Андрей Дмитрук.
    Ветви Большого Дома


     М. Пухов. Корабль Роботов. А. Дмитрук.  Ветви  Большого Дома. Е. Носов.
Солнечный Ветер/Сборник фантастических произведений. Составитель Н. Полунин.
-- М.: Молодая гвардия, 1989. -- 228 с. (ISBN 5-235-00860-X) стр. 92-166.
     OCR: Сергей Кузнецов

     I.  "8  августа. 14  часов 51 минута  восточного  стандартного времени.
Высота  Солнца 68°10'5".  Координаты:  5°29' южной широты,  116°14' западной
долготы. За истекшие сутки пройдено 58 миль".
     Окончив писать, Петр  подул  на страницу,-- чернила высохли не сразу,--
поставил перо в бамбуковый стаканчик, прикрепленный  к столу, закрыл журнал,
положил  его  в ящик и запер на ключ. Здесь аккуратность  не  была прихотью.
Если бы они не закрепляли и не прятали мелкие предметы, первый же удар волны
принес бы хаос.
     Петр  поправил белый платок, которым была повязана его голова, и  вышел
на палубу. Строго говоря,  он мог  бы еще отдохнуть,--  до  вахты оставалось
больше двух часов,-- но душу не покидало смутное беспокойство. Как  будто во
время короткого отдыха могло случиться непоправимое.
     За месяцы плаванья Петр настолько привык к качке, что теперь ноги сами,
независимо  от сознания,  пружинили  на пляшущем помосте,  а тело  принимало
нужный  наклон. Залитый солнечным  золотом плот  двигался  вперевалку, качая
бортами,  задирая то  нос, то  корму. Плот  увесисто  хлопал по  воде, белые
пенные  языки  выхлестывали сквозь щели  между  бревнами, трехслойная связка
бальсовых стволов зыбилась, точно клавиатура под незримыми пальцами,-- и все
же  складывалось впечатление, что судно стоит на месте. Полтора месяца  -- с
тех  пор,  как  окончательно утонул  южноамериканский  берег,-- вокруг  было
строгое  кольцо морского горизонта.  На мачте,  сколоченной в виде  циркуля,
надувался и  опадал холщовый грот[1]; рулевой  вцеплялся в  тугой
штурвал,  прочие  колдовали   с  такелажем[2],--  плот  неизменно
покоился  в центре мироздания.  Океан,  накрытый  жарким  куполом,  повторял
древние  модели  Вселенной, чудовищные  часовые механизмы, где  под  скрежет
тайных  колес  ползут нарисованные  созвездия,  безумное  Солнце  в огненных
космах,  Месяц  с  улыбкой  скряги... Ночью  бревна  скрипят  и ноют,  будто
заржавевшее   полушарие   проворачивается,   выволакивая  за  хвост  Большую
Медведицу... по нет, с ней не справиться, засела  крепко, лишь три звезды на
виду.
     Сейчас  плот  шел  хорошо,  точно  по  ветру.  Штурвал  был  закреплен,
крашенная алым средняя спица наверху. Разумеется, при таком положении дел за
рулевого могла стоять Бригита; она  и стояла, расставив пошире сильные ноги,
с наклейкой на носу. Это Нгале дразнил ее вчера, что нос облупился.
     Вдруг решив, что Нгале не худо бы подтянуть, с его вечными шуточками  и
зубоскальством, Петр закричал:
     -- Слепой, что ли?! Не видишь, рыскает! А ну...
     Тому  не  надо   было  долго  объяснять.  Только  что  сидел  у  самого
планширя[3],  вспарывая брюхи  пойманным  рыбам  --  и  вот  уже,
зверино ловкий, облитый шоколадной глазурью, ослабляет парус. Все правильно.
Впрочем, не надо было бросать на палубу кривой малайский нож. Может смыть.
     Проходя по палубе, Петр в  очередной раз покосился на круглые ягодицы и
загорелую  сильную  спину  Бригиты.  Наверное,  девчонка  была  бы не против
уединиться с ним или с Нгале -- на корме за каютой, штилевой звездной ночью.
Но...  Положение  сложилось бы прелукавое. Один  пользуется  благами  жизни,
другой терпит.  А потом как?  Поменяться ролями? А если Бригита взбунтуется?
Или  счастливому избраннику не  захочется "отдавать" возлюбленную? Здесь, на
деревянных клавишах над бездной, всякая ссора губительна.
     Ветер продолжал дуть наполненно и ровно, грот больше не тревожил Петра.
Правда,  оставалось то необъяснимое  беспокойство, точно саднящая боль,-- но
от него все равно нельзя было избавиться, и "капитан" дал команду обедать.
