ает его, так же как  живущие  на  морском  берегу  теряют  всякое
ощущение  вечного  шума  волн.  Щебет  птиц,  жужжание  насекомых,   звуки
отдельных голосов, мычанье  скота,  собачий  лай,  гуденье  поездов,  стук
лошадиных  копыт  на  дороге  -  все  это  образует  смутное,  непрерывное
звучание, уже не доходящее до сознания внемлющих  ему.  Теперь  нам  этого
звучания  недоставало.  Мертвая  тишина  вызывала  жуткое   чувство.   Так
торжественна была она, так трагична, что пыхтение и гул нашего  автомобиля
казались нам непристойным  ее  нарушением,  профанацией  этого  величавого
покоя,  простершегося,   подобно   огромному   савану,   над   развалинами
человечества. Это  оцепенелое,  кладбищенское  безмолвие,  в  сочетании  с
тучами дыма, там и сям поднимавшимися к небу над пепелищами, умеряло,  как
ледяное дыхание, наше теплое преклонение перед красотою природы.
   А все эти тела! Вначале бесчисленные группы искаженных и  осклабившихся
людских лиц всякий раз наполняли  нас  ужасом.  Впечатление,  производимое
ими, было так устойчиво  и  глубоко,  что  я  теперь  как  бы  наново  все
переживаю - эту медленную езду по долине мимо няни с  ее  питомцами,  мимо
старой, поникшей между оглоблями клячи, мимо кучера, который  съежился  на
козлах, и молодого человека в  коляске,  ухватившегося  за  дверцы,  чтобы
спрыгнуть  на  дорогу.  Подальше  -  шесть   жнецов,   лежащих   вповалку,
устремивших в небо мертвые, закатившиеся, глаза. Все эти  картины  я  вижу
перед собою, как на фотографии. Но,  по  милости  благодетельной  природы,
нервы наши вскоре притупились.  Необъятные  размеры  катастрофы  подавляли
чувство сострадания по отношению к отдельным жертвам. Личности сливались в
группы, группы - в массы, а эти последние  слагались  в  единое,  всеобщее
явление, с которым приходилось считаться  как  с  неизбежным  восполнением
ландшафта. Только по временам, при виде особенно трагичной или причудливой
сцены, опять начинали мы постигать весь ужас  положения.  Главным  образом
потрясала нас участь детей и наполняла непреодолимым сознанием  чудовищной
несправедливости.  Нам  хотелось  плакать.  Миссис  Челленджер  откровенно
проливала горькие  слезы,  когда  мы  проезжали  мимо  большого  окружного
училища и увидели длинные ряды маленьких тел, которыми усеяна была  дорога
к нему. Учителя в отчаянии отпустили школьников, и те,  по  дороге  домой,
были застигнуты смертоносным ядом. Многие лежали в  открытых  окнах  своих
домов. В Танбридже не было  почти  окна,  из  которого  бы  не  глядело  с
застывшей усмешкою хоть  одно  лицо.  В  последний  миг  ощущение  удушья,
потребность в кислороде,  удовлетворить  которую  только  мы  оказались  в
состоянии, гнали их к открытым окнам. Ступени крылечек тоже завалены  были
мужчинами и женщинами, которые с непокрытыми головами, в том виде, в каком
их застал прилив, выбегали из своих домов. Некоторые из них  свалились  на
землю посреди дороги. Счастье  еще,  что  лорд  Джон  был  таким  искусным
шофером, потому что  прокладывать  себе  дорогу  было  задачею  далеко  не
легкой. Через деревни и города мы могли проезжать только совсем  медленно,
и я еще помню, что один  раз,  перед  школою  в  Танбридже,  нам  пришлось
остановиться, чтобы очистить путь от множества  тел,  загромоздивших  его.
