н быть
    прямым,  как  луч,  чтобы  никакие  повороты  не задерживали лаву. Котов
    вынужден был продолжать путь, идти с опаской, но все-таки идти прямо вперед.

    В  эти дни подземная съемка проводилась ежесуточно. Каждый день в восемь
    утра  в  тоннеле появлялся Тартаков и очень часто вместе с ним приходила
    Тася.  Обычно  Тартаков был мрачен, разговаривал нехотя, охотно намекал,
    что  работа  в  лавопроводе - для него падение. Но в присутствии Таси он
    оживлялся,  подробно  рассказывал  ей  про  московский балет и оперетту,
    напевал  арии,  называл  ее  Эвридикой, томящейся в подземном царстве, в
    ожидании    своего    спасителя   певца   Орфея.   (Очевидно,   Тартаков
    подразумевал, что Орфей это он.)

    Но  как только Орфей-Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к
    Ковалеву  и  обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - посещение
    Гипровулкана.

    Ковалев  описывал  ей  просторные залы, заставленные чертежными досками,
    огромные  лаборатории,  где под прессами, в едких парах, в электрических
    печах  испытывались модели турбин, труб, детали вулканических установок.
    -  Не  лаборатория, а цех, научно-исследовательский завод, - рассказывал
    Ковалев. - И Саша Грибов там полный хозяин.

    - Почему же он уходит оттуда? - удивлялась Тася.

    -  Представь,  я сам не понимал сначала. Так и спросил напрямик: "Как ты
    можешь  бросить  Вулканстрой?  Ты  же  затеял  это дело, идея твоя, твой
    замысел".  А  Саша  ответил  так: "Это верно, идея моя, но я высказал ее
    давно  и  больше не нужен. Я - геолог, а работа пошла строительная. Меня
    уважают,  считаются  со  мной, спрашивают мое мнение, но решают все-таки
    инженеры,  потому  что  я  не знаю, как надо укладывать бетон и чеканить
    трубы,  а  они  знают  это.  Я  не обижаюсь, так и должно быть - лесоруб
    валит  сосну,  столяр  делает из нее шкаф. Если я хороший леооруб, зачем
    мне  лезть  в  столяры?  Если  я  специалист по разгадке недр, зачем мне
    переучиваться   на  строителя,  пойду  разгадывать  землетрясения".  Так
    рассуждает Грибов. Как по-твоему, правильно?

    -  Я думаю - правильно, - согласилась Тася. - У каждого должно быть свое
    место  в жизни. Только я одного не понимаю. Почему вы одобряете Грибова,
    когда он ищет свое место, а меня ругаете за то, что я ищу свое?

    Ковалев неожиданно вспылил:

    -  Свое, свое! У каждого свое место. А если тебя со своего места пинком,
    со всех лестниц, да носом в землю...

    -  Степан  Федорович,  простите.  Я не хотела вас обидеть. Не волнуйтесь
    так, не надо...

    Но Ковалев уже взял себя в руки.

    -  Пустяки.  Нервы,  -  пробормотал  он.  -  Ошалел  от этой жары. Ты не
    обращай внимания, Тася.

    Но  Тася  обратила  внимание и через несколько дней решилась возобновить
    щекотливый  разговор.  Она  приступила  издалека  - пожаловалась, что на
    вершине  вулкана слишком много работы: 12 буровых, даже за два дня их не
    обойдешь.  Она  уже  просила  себе  помощника,  но его еще надо обучать.
    Потом  припомнила,  что  Виктор управлялся и без помощника, когда у него
    был  вертолет,  и  под  конец  сообщила главное: вертолет ей могут дать,
    потому  что  в  прошлом  году  в техникуме она занималась в авиакружке и
    получила любительские права.

    -  А  если  бы  вы,  Степан  Федорович, согласились со мной работать, вы
    помогали бы мне аппараты ставить ...и вертолет водили бы.

    Ковалев невольно рассмеялся.

    -  Что  выдумала,  хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом
    глазу 20 процентов зрения.

    -  Степан  Федорович,  я  не  посторонний человек, я отлично знаю, что с
    вашими  20  процентами  в  двадцать  раз  безопаснее летать, чем с моими
    новенькими правами.