     Как  обычно при хорошей погоде, расположились на помосте между входом в
каюту  и грот-мачтой. Бригита выложила на блюдо куски жаренного утром тунца.
К сему  была подана еда инков: шарики  из  мокрой ячменной  муки --  мачики,
сушеный  картофель --  кумара, а на закуску  сахар-сырец с  черной  патокой,
называемый  чанка-ка. Запивали  всю эту  изрядно поднадоевшую  спедь  водой,
хранившейся  в  пустотелых  тыквах.  Кокосовые орехи  Петр приказал  беречь:
Бригита  и  Нгале,  обожавшие млечный  сок,  уже  в первую  декаду  плаванья
ухитрились истребить половину запаса...
     Изо всех действий, постоянно повторявшихся на плоту, не приедалось лишь
одно   --  послеобеденный   ритуал   кормления  акул.   Поев,  мореплаватели
отправились на  корму,  присели  на корточки  и стали  колотить  мисками  по
бревнам.  Немедленно из мутно-зеленой  глубины поднялась, трепеща множеством
плавников,  сигара в  добрых  два человеческих роста... Лопнула продольно  с
тупого   переднего   конца;   выгнутая   подковою    пила   почти   касалась
пуговично-бесстрастных глаз.  Собственно,  акулы никогда  и не отставали  от
плота,  шли  за  ним   сотни   и  тысячи  километров.  Они  были  идеальными
мусорщиками, подбиравшими все,  что падало за борт,--  но стук мисок вызывал
особую  жадность. И свежая, и  жареная рыба портились через несколько часов;
поэтому, съев лучшие части тупца или макрели, ребята бросали остальное своим
молчаливым, как смерть, спутникам.
     Вопреки  тому, что  читал или слышал  Петр об  акулах, человека они  не
трогали. Вот  и  сейчас: вывалив объедки и прополоскав посуду, так что дымка
разошлась  в  воде,  Бригита  шаловливо  опускает  за бот  ступню.  Хищница,
всплывшая первой, даже не делает попыток приблизиться, висит на месте, мощно
работая  плавниками. Был случай, когда Нгале тянул левый брас[4];
внезапный натиск  ветра повернул рею, и "помощник капитана"  оказался  среди
волн.  Снасть,  правда, не отпустил --  но  минут  десять ушло  на то, чтобы
вытащить Нгале, и все это время  вокруг него  вертелись  два высоких спинных
плавника... Какое-то диковинное уважение  сдерживает кошмарных тварей,  с их
глазами чучел и ртом "человека, который смеется". Но кто и  когда внушил его
акульему роду?..
     К  четырем  часам пополудни ветер сменил направление и усилился. Начали
оправдываться    темные   предчувствия   Петра.   Вместе    с    Нгале    он
зарифил[5]    грот,--   при   такой    погоде   было   достаточно
кливера[6] и бизани[7].  Штурвал освободили, "капитан"
самолично встал за него, поскольку сейчас могли понадобиться и мастерство, и
мышечная сила. Тяжелый руль,  сделанный из мангрового дерева, становился все
более капризным,  но  до  поры  удавалось  идти в бейдевинд. В  ящике  перед
штурвалом дрожала стрелка  большого  компаса, чуя близкое  бешенство стихий.
Очевидно, некие душевные струны Петра были сродни земному магнетизму...
     Черта   горизонта  расплывалась  впереди  по  курсу,  там  накапливался
скверный  желтый  туман.  Несмотря  на  зловещие  предзнаменования,  морская
живность играла  вокруг плота:  дельфины гонялись за летучими  рыбами, и те,
точно синие стрекозы над прудом, расчерчивали небо вокруг мачт. Бац! Одна из
оперенных  стрел  натыкалась на  упругий  шест,  падала, начинала  панически
биться  на  помосте. Бригита  привычным  движением  стукала  рыбу  головой о
палубу, швыряла в корзину.
     Кончились часы  беспечности.  То,  что  еще  недавно  выглядело  рыхлым
туманом, теперь сгустилось, стало плотнее, сплошным массивом от моря до неба
тронулось навстречу. Последний раз  озорные бродяги-дельфины показали мокрые
лоснящиеся  горбы  --  и  ушли  себе  в  глубину,  где  покой,  подальше  от
наваливающейся беды.
     Все,  пошло  веселье! Со звуками ружейной стрельбы  встали дыбом  сухие
банановые листья на крыше каюты. Море  запестрело  кипящими гребнями, воздух
сделался  сырым  и  липким, будто  холодными руками схватил за разгоряченные
плечи. Долой грот -- он и зарифленный принимает на себя слишком много ветра!