Некоторые особенно характерные  картины  в  длинной  панораме  смерти,  на
улицах Суссекса и  Кента,  запечатлелись  в  моей  памяти  с  чрезвычайной
живостью. Одна из них - большой, великолепный автомобиль,  стоявший  перед
гостиницей в Саутборо.  Сидевшие  в  нем,  как  можно  было  предположить,
возвращались из увеселительной поездки в Брайтон или Истборн. Это были три
элегантные дамы, все трое - молодые и красивые. У одной  из  них  была  на
коленях  китайская  собачонка.  Их  спутниками  были  -   один   несколько
потасканного вида пожилой мужчина и молодой  аристократ,  у  которого  еще
торчал в глазу монокль, а между пальцами затянутой в перчатку  руки  зажат
был окурок сигары. Смерть наступила  мгновенно,  и  они  замерли  в  своих
естественных позах. За исключением пожилого господина, который в последний
миг удушья сорвал с себя воротник, чтобы легче было дышать, все  они  были
совершенно похожи на спящих.  Перед  автомобилем,  около  подножки,  сидел
скорчившись  официант,  держа  в  руках  поднос  с  несколькими  разбитыми
стаканами. С другой стороны лежало двое  оборванных  бродяг  -  мужчина  и
женщина. У мужчины еще была протянута  за  милостыней  длинная,  костлявая
рука.  Одно  короткое  мгновение  уничтожило  все   социальные   различия,
превратив аристократа, нищего и собачонку в одинаковую безжизненную  массу
разлагающейся протоплазмы.
   Припоминается мне еще другая потрясающая картина, которая представилась
нашим взглядам в нескольких милях от  Севеноукса,  ближе  к  Лондону.  Там
слева стоит красивый монастырь  на  высоком,  поросшем  травою  откосе.  В
начале катастрофы на этом откосе собралась большая толпа школьников, и все
они были застигнуты врасплох. Перед ними лежала целая  груда  монахинь,  а
немного повыше, обращенная  к  ним,  одинокая  женская  фигура,  вероятно,
мать-настоятельница. В отличие  от  веселящейся  компании  они,  казалось,
предвидели близкую  опасность  и  собрались  все  вместе,  чтобы  достойно
встретить ее. Наставницы и ученицы сошлись для последнего общего урока.
   Дух мой все еще потрясен ужасами, которые мы видели в  пути,  и  тщетно
ищу я слов, чтобы хотя бы приблизительно передать наши ощущения и чувства.
Лучше всего ограничиться мне простым отчетом. Даже Саммерли  и  Челленджер
были совершенно подавлены. Мы  слышали  за  своими  спинами  только  тихое
всхлипывание миссис Челленджер. Лорд Джон  был  слишком  поглощен  трудной
задачею преодоления всех препятствий на пути автомобиля, чтобы иметь время
и охоту беседовать со мною. Одно только словцо повторял он  про  себя  все
время, и оно положительно терзало мне нервы, а  в  конце  концов  чуть  не
бросило меня в истерический смех, так как содержало в себе весь ужас этого
судного дня:
   - Недурно сработано, нечего сказать!
   Это он повторял перед каждой новой картиною ужаса и разрушения.
   - Недурно сработано, нечего сказать! - воскликнул он  в  то  мгновение,
когда мы уже спускались с Ротерфилдской возвышенности, и не переставал это
восклицать, когда мы проезжали  через  пустыню  смерти  по  главной  улице
Льюисхэма и по старой Кентской дороге.
   В этом месте нервам нашим нанесен был сильный  удар.  В  окне  углового
дома простой архитектуры мы увидели развевающийся  белый  платок,  которым
махала длинная, худая человеческая рука.  Ни  разу  еще  перед  невиданным
зрелищем смерти не замирали у нас так сердца  и  не  начинали,  мгновением
позже, колотиться так сильно, как здесь,  перед  этим  чудесным  знамением
жизни. Лорд Джон остановил машину, и в следующий миг  мы  сквозь  открытые
ворота бросились вверх по лестнице в обращенную  окнами  к  улице  комнату
второго этажа, откуда нам махали платком.
   В кресле перед открытым окном сидела очень древняя старуха, и  рядом  с
ней на другом кресле лежал сосуд с кислородом, несколько меньший, чем  те,
которым мы обязаны были своим спасением, но того же устройства.  Когда  мы
ворвались в дверь, она обратила к  нам  свое  худое,  изможденное  лицо  в
очках.
   - Я уже боялась, что навсегда останусь одна, - сказала она. - Я  больна
и не могу пошевельнуться.
   - Счастливый случай занес нас сюда, - сказал Челленджер.
   - У меня есть к вам необычайно  важный  вопрос,  -  прошамкала  она.  -
Пожалуйста,  скажите,  джентльмены,  совершенно  искренно:  какое  влияние
окажут эти происшествия на Лондон  и  на  акции  северо-западных  железных
дорог?