    -  Значит, летать под твоей маркой? Ну, нет, летчик Ковалев - ветеран, у
    него свое имя есть.

    Но   когда   Тася   ушла,   Ковалеву   страстно  захотелось  принять  ее
    предложение.  Так  ли  важно - своя марка или чужая? Пусть будет ветер в
    лицо,  облака  под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть
    это  будет  один  единственный  раз, один час счастья. За этот час можно
    отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.

    И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:

    "Прошу  освободить  меня  от  должности машинисга подземного комбайна. Я
    пенсионер,  инвалид  2-й группы и по состоянию здоровья не могу работать
    на вредном производстве."

                                       9.

    В  ЭТИ  дни  комбайн  пересекал  опасную  зону.  Неприятности  ожидались
    ежеминутно, Котов был настороже, и все же беда пришла неожиданно.

    Было  около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел слева
    за   управлением.   Котов   стоял  справа  у  смотрового  окошечка  и  с
    энтузиазмом   рассказывал,   что   слегка   переделанный  комбайн  можно
    направить  отвесно  вниз и произвести очень важную для науки разведку на
    глубину  до  70  и  даже  до  100  километров.  Это  было  интересно, но
    сомнительно,  и  Ковалев  слушал  невнимательно,  он  разомлел от жары и
    поглядывал на часы чаще, чем нужно.

    И  тут грянул удар. Но какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн.
    Металл  загремел  оглушительно.  Так  гремит  пустой  котел  под ударами
    клепальщиков.

    Ковалев  кинул  взгляд  в  окошечко. Кварц помутнел, каменная стена была
    застлана  дымкой.  Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет
    горячий  пар,  кто знает, под каким давлением. Герметическая кабина пока
    в   безопасности,  но  под  машиной  пар  выбивается  на  конвейер  и  в
    лавопровод.  Хорошо,  если  все  рабочие в скафандрах, а если кто-нибудь
    вздумал снять шлем...

    И  Ковалев  дал  сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул
    металла  и  свист  пара.  Послышался  топот  ног  -  рабочие спасались в
    укрытие.  Ковалев  положил  руку  на  тормоз и вопросительно взглянул на
    Котова.  При  катастрофе самое важное - дисциплина. Если нужно прыгать с
    парашютом, командир корабля сам подаст команду.

    Но  Котов  не  думал  о  бегстве.  Он  потянулся к кнопке с буквой "Ц" -
    включил  насос  цементного  раствора.  К  сожалению,  это была попытка с
    негодными  средствами.  В  стенку  комбайна  ударил каменный дождь. Газы
    легко  выдували  цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая
    глотку  цементного  насоса.  Снова  комбайн  наполнился  звоном, лязгом,
    щелканьем,  гулом  избитого металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев
    разобрал одно слово: "Телом!"

    Мгновение  Ковалев  недоумевал.  Что  значит "телом"? Вылезти и заткнуть
    трещину  телом,  как  пулеметную  амбразуру?  Но  ведь  здесь давление -
    десятки  атмосфер,  его не удержишь, пар отшвырнет, разорвет на части...
    Потом  он  понял  - речь идет о теле комбайна Его стальными боками Котов
    хотел загородить выход пару.

    И  Ковалев  снова взялся за рукоятку. Раздумье заняло две секунды. Снова
    зажужжали,   застрекотали  проворные  искры.  Да,  это  было  правильное
    решение,  единственный  выход.  Нельзя  было  отводить  комбайн, отдавая
    лавопровод   горячему   пару.  Даже  если  бы  этот  пар  позже  удалось
    использовать,  поставив  у выхода турбины, вся работа была бы загублена,
    для выпуска лавы пришлось бы строить новый тоннель.

    Только  выдержит  ли  комбайн,  выдержат  ли домкраты, продвигающие его,
    выдержат   ли   гнезда,   в  которые  они  упираются,  выдержат  ли  швы
    облицовочных  плит? Если что-нибудь сомнется, погнется, застопорит, если
    пар  пересилит,  -  машина  превратится  в  груду лома, а каждый рычаг в
    смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.