Нгале берется  за  правый  нирал[8], Бригита за  левый... Что  за
черт! Она дергает изо всех сил, она плачет,  она размазывает по лицу слезы и
кровь -- ладонь содрана до живого мяса...
     Литого  свинцового  стекла,  ростом  с  двухэтажный  дом  стена  лениво
вспучивается перед  бушпритом[9].  Хоть и не первый это шторм  на
пути,  но все равно  каждый  раз обрывается  сердце:  сейчас  рухнет  жидкая
громада и размечет хлипкие бревнышки по яростному морю... Точно в аквариуме,
в недрах вала виден мечущийся толстый тунец.
     Наехав, подмяла пахнущая йодом,  необоримая масса, оглушил грохот. Петр
до боли вцепился в штурвальное колесо -- только бы не оторвало, не выметнуло
прочь!  Когда тяжесть стала невыносимой и удушье колом вонзилось  под ребра,
схлынула волна. Грузно осела, ушла в зазоры помоста.
     Плот вертело и раскачивало все сильнее, несло на  зюйд-вест,  обратно к
берегам Южной Америки. "Команда" до сих пор билась над застрявшим ниралом --
не могут догадаться, безмозглые...
     -  Блок! --  завопил Петр,  тыча пальцем  вверх,  в  сторону  реи.  Ну,
разумеется,  конец нирала застрял в блоке -- тут можно руки оборвать, ничего
не сделаешь. Надо лезть по вантам  и  освобождать  проклятую  веревку.  Вот,
Нгале так и делает... Осторожно! Хоть ты,  брат, и  ловчее всех  обезьян, но
уже вздымается, хищно изгибая верхушку, волна повыше прежних...
     К  вечеру,  против  всех надежд, погода не угомонилась,  низкое  солнце
кровоточило сквозь грубые бинты  туч.  Мужчины сделали  все, чтобы уменьшить
парусность:  до предела  зарифили бизань,  убрали клипер.  Извлечены были на
палубу выдвижные кили. Бригита, освобожденная от работ, тихонько постанывая,
втирала в израненные ладони индейский бальзам.
     В  сумеречной полумгле, в  столбах водяной пыли уже  не шторм -- единый
ревущий  поток  бесповоротно сносил  их к  давно  оставленной  широте  порта
Гуаякиль. Шел насмарку полуторамесячный каторжный  труд. Леденящий, вовсе не
тропический ливень наотмашь сек по плечам и лицам.
     - ВЫ УВЕРЕНЫ, ЧТО СПРАВИТЕСЬ?
     Ну, а это уж  совершенно некстати --  Бригита вполне может сдрейфить...
Ровное сияние разливается по бушующим волнам. И они стихают,  словно хищники
на  арене  под  ладонью  дрессировщика,  и  покорно ложатся  в круге мягкого
золотистого света.
     - У ВАС ДО СИХ ПОР НИ ОДНОГО МИНУСА, А ПОЛОВИНА ПУТИ ПРОЙДЕНА...
     Держа  плот в  конусе рассеянного луча, висела  над головами  аварийная
гравиплатформа, и робот-наблюдатель вещал с нее голосом  сказочного великана
опасные, утешительные истины.
     ...Нельзя, нельзя, родненькие вы  мои,  это стыдно  --  все равно,  что
попросить сейчас разносолов у Всеобщего Распределителя, или сунуть Бригитину
руку в регенератор,  или, забыв  о  предлагаемых  обстоятельствах и  суровой
морали прошлого, до конца пути не маяться целомудрием, а образовать непарный
любовный союз! Нельзя...
     ... Слава богу, роботу  ответили единодушно  и,  пожалуй,  даже слишком
пылко.
     Платформа с места набрала скорость и, стараясь не задеть крошечный плот
фронтом  гравитационного   перепада,  улетела   во   тьму,  будто   случайно
приблудившаяся светозарная планетка.
     -- Ветер меняется!  --  загорланил, опомнившись,  Петр.-- А ну, живо на
грот!