   Если бы тон ее не был так трагически-серьезен, мы бы, вероятно,  громко
расхохотались. Миссис Берстон, - так звали ее, - была престарелою  вдовою,
жившей исключительно на ренту от небольшого  числа  этих  акций.  Весь  ее
образ жизни зависел от уровня дивидендов этого предприятия, и  она  просто
не могла себе представить существования, которое бы не стояло  в  связи  с
ценностью ее бумаг. Напрасно старались мы  ей  объяснить,  что  денег  она
может брать сколько ей вздумается, и что все взятые  ею  деньги  не  будут
иметь  для  нее  никакой  цены.  Ее  угасавший  ум  не  мог  освоиться   с
изменившимся положением вещей,  и  она  горько  оплакивала  свое  погибшее
состояние.
   - Это было все, что я имела, - плакала  она.  -  Теперь,  когда  я  все
потеряла, мне только остается умереть.
   Несмотря на ее причитания, нам все же  удалось  узнать,  каким  образом
выжило это старое, слабое растение, когда вокруг него погиб весь  огромный
лес. Она страдала астмою, и врач предписал ей кислород.  Когда  катастрофа
разразилась, баллон с кислородом находился у нее в  комнате.  Естественным
образом она начала его вдыхать, как делала это всякий раз при затрудненном
дыхании. Ей стало от этого легче, и постепенно расходуя  свой  запас,  она
ухитрилась пережить критическую ночь. Под  утро  она  заснула  беспокойным
сном, и разбудил ее только шум нашего автомобиля. Так как взять ее с собою
было невозможно, то мы  снабдили  ее  всем  необходимым  и  обещали  через
несколько дней  проведать  ее.  Когда  мы  уходили,  она  все  еще  горько
оплакивала гибель своих акций.
   Когда мы подъехали к Темзе, нам стало труднее продвигаться вперед,  так
как препятствий на дорогах становилось все больше. С  чрезвычайным  трудом
добрались мы до Лондонского моста. Въезд  на  него  со  стороны  Мидлсекса
запружен был  из  конца  в  конец  всевозможными  препятствиями,  так  что
невозможно было проехать дальше в этом  направлении.  В  одном  из  доков,
поблизости от моста, ярким пламенем горел  корабль,  и  воздух  полон  был
гарью и дымом. Над районом парламента нависла густая туча дыма, но с  того
места, где мы находились, нельзя  было  установить,  какое  здание  объято
пожаром.
   - Не знаю, как вам, а  мне  Лондон  кажется  ужаснее  деревни.  Умерший
Лондон действует мне на нервы, - сказал лорд Джон, остановив машину.  -  Я
высказываюсь за то, чтобы двинуться в объезд и возвратиться в Ротерфилд.
   - Я не понимаю, чего  мы  тут  в  сущности  ищем,  -  сказал  профессор
Саммерли.
   - Но с другой стороны, - сказал Челленджер, чей  зычный  голос  странно
звучал в ужасающей тишине, - трудно допустить  и  поверить,  что  из  семи
миллионов человек в великом Лондоне осталась в живых только одна  старуха,
пережившая катастрофу благодаря  таким  случайностям,  как  ее  болезнь  и
средство от болезни.
   - Но, если бы даже спаслись и другие, Джордж, как можем мы надеяться их
разыскать? - отозвалась его жена. -  Впрочем,  я  вполне  присоединяюсь  к
твоему мнению, что нам нельзя покинуть Лондон, прежде чем мы  не  испытаем
всех средств.
   Мы покинули автомобиль на краю  дороги,  пошли,  преодолевая  множество
препятствий, по усеянному людьми тротуару вдоль Кинг-Вильям-стрит и вошли,
наконец,  через  открытые  двери  в  здание  одного  большого   страхового
общества. Это был угловой дом, и мы остановили на нем свой выбор,  как  на
выгодно расположенном наблюдательном пункте, откуда вид открывался во  все
стороны. Поднявшись в верхний этаж, мы вошли в залу, где,  несомненно,  до
катастрофы происходило заседание, так как посередине, за  длинным  столом,
сидело восемь пожилых людей. Высокое окно было открыто, и все мы вышли  на
балкон. Отсюда взорам нашим открылись переполненные улицы Сити, бегущие во
все стороны. Прямо под нами улица по всей своей  ширине  чернела  от  крыш
неподвижно  стоящих  автомобилей.  Почти  все  они   повернуты   были   по
направлению  к  границам  города,  из  чего  можно  было  заключить,   что
перепуганные дельцы Сити собирались немедленно вернуться к своим семьям за
город и в предместья. Там и сям, среди скромных кэбов, видны были  пышные,
отделанные  медью  автомобили  денежных  тузов,  беспомощно  застрявшие  в
остановившемся потоке  парализованного  уличного  движения.  Как  раз  под
балконом стоял такой особенно большой и  роскошно  отделанный  автомобиль,
седок которого, толстый старик,  выгнулся  из  окна,  просунув  наполовину
сквозь него свое неуклюжее туловище и вытянув руку с короткими пальцами  в
бриллиантовых перстнях, как будто он подгонял, шофера  во  что  бы  то  ни
стало пробиться вперед. Дюжина автобусов торчали  в  этом  потоке,  словно
острова. Пассажиры лежали вповалку на крышах, как разбросанные игрушки.  К
толстому столбу дугового фонаря прислонился спиною рослый полисмен в такой
естественной позе, что трудно было признать его мертвым. У ног  его  лежал
оборванный мальчик-газетчик, и рядом с ним валялась  кипа  газет.  Тут  же
застрял фургон с газетами, и мы прочитали плакаты, напечатанные черными  и
желтыми буквами: "Сцена в палате лордов. Большой матч прерван".  Это  был,
по-видимому, первый выпуск, потому что другие плакаты гласили:  "Конец  ли
это? Предостережение знаменитого ученого" и "Прав ли Челленджер? Тревожные
вести".