    Кажется,  начинается...  Вот  уже струйка пара с шипением бьет сверху из
    невидимой  щели.  С герметичностью покончено... Грохочущие удары... Нет,
    все  в  порядке  .  Это сорвался срезанный искрой камень, за ним другой,
    третий...   Выступы   сбиты,   теперь  предстоит  самое  трудное.  Перед
    комбайном   освободилось   пространство,   пар   ринулся   туда.   Нужно
    продвинуться  на  20  сантиметров  и  вытеснить  пар...  Рычаг вперед...
    Машина  дрожит,  напрягаясь, Ковалев ощущает эту дрожь. Как это непохоже
    на   воздушные   катастрофы,  где  все  решают  секунды.  Воздушный  бой
    напоминает    фехтование,    этот    подземный    похож    на    схватку
    борцов-тяжеловесов  -  двух  почти  равных  по  силе  богатырей, которые
    стараются сдвинуть друг друга.

    Кто возьмет: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной?

    Кажется,  машина  сильнее.  Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед
    сантиметр  за  сантиметром.  Но вот ответный выпад. Ковалев видит, как в
    замедленной  съемке,  что  правое  окошечко  вдавливается внутрь, металл
    вздувается  пузырем,  расходятся  пазы...  Котов пытается удержать его -
    наивный  человек!  Что  он может сделать со своей мышиной силой там, где
    сдает   сталь?   Ковалев  отталкивает  его  вовремя.  Кварц  вылетает  и
    разбивается  вдребезги о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом
    дыму.  Ковалев  успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется
    туда.   Теперь  нельзя  его  удерживать,  пусть  выходит  наружу.  Дверь
    открыта,  но  давление  в кабине все еще велико... Пар пробивается через
    выдыхательный  клапан,  щекочет  ноздри  едким  сернистым запахом. Глаза
    слезятся,  в  горле  першит,  очки запотели... Ничего не поделаешь, надо
    терпеть...  20  сантиметров выиграны, но они не принесли победы. Трещина
    еще  не  закрыта,  может  быть, удастся закрыть ее, сделав еще один шаг.
    Значит, приступаем к новому циклу. Зубья вперед... Искра!

    Котов  исчез  из  поля  зрения.  Радиомикрофон  доносит  хриплые вздохи.
    Включив  искру,  Ковалев  отправляется  на  поиски.  Конструктор сидит в
    углу,  словно  прижатый  силой  пара. Но, видя машиниста, он машет рукой
    вперед... только вперед...

    Слезы   заливают   глаза,  от  кашля  нельзя  вздохнуть.  Ковалев  щедро
    выпускает  кислород.  Что  получится в скафандре из кислорода и горячего
    сернистого  газа?  Некогда  думать  об  этом.  Снаружи треск. Что такое,
    гнутся  зубья?  Значит, они уже прикрывают трещину. Тогда надо подать их
    назад,  чуть-чуть,  иначе  будет  худо.  Продвигаться  не по 20, а по 10
    сантиметров.  Так  дольше,  но надежнее. Терпеть и не торопиться - таков
    стиль работы в подземном комбайне.

    Только  бы  не  потерять  сознание - вовремя включать и выключать. Нужно
    вытерпеть  еще  6  минут,  или  12, или 18. Сколько прошло? Одна минута!
    Терпи  Ковалев,  глотай  кислород,  кислорода  хватит.  Во  рту кисло, в
    голове  шумит. Какой-то настойчивый голос входит в сознание. Запрашивают
    по радио: "Котов, Котов, слышите ли вы меня? Что у вас случилось?"

    И Ковалев кричит, что есть силы:

    -  Котову  худо. Присылайте за ним носилки. У нас прорвался горячий пар.
    Сдерживаю натиск. Сдержу...

    Трещину удалось закрыть через полчаса.

                                      10.

    ДЕЖУРНЫЙ  врач  грустным  тоном  сказал,  что положение Котова серьезно.
    Тяжелые  ожоги  на  левом  боку  и  на  спине  в  пожилом  возрасте  и с
    утомленным  сердцем  -  вещь опасная. Оказалось, что у Котова был пробит
    скафандр  осколком  кварцевого  стекла  или  болтом,  вылетевшим из рамы
    окошка. Хорошо еще, что Котов прижался к стенке, он мог бы свариться заживо.