     2.  Зовут меня Имант Норинын, и  родом я из Курземе. Там, неподалеку от
города-памятника Вентспилса, на берегу  реки Венты, стоит наш Большой Дом. А
лет четыреста тому назад на этом самом месте жил в своей хате старый Мартин,
прямой предок  бабушки  Аустры... Впрочем,  это  мы  по привычке его  старым
называем.  Был  Мартин  силен  и  молод,  когда  налегал  на  плуг,  идя  за
приземистой кобылкой, и была у "старого" Мартина здоровая  круглолицая жена,
фотографии  которой  сохранились, и пятеро чумазых пострелят бегали  по  его
двору. Дети так и  окончили жизнь крестьянами; ну, а  уж внуков раскидало по
белу свету. Одного из них, Арвида, занесло в самую Америку. Но до конца дней
он безумно тосковал  по  родной Венте и, не жалея денег, собирал  курземские
прялки,  расписные  сундуки,  вышитые полотенца,  а  свое  состояние завещал
латышскому певческому обществу в Нью-Йорке... Когда же в  разных концах мира
стали  возникать  Большие  Дома,  прапра...  и так далее...  внучка  Арвида,
наследница его  антикварной коллекции Аустра Круминя, отыскала  под речными,
наносами остатки хаты  старого Мартина, точнее -- глиняный пол, и  выстроила
вокруг  него  главное  здание, позднее  названное  Стволом.  Аустра  --  моя
прабабка. Она жива-здоровехонька и живет в Доме, который сама  сработала. То
есть,  конечно,  не  своими  руками,  а  о  помощью  усагров,  универсальных
строительных агрегатов.
     Когда  Аустра  привела  в свое жилище  любимого человека, тот, понятное
дело, спросил: почему у них; такой странный дом, одноэтажный, но просторный,
как театр, круглый, с центральным залом и стыковочным  устройством на крыше?
Тогда моя прабабка объяснила возлюбленному идею Большого  Дома. Тот не был в
восторге, но  все же лет пяток прожил с Аустрой. Потом они  разошлись; ну, а
троих своих детей наша  родоначальница воспитала, как  хотела. Дети выросли,
обзавелись семьями;  внуки  тоже понаходили себе сердечных друзей  и подруг;
настало  время, когда к  нижнему  этажу  --  комлю -- пришлось  пристыковать
первую  мутовку, квартирный  узел  со  стыковочными  устройствами  в  разные
стороны, для будущих ветвей...
     Сейчас  Ствол,  поднявшийся  чуть  ли   не   на   полкилометра,   несет
четырнадцать  мутовок,  в  каждой по  пять-шесть  ветвей.  Расстояния  между
мутовками  велики --  что ж, каждая семья имеет право на уединение и тишину,
не жить же  нам в  тонкостенных  кирпичных  сотах и  слушать каждое  чихание
соседа...  Всего в  Доме  обитает  триста  шестьдесят  семь  человек, считая
недавно родившуюся  Инесу Кастельон,  мою  внучатую  сестренку. Год назад  я
отделился от  матери с  отцом --  вызвал усагр  и соорудил  себе хорошенькую
веточку  в той  же  мутовке,  две  звукоизолированные  комнаты  и шаровидную
пристройку под  мастерскую. Нет, я был слишком юн, чтобы заводить семейство,
и  при  родителях  мне жилось  вполне  уютно.  Просто  хотелось  работать  в
одиночестве и на свободе. Я пытался восстановить громкозвучную медь, забытые
духовые инструменты доэлектронной эры --гобои, бюгельгорны, саксгорны...
     Вообще-то я  по склонности  музыкант и акустик,  но мне никогда не были
чужды дела, общие для всего Дома. Я  просто не могу стоять в стороне,  когда
настает мой черед нести взяток  в улей бабушки  Аустры. Да  у нас и  мудрено
вырасти другим! Приемники Всеобщего Распределителя в Доме, конечно, есть, но
мы пользуемся ими только для того, чтобы  получать  вещи,  которые  не можем
сделать сами. Особенно часто теребят Распределитель девчонки, заказывая себе
ко дню рождения  "настоящее" платье  Марии  Антуанетты или серьги с зелеными
брильянтами... Ну, а уж пищи синтезированной мы подавно не приемлем, и никто
нас не уговорит, что  она даже на квантовом уровне подобна хлебу с поля  или
молоку  из  подойника... Еще  лет  трех  отроду  я  помогал  взрослым сажать
огуречную  рассаду, позднее --  молоть проросший  ячмень на  солод для пива,
вялить свинину  и чистить коров. Но  охотнее всего я ворошил сухую  душистую
траву в сенном  сарае. Главными  игрушками  моими были всякого  рода  ушаты,
корзины, лубяные короба, лохани, корыта -- многие еще  из коллекции  Арвида.
Подростком  я столь же  увлеченно возился с микротракторами, с изящными, как
часовые механизмы, машинами для беспахотной заделки семян; строил гнезда для
пауков, защищавших наш сад от вредителей,  и  прививал  ген  быстрого  роста
камышам, создавая фитофильтр в оросительном канале...