   На  этот  последний  плакат,  поднимавшийся  над  толпою   как   знамя,
Челленджер показал своей жене. Я видел, как он,  читая  его,  напыжился  и
пригладил себе бороду. Его многостороннему духу было приятно и лестно, что
Лондон в час своей гибели вспомнил его имя и его пророчество.  Мысли  свои
он так выставлял напоказ, что навлек на себя иронические замечания коллеги
Саммерли.
   - До последнего мгновения вы оставались в славе, Челленджер! -  заметил
он.
   - Да, по-видимому, - самодовольно ответил тот. - А теперь, - сказал  он
и поглядел вдоль улиц, которые все были окованы смертью, - я в самом  деле
не уясняю себе, для чего нам дольше оставаться в Лондоне. Я предлагаю  как
можно  скорее  возвратиться  в  Ротерфилд  и  там  обсудить,  как  нам  по
возможности полезно провести годы, какие нам осталось жить.
   Опишу еще одну только сцену из всех тех, которые нам довелось увидеть в
мертвом  городе.  Мы  решили  заглянуть  в  старую   церковь   богоматери,
находившуюся неподалеку  от  того  места,  где  нас  поджидал  автомобиль.
Отодвинув в сторону раскинувшиеся на ступенях тела,  мы  открыли  дверь  и
вошли. Нам представилось потрясающее  зрелище.  Церковь  переполнена  была
молящимися; некоторые от волнения забыли обнажить головы,  а  с  амвона  к
ним, по-видимому, обратился с речью какой-то молодой светский проповедник,
и тут его и всех настигла судьба. Он лежал теперь, как  петрушка  в  своей
будке, дрябло свесив голову и руки с кафедры. Все это  казалось  кошмаром:
ветхая, запыленная церковь, множество  рядов  искаженных  лиц,  безмолвный
сумрак,  реявший  над  ними...   Мы   ходили   на   цыпочках,   вполголоса
переговариваясь друг с другом.
   Вдруг меня осенила удачная мысль. В углу церкви,  недалеко  от  дверей,
стояла старая купель, а  за  нею  находилась  глубокая  ниша,  где  висели
веревки от колоколов. Что мешало нам зазвонить в колокола и всем тем,  кто
мог случайно в Лондоне  избегнуть  судьбы,  возвестить,  что  живы  и  мы?
Каждый, кто еще был в живых, должен был, несомненно, явиться на этот  зов.
Я быстро побежал  в  нишу  и,  когда  попробовал  потянуть  за  канат,  то
удостоверился, к своему изумлению, что звонить  в  колокол  очень  трудная
вещь. Лорд Джон последовал за мною.
   - Честное слово, мой мальчик,  вы  набрели  на  великолепную  мысль!  -
воскликнул он и сбросил свою куртку. - Дайте-ка сюда, мы вдвоем  раскачаем
колокол живо.