    Ковалев  вошел  в палату на цыпочках, приготовился к самому плохому. Но,
    увидев  Котова,  он  успокоился.  Котов  мог лежать только на животе, но
    неподвижность  его  не  устраивала.  Каждые  четверть  минуты он пытался
    перевернуться,  охал  от  боли,  морщился, приподымался на локтях, снова
    падал,  вертел  головой, двигал ногами. Завидя Ковалева, он закричал, не
    здороваясь:

    -  Хорошо,  что  ты пришел, Степан, я уже послал тебе два письма. Сейчас
    нужно  работать  во  всю.  Всякие  маловеры  будут  хулить комбайн, надо
    доказать  им,  что для нашей машины не страшны такие передряги. День даю
    тебе  на  ремонт,  а  послезавтра  ты должен выдать 150 процентов плана.
    Надо  будет  добавить тяжелый тормоз, я уже говорил Кашину - он закажет.
    И  еще  поставим коробку скоростей, чтобы на легком грунте идти быстрее.
    Я  напишу,  чтобы  сюда  прислали  чертежницу.  Эти  бюрократы-врачи  не
    понимают, что такое план. Им попади в лапы...

    Котов  был  полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок,
    советов.  Но  задерживать  его  не  стал,  сам  сказал:  -  Иди  скорее,
    принимайся за дело, тебе теперь работать за двоих.

    В  коридоре  Ковалев  встретил  начальника строительства Кашина. Ковалев
    поклонился  издали,  он  не любил навязываться в знакомые начальству, но
    Кашин подозвал его.

    - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.

    - Лучше, чем говорят доктора.

    -  К  сожалению,  доктора  правы.  Человек живет на нервах, а здоровье у
    него неважное. Боюсь, что он уже не вернется под землю.

    "Вот  еще  один  летчик  потерпел окончательное крушение", - подумал про
    себя Ковалев.

    Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.

    -  Ко  мне  поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я
    не  буду  держать  вас  насильно,  здоровье надо беречь. Вообще, мы дали
    маху  с этим лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не
    отправлять  людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная,
    конструкторы  требовали  два  года  на  один  проект,  а  сколько еще на
    испытания  и  освоение.  А  тут  пришел  этот  фанатик  Котов  со  своим
    комбайном,  мы  поверили  ему.  В  общем,  сейчас отступать поздно, надо
    пробиваться  вперед.  Но  вот  беда,  товарищ  Ковалев:  Котов  слег, вы
    уходите,  кто  будет  работать  на  комбайне?  Может  быть, вы потерпите
    месяц-полтора,  пока  мы подготовим машинистов на три смены? Я напишу на
    вашем заявлении - уволить с 1 октября. Не возражаете?

    А   Ковалев  забыл  про  свое  заявление.  Голова  у  него  была  занята
    катастрофой,  болезнью  изобретателя,  его поручениями, новым тормозом и
    коробкой  скоростей...  Он  взял свое заявление из рук Кашдна и спокойно
    разорвал его.

    "Не  бывает нелетных погод" - с этими словами когда-то он отправлялся на
    вершину  горы,  чтобы  доставить туда Виктора. С этими же словами сейчас
    он  пробивается  внутрь  вулкана. Он сидит в железной кабине, изнывая от
    жары.  Над  его головой миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от него
    не  останется  мокрого  места.  Вулкан  коварен  и активен. Он встречает
    пришельца  духотой,  зноем,  горячим  паром,  он может обрушиться каждую
    секунду.  Но летчик Ковалев не подведет. Он не сбежит, никому не уступит
    своего  почетного,  самого  опасного  на  стройке поста. "Надо пробиться
    вперед",  -  сказал  Кашин.  Сделаем, товарищ начальник. Для Ковалева не
    бывает нелетных погод.

    "Если  надо  пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось под
    рифму,  как  в  песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами. Пусть
    песня  нескладная  и не подходит для подземного машиниста, но это первая
    песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.

                                      11.

    Письмо со штемпелем "Вулканстроя".

