ыть,
    предложение  ценное,  еще  ославят  ретроградом. Пожалуй, разумнее всего
    послать  на  отзыв еще кому-нибудь, профессору Климову, например. Климов
    и   Дмитриевский   -   в   науке   противники,   обычно   мнения  у  них
    противоположные.  Один  -  за,  один  -  против.  Тартаков  имеет  право
    сомневаться,  проверять, запрашивать дополнительные материалы, тянуть. А
    там  пройдет  время,  полгода,  год и он с чистой совестью напишет: "Наш
    журнал не может помещать некрологи с опозданием на год".

    Неужто  все  кончено, идея потерпела крушение, память о Викторе утонет в
    тихой  заводи  канцелярской  переписки?  Тартаков  не думает об этом, он
    скрипит  пером  и  сдержанно  улыбается.  Он  очень доволен своим умом и
    дипломатическими талантами.

                                       7.

    КО   всему   можно   привыкнуть,  даже  к  землетрясениям.  Со  временем
    извержение  Горелой  сопки  вошло в свою колею. Из бокового кратера, как
    из  незаживающей  раны,  текла  и  текла  лава,  текла  неделю,  вторую,
    третью...  Наблюдатели  свыклись  с  существованием  этой  расплавленной
    реки,  сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза
    в  неделю.  Лава  текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды
    вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.

    - Если можно, в другой раз, - сказала она. - Я давно уже не готовилась.

    -  Если  можно,  отложим, - сказала она на следующий день. - Вы мне дали
    большую работу.

    Грибов  был  не  слишком  наблюдателен  в  житейских  делах,  но упорное
    отнекивание  Таси  удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось,
    что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.

    И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:

    -  Проводите  меня  сегодня  на  почту,  Тася.  Если  есть телеграмма из
    Москвы, я тут же напишу ответ.

    Они  вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми
    сугробами  по  безоблачному  небу плыл латунный месяц. Его ослепительная
    желтизна  только  подчеркивала  синюю  тьму.  В лесу потрескивали сучья,
    скрипел   снег   под   лыжами.   Тишина,  безлюдье  -  самая  подходящая
    обстановка, чтобы выяснять отношения.

    Но  девушка,  видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала
    темп,  Грибов  с  трудом  поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по
    нетронутому  снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась
    километров  пять,  почти  до  самой  реки,  но  здесь  они  перекинулись
    несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.

    -  Завтра  вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. - У
    нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.

    - А почему она отстраняет Петра Ивановича? - спросила Тася.

    -  Вы  же  знаете  Петра  Ивановича  Он милейший человек, но ненадежный,
    устанет  и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его
    нагружать. Любит его, вот и бережет.

    -  Не  понимаю  я  такого  чувства,  -  сказала  Тася.  -  Любовь  - это
    восхищение.  А  тут  всего  понемножку  - кусочек привязанности, кусочек
    привычки, кусочек жалости.

    -  Вы,  Тася,  бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, -
    вы его разлюбите?

    - Если болен - не виноват. Но вы сказали "ненадежный" - это совсем другое.

    Грибов  поник  головой.  Тася  говорила  совсем  не  о  Спицыне. Это он,
    Грибов,  оказался  ненадежным  человеком в критические дни. И хотя потом
    он  поправился,  пошел  со  всеми  в  ногу, Тася запомнила: это тот, кто
    теряет равнение.

    Грибов все понял и возмутился.

    -  А  что  особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он. - Женщина,
    как  женщина,  хороший  работник.  Не  понимаю,  чем  ей гордиться перед
    Петром Ивановичем.

    И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.

    -  Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно
    тянется к самому лучшему... А если я не достойна, тем хуже для меня...

    Они  отвернулись  в  разные  стороны,  и  обоим  было  горько, как будто
    произошло  что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно
    было связать.

    - Гордая вы, Тася, требуете слишком много.

    Тася в отчаянии махнула рукой.

    -  Почта  там,  - показала она. - Идите через реку наискось, на те огни,
    что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.