     И не было  на  моей памяти  ни одного члена Дома, кроме  работавших  за
пределами Кругов Обитания,  кто  бы не участвовал посильно в наших  сельских
хлопотах. Тетя Велта, например, обожала  печь домашний хлеб. Злые языки даже
говорили,  что это  у  нее  получается  намного лучше, чем  основное дело --
расчеты  устройств  внепространственной  связи... Тетя Велта собрала в своей
семейной ветви  настоящую  крестьянскую печь:  сложную,  как  целое  здание,
беленую,  с  плитой о  трех конфорках. Я часто  прибегал к  тете, садился на
корточки и смотрел, как она вымазанными мукой  до локтей руками месит тесто;
как пламя  постепенно  охватывает еловые дрова  и  начинает  грозно  гудеть,
выхлестывая из  устья...  Мне  было  позволено выгребать угли  и заливать их
водой. Как славно шипели они и окутывались белым паром!.. Лопата, на которой
сажали каравай в печь, по древнему обычаю  была выстлана кленовыми листьями.
Тетя мокрыми ладонями оглаживала буханку, пальцами прокладывала по  бокам ее
бороздки и даже, в подражание латышским крестьянам, чертила сверху крест. На
готовый  хлеб сходились  все, кто был  к этому времени в  Доме: когда  Велта
выносила  теплые золотистые караваи, народ  обедал  исключительно в  круглом
зале комля, рядом с покоями бабушки Аустры... Тетя Ланаки, хотя она вовсе не
латышка,  а познакомилась с дядей Янисом в своей родной амазонской сельве, в
перерывах  между цирковыми гастролями научилась готовить  соленья: благодаря
ей наши  кладовые  зимой  набиты  бочонками  с  упругой  квашеной  капустой,
помидорами, яблоками,  черемшой...  Дядя Иоргис  оставлял свои геотермальные
воды,  по которым он плавал в недрах на маленьком сверхпрочном  суденышке, и
появлялся в Доме  затем,  чтобы дни и  ночи просиживать  над восстановлением
старинного  ткацкого  стана. Сперва  модели у него  получались  громоздкие и
недолговечные:  дяди-Иоргисов  поисковый  компьютер  устроен  был  так,  что
модель, не отвечавшая своему назначению,  сама распадалась в  прах, хотя  из
крепкого дерева  была  сработана...  Потом однажды  дядя зазвал нас, младших
детей,  в свою ветвь и Показал, к  нашему  ликованию, большущее мотовило,  с
визгом и стуком  наматывающее на  себя  пряжу  с  двух  барабанов. Домочадцы
дружно включились и  в  это дело:  скоро  у нас начали  получаться  высокого
качества холсты и в шесть, и в восемь нитей,  гладкие, полосатые, клетчатые!
Дальше --больше: мы перестали заказывать через Всеобщий Распределитель новые
полотенца, одеяла, простыни, а там и рубахи...
     В региональном учебном городе, кроме своих же  сородичей, я не встретил
никого, кто  происходил бы из Большого  Дома.  Наверное,  во  всем  мире еще
немного было  таких  Домов. Преобладали ребята, в  самом  городе и жившие,--
родители изредка  их  навещали,--  из всякого рода воспитательных  сообществ
(коммун,  боттег,  ашрамов)  и,  конечно, из  традиционных парных  семей.  Я
запросил  Великого Помощника, и он подтвердил мне, что и в  нашем регионе, и
во всех Кругах большинство детей воспитывается у отца с матерыю или у одного
из них...
     Меня, моих братьев  и сестер, двоюродных  и  троюродных, племянников  и
племянниц  как-то  сразу стали  выделять среди прочих.  Говорили, что  у нас
особенный характер  -- терпеливый,  ровный,  покладистый... "Ну, еще  бы! --
сказал мне однажды Арам Шахбазян, грубоватый парень, родившийся  в десантном
лагере на  одной из новооткрытых  планет.--  Еще бы! Станешь тут терпеливым,
если вокруг тебя вечно толчется триста человек народу,  и все --  старшие, и
все командуют, и ни днем, ни ночью не побудешь наедине с собой!" Я, конечно,
ринулся  возражать:  дескать, никто не командует, и побыть в  одиночестве --
всегда пожалуйста,  тем более что  кругом луга  нетронутые  и лес  до самого
моря; а множество родных людей, готовых в любую минуту прийти на  помощь, не
только  не  угнетает,  но, напротив,  несет  душе покой  и гармонию...  Арам
презрительно пожал плечами: "Чудаки! По-моему, с каменного века молодые люди
только  и смотрели, как бы удрать от стариков  и зажить своим домом. Одни вы
гребете против течения. Сектанты какие-то!.."
     Ну, тут я ему  и выдал. Го