    Здравствуйте,  уважаемый  Александр  Григорьевич!  Пишет Вам Ваша старая
    знакомая  Таисия  Вербина.  Вы,  наверное,  совсем забыли меня, писем не
    присылаете,  и  я  узнаю  о  Вашей  жизни  только  из  газет. Когда беру
    центральную  газету,  первым долгом смотрю, нет ли на последней странице
    сводки:  "по  сведениям  Бюро Подземной Погоды новые толчки в Армении не
    предвидятся",  или же "по сведениям Бюро Подземной Погоды в период от 25
    до  30  сентября ожидается землетрясение в районе Северного Памира силою
    до  5  баллов". И я уже знаю, что в эти дни Вы сидите над картой Памира,
    считаете,  проверяете,  чертите,  думаете.  Недавдо в "Огоньке" я читала
    очерк  о  вашем  Бюро  и  вырезала  фотоснимок.  Там Вы стоите у стола я
    смотрите  на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы
    не  писали  про  нее  ни  разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно,
    после  работы  Вы  занимаетесь  с ней математикой. А потом Вы провожаете
    ее? Как полагается в Москве?

    Теперь  напишу  Вам о себе. Я по-прежнему работаю на вулкане, обслуживаю
    бурильщиков  мастера  Мочана.  Я  писала  Вам про него - такой кудрявый,
    веселый,  шутник.  Говорят,  лучше  его  нет  мастера  на  всем  Дальнем
    Востоке,  на  пульте  работает, - заглядение. Как на рояле играет. Но на
    всех  не  угодишь.  Многие  обижаются  - "ругает, а не учит. Если что не
    так,  столкнет,  и сам за рычаги". А Мочан им: "Вас учить, время терять,
    а  Степа проценты набирает". Степа - это Степан Федорович Ковалев. У них
    с  Мочаном  соревнование  -  кто  скорее гору пробьет. Мочан обучал его,
    теперь, конечно, не хочет уступать ученику.

    Степан  Федорович  кланяется  Вам.  Сейчас он и машинист и бригадир всех
    рабочих  лавопровода.  Я  была  у  них  недавно  в  забое. Ужасная жара,
    температура  грунта  -  градусов  750, через окошечко видно, что базальт
    светится   красивым   таким   темно-вишневым   светом.  Работают  все  в
    несгораемых  костюмах,  похожи  на  водолазов.  Кругом  вода,  пар. Жару
    сгоняют  водой  и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их
    выламывать.

    Я  бываю у них не так часто. В Духовке (так у нас называют лавопровод) -
    свой  подземный  разведчик,  даже не техник, а геолог - Вадим Георгиевич
    Тартаков, может Вы его знаете, он из Москвы, был доцентом в Университете.

    Я  иногда спускаюсь в Духовку, чтобы выручать Вадима Георгиевича, потому
    что  он  никак  не  привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему
    упражняться,  но он махнул рукой и сказал, что снимки - тлен, как только
    кончится стройка, он уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки.

    Он  часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров.
    По  Вашим  рассказам  Москва представлялась мне сплошным Институтом, где
    по  кабинетам  сидят  ученые  люди  и  задумывают  новые  машины, книги,
    проекты,   законы,   чтобы   всем   лучше  жилось.  А  Вадим  Георгиевич
    пересчитывает  рестораны,  где  подают  мороженое  в  горячих сливках, и
    комиссионные  магазины,  и залы для танцев; объясняет, где можно достать
    ковры,  где редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в
    Москве  никто  не  занимается  делом, а все рыщут по магазинам и думают,
    как бы обставить свою квартиру.

    Мне  очень  хочется  знать,  какая же Москва - всамделишная. Скоро у нас
    кончается  стройка,  и все разъедутся. Меня зовут на Курильские острова,
    в  Петропавловск,  и  здесь  тоже  можно остаться, потому что за Горелой
    сопкой  надо следить, проверять, что там творится внутри. Но останусь ли
    я или уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека.

    Приезжайте    обязательно,    Александр   Григорьевич.   Если   приедете
    заблаговременно,  не  в  самую  последнюю  минуту,  я  постараюсь  взять
    отпуск,  чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в ноябре у
    нас уже зима.

    Остаюсь, помнящая Вас всегда

    Таисия Вербина.