    Она  скользнула  по  скату.  Стоя  наверху, Грибов следил, как удаляется
    плотная  фигурка.  Она  таяла  в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как
    будто  Тася  уходила  навсегда.  Только  сейчас она раскрылась для него.
    Подумать  только:  такая  исполнительная,  послушная,  скромная, и такая
    требовательная!  "Любовь  -  это восхищение", - сказала она. Да нет, это
    неверно.  Разве  любовь  исчезает,  как  только любимый споткнется? Тасю
    надо  переубедить,  поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке,
    что  она не должна разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому
    лучшему".

    И  вот  ушла,  растворилась в темноте. Лыжи еще скрипят, если позвать, -
    услышит.  Зимней  ночью  звуки  разносятся далеко - с того берега слышны
    голоса,  лают  собаки,  как  будто  рядом.  Выстрел... еще один. Кто это
    стреляет  ночью?  Похоже на раскаты грома или на треск ломающихся льдин.
    Но  до  ледохода  далеко  -  февраль  на дворе. А все-таки река выглядит
    странновато:  застланная  снежным  покрывалом,  она  дымится,  как будто
    покрывало  это  промокло  и  сушится  на  солнце. Полынья, одна, другая,
    третья,  разводья,  целые  пруды...  Оттепель?  Какая  же  оттепель - от
    мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.

    - Тася, вернитесь-ка на берег!

    Не отзывается Из упрямства, конечно Зря он отпустил ее одну.

    - Тася, Тася!

    А вдруг она провалилась?

    Грибов  неловко  спускается  на  лед.  Как  она  прошла  здесь?  На пути
    какие-то  трещины,  мокрые  пятна.  Приходится  петлять,  обходя их, все
    трещит, колыхается...

    - Тася! - в голосе Грибова отчаяние.

    Откуда-то  набежала вода, лыжи липнут к промокшему снегу. Грибов снимает
    их.  Конечно,  это  ошибка.  Треск...  хлюпанье... и он по горло в воде.
    Ледяные  струйки  бегут за шиворот под одежду. Грибов хватается за лед и
    проламывает  его.  Вот  оказия!  Нельзя  же  проламывать  лед  до самого
    берега.  Температура  воды  около  нуля.  Он  закоченеет через несколько
    минут.  Снова  ломается лед. Нет, не выбраться. И, как холодная струйка,
    в мозг проникает мысль:

    "Это гибель".

    Он  отгоняет  эту  мысль.  "Да нет, это несерьезно. Не могу я умереть, я
    еще так молод, у меня вся жизнь впереди... начатая диссертация... Тася...

    А Виктор был моложе и все же погиб..."

    Ноги  и  руки  немеют, уже не сгибаются пальцы, Грибов отчаянно борется,
    локтями прошибая лед И вдруг рядом - лыжные палки...

    - Держитесь, Александр Григорьевич.

    Это  Тася.  Она  умело  выбрала  прочную  льдину, хорошо поставила лыжи.
    Ухватившись  за  палки,  Грибов  ползком  выбирается  на  льдину, словно
    тюлень. Барахтается, не может встать.

    -  Скорее  на берег! - волнуется Тася. - Вы промокли насквозь. Сейчас же
    разложим костер.

    -  Спасибо,  Тасенька,  -  бормочет  Грибов,  вставая  на  колени, и сам
    чувствует, что благодарности здесь неуместны.

    -  Глупая  я, - говорит между тем Тася. - Оставила вас одного (как будто
    он  ребенок).  Дошла до середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, не
    знала,  что  вы  в  беде.  Вот  сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь
    сюда.  Вот  и  берег.  Сейчас  я  натаскаю сучьев, разложим костер. А вы
    прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.

    Она  двигалась  проворно,  как  ртуть.  Пока Грибов деревенеющими руками
    отломил   десяток  сучьев,  Тася  притащила  из  лесу  несколько  охапок
    хворосту  и  две  сухих елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек, Тася
    подсунула  к  нему  верхушку  елки,  и  огонь  взметнулся  сразу. Костер
    разгорелся  вовремя.  Грибов  уже  чувствовал,  что  мороз  обжигает ему
    мокрое лицо.

    - Послушайте, Тася, откуда на реке вода. Это бывает у вас?

    -  Ах,  Александр Григорьевич, какая разница? С морозом шутки плохи. Вам
    надо  снять  куртку.  Вот  колья  развесьте  ее,  чтобы  просушить. И не
    жалейте сучьев, я пойду еще наломаю.

    Грибов   начал   стаскивать   меховую  куртку,  уже  покрытую  звенящими
    льдинками, но раздумал и натянул ее снова.

    - Тася, мне нужно бежать на станцию.

    -  Как  можно,  Александр  Григорьевич!  У  вас  будет воспаление легких
    завтра. Вы совсем не думаете о себе.

    -  А вы думайте не только обо мне, - сердито ответил Грибов. - Вы еще не
    поняли,  откуда  эта  оттепель?  Это  все фокусы нашего вулкана. Видимо,
    лава  свернула  на северный склон и вышла к реке. Конечно, она растопила
    лед  и  греет  воду.  Может  начаться  наводнение. Надо предупредить все
    прибрежные селения... Бежим на станцию.

    Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила.

    -  Как  хотите,  я  вас  не  пущу.  Как вы дойдете, вы и лыжи потеряли Я
    добегу гораздо быстрее. Что передать?

    Грибов не мог не согласиться.

    -   Передавайте   Ковалеву,   чтобы   летел  сюда.  Отсюда  перелетим  к
    сельсовету, потом вверх по реке.

    -  Хорошо,  я  вам  пришлю  сухую  одежду.  А  вы не отходите от костра,
    грейтесь. Сейчас я вам сучьев натаскаю.

    - Не теряйте времени, Тася. У меня самого руки есть.

    Вскоре  проворная  фигурка  скрылась  среди  сугробов.  И,  глядя вслед.
    Грибов вздохнул:

    -  Плохи твои дела, товарищ начальник. Вытащили тебя из воды, как щенка.
    Побежал  спасать  девушку  и  сам  утонул бы без нее. Воображаю, как она
    смеется над тобой.

                                       8.

    ГРИБОВ  оказался  прав - воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава
    засорила  свое  русло  на  восточном  склоне  и  пробила новый путь - на
    север.  Здесь  склоны были круче, лава потекла быстрее и вскоре достигла
    леса  у  подножья  вулкана.  Под  напором серой каменной массы с треском
    рушились   вековые   лиственницы.  Они  падали,  не  сопротивляясь,  как
    деревенский  плетень,  смятый  танком.  Кусты и ветки вспыхивали, словно
    спички.   Огонь   шел   верхом,   опаляя  сухую  хвою,  обгорелые  сучья
    кувыркались  в  воздухе.  Даже низкие тучи стали ржавыми, цвета засохших
    пятен  крови.  Но  ниже  пламени,  у самой земли, было совершенно черно;
    казалось, ни один луч света не пробивается вниз.

    Через  лес лава прошла к ущелью, где река пересекала древние базальты. В
    пути  лава  охладевала,  покрывалась  плотной коркой и к реке подползала
    сплошной  серой  массой,  напоминающей  грязевой  поток. На краю ущелья,
    нависая  над  рекой,  эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая
    красное  светящееся нутро, и отдельные глыбы с грохотом валились в воду.
    Температура  их  была  около  800 градусов. Вода бурлила и кипела, узкое
    ущелье  было  окутано  теплым  паром.  Именно  отсюда потоки теплой воды
    потекли  вниз  по реке, создавая несвоевременное февральское половодье в
    низовьях.

    Гораздо  более  серьезная  опасность  нависла над верховьями. Поток лавы
    мог  запрудить реку. Неожиданно возникшая плотина грозила превратить всю
    долину  реки  выше  ущелья в ненужное водохранилище. Кроме того, было бы
    погублено  рыболовство.  В  летнее  время в верховьях мечет икру дорогая
    красная  рыба:  кета,  горбуша,  кижуч,  чавыча.  Как известно, рыбы эти
    мечут  икру только там, где они сами родились. Плотина отрезала бы их от
    родных ручьев.

    Очередная  выходка вулкана превратилась в хозяйственную проблему. Грибов
    послал  тревожные  телеграммы  в районный центр и в Петропавловск. После
    этого  на станцию зачастили гости: рыбники, гидрологи, инженеры, приехал
    даже один из секретарей обкома - Иван Гаврилович Яковлев.

    Яковлев  родился  на  Камчатке  и  прожил  здесь всю жизнь. Отец его был
    русским   -  ссыльнопоселенцем,  мать  -  корячкой.  От  матери  Яковлев
    унаследовал  круглое  скуластое  лицо, небольшой рост и узкие, как будто
    хитро прищуренные глаза.

    За   несколько   часов  Яковлев  перезнакомился  со  всеми  сотрудниками
    станции,  поговорил  с каждым в отдельности, потом отправился с Грибовым
    в ущелье и по дороге сказал:

    -  Очень  повезло  тебе,  начальник. Замечательный народ у тебя, золотые
    люди,  один к одному. Помощница твоя, муж ее и летчик... А девушка эта -
    моя  землячка  - у тебя одна за семерых. Уйдет учиться - семь человек на
    ее  место  придется  взять.  И  вообще  не  понимаю,  где  у тебя глаза.
    Думаешь,  вернешься  в Москву, найдешь лучше? Как бы не так. Такие цветы
    не растут на асфальте.

    Грибов покраснел и поспешил переменить тему.

    -  Все  у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына
    действительно  ценный  работник,  а  муж ее гораздо слабее. Ему помогать
    приходится.

    Яковлев  помолчал,  искоса  поглядывая  на собеседника, как бы взвешивая
    его, потом продолжал гораздо более сдержанно:

    -  Я  понимаю,  ты слушаешь меня и думаешь: "Экий дядя восторженный, все
    ему  нравятся, всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность,
    а  метод.  Кто  мы  с  тобой  по  должности? Руководители - организаторы
    людей.  У  тебя  на  станции  четыре  человека,  ты можешь изучать их не
    торопясь,  во  всех  подробностях.  А у нас часто бывает так: приходит к
    тебе  в кабинет человек, требует совета, помощи, указаний... А что он за
    человек?  Тут  не до подробностей. Ищешь главное. А главное - это умение
    приносить  пользу Родине, народу, всем советским людям. Вот это качество
    я  вижу  почти  у  всех,  потому и говорю - "какие замечательные люди!".
    Конечно,  один  горит,  а  другой  коптит, как это говорится в учебнике:
    "коптящим  пламенем  без  доступа  воздуха".  Но это уже моя обязанность
    вывести  человека  на  чистый  воздух,  мозги продуть, если потребуется,
    чтобы  человек  загорелся,  засверкал, осветил бы все вокруг. А когда ты
    зажег  человека,  понял, чем он хорош, тогда поставь второй вопрос: "Чем
    он  плох?  Доведет  ли  дело  до  конца,  не испортит ли?" Но это вопрос
    второй,  с  него  начинать  нельзя.  Сначала нужно сдвинуться, потом уже
    тормозить.  А  если  с  самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое
    правило на Камчатке. Как в других местах - не знаю.

    - А если поедешь не в ту сторону?

    -  Для  того  и поставили тебя начальником, чтобы не спутал направление.
    Но   я  вижу,  тебе  об  этом  думать  не  пришлось.  Ты  получил  людей
    готовенькими,  хорошее  в  них не растил, плохое не гасил. Тогда советую
    присмотреться: плохое тоже во всяком есть, может и подвести.

    - А что плохого во мне?

    Яковлев погрозил пальцем.

    -  Я же говорил - начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своем деле мастер,
    дело  любишь,  знаешь.  А  ругать  в  первый день не буду. Присмотрюсь -
    скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.

    В  ущелье  Яковлев долго стоял, глядя, как трескается полузастывшая лава
    и  валятся  в  реку  темнокрасные  пласты, вздымая каскады брызг и