   Но и его помощи оказалось недостаточно, и  только  когда  Челленджер  и
Саммерли присоединили свои усилия к нашим, повиснув  на  канате  вместе  с
нами, мы услышали над своими головами  металлическое  гудение,  доказавшее
нам, что старая колокольня завела свою музыку. Далеко над мертвым Лондоном
разносился благовест о товарищеской верности и надежде, обращаясь ко  всем
нашим живым ближним. Мы  сами  чувствовали,  как  протяжный  металлический
колокольный звон поднимает наши сердца, и с вящим усердием  трудились  над
канатом. Всякий раз, когда канат  поднимался  вверх,  он  увлекал  нас  за
собою, подбрасывая на два фута, но мы соединенными силами тянули его вниз,
пока он не опускался. Челленджер затрачивал на эту работу всю свою большую
физическую силу, подпрыгивая, как огромная лягушка, и  громко  крякая  при
каждом усилии. Жаль только, что не было ни одного художника,  который  мог
бы  зарисовать  эту  сцену  -  нас  четырех,  изведавших  уже  так   много
необыкновенных приключений и доживших  до  этого,  единственного  в  своем
роде. Мы работали в течение получаса, пока пот  не  заструился  у  нас  по
лицам и не заболели руки и плечи  от  сильного,  непривычного  напряжения.
Затем мы выбежали на паперть и принялись жадно вглядываться в тихие улицы.
Ни один звук, ни одно движение не, указывали на то, что колокольный  звон,
наш призыв, кем-нибудь услышан.
   - Ничто не поможет, никто не остался в живых! - крикнул я в отчаянии.
   - Больше мы сделать ничего не можем, -  сказала  миссис  Челленджер.  -
Ради бога, Джордж, поедем  обратно  в  Ротерфилд!  Еще  один  час  в  этом
вымершем, ужасном городе - и я сойду с ума!
   Безмолвно уселись мы в автомобиль. Лорд Джон повернул, и мы отправились
в южном направлении. Заключительная глава казалась нам дописанной.  Мы  не
чаяли, что нас ожидает новая, изумительная глава.



6. ВЕЛИКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

   Перехожу теперь к последней главе этого необычайного события,  имевшего
такое огромное значение не только для существования каждого индивида, но и
вообще для истории человечества. Как я уже  говорил,  приступая  к  своему
рассказу,  оно  возвышается  над  всем  происходившим   в   истории,   как
исполинская гора над скромными холмами у ее подножия.
   Данные о точном  времени  великого  пробуждения,  полученные  с  разных
сторон,  не  совсем  совпадают.  Вообще  говоря,  -  оставляя  в   стороне
географические различия в показаниях  часов,  -  ученые  считают,  что  на
степень отравления повлияли местные условия. Достоверно то, что  в  каждой
отдельной местности воскресение происходило одновременно. Многие свидетели
утверждают, что часы Биг Бен  показывали  ровно  6  ч.  10  м.  Заведующий
обсерваторией в Гринвиче указывает 6ч. 12 м. Лорд Джонсон заметил 6 ч.  20
м. На Гебридах было, по слухам, 7 часов. Насчет нашей  местности  сомнений
быть не может, так как я в этот миг сидел в кабинете у  Челленджера  перед
его испытанным хронометром. Было 6 ч. 15 м.
   Я  был  в  чрезвычайно  угнетенном  состоянии  духа.   Меня   подавляли
воспоминания о страшных картинах, которые  мы  видели  в  пути.  При  моем
прекрасном здоровье и энергичном  характере  подобное  уныние  обычно  мне
чуждо. Как истый ирландец, я находил обыкновенно проблески надежды в самом
мрачном положении. Теперь же наше положение казалось мне беспросветным  до
отчаяния. Все остальные находились в  комнатах  нижнего  этажа  и  строили
планы будущего. Я сидел у открытого окна, опершись на руку подбородком,  и
обдумывал нашу плачевную участь. Сможем ли мы еще жить вообще? Этот вопрос
беспокоил  меня  прежде  всего.  Разве  можно  продолжать   влачить   свое
существование на мертвой земле? Не будем ли мы, - подобно  тому,  как,  по
физическим  законам,  малые  тела  притягиваются  большими,  -   неизбежно
испытывать притяжение со  стороны  несметных  масс,  ушедших  в  неведомое
царство? Каков будет наш конец? Снова ли захлестнет  нас  ядовитая  волна?
Станет ли земля необитаемой под влиянием всеобщего распада  ее  продуктов,
как следствия  того  гигантского  процесса  гниения,  который  должен  был
начаться теперь? Или же,  быть  может,  отчаяние  и  безнадежность  нашего
положения  нарушат  наше  психическое  равновесие?  Кучка  сумасшедших  на
мертвой земле! Как раз над этою мыслью  задумался  я,  когда  неясный  шум
заставил меня взглянуть на дорогу... Старая лошадь тащила дрожки в гору! В
тот же миг я услышал птичий щебет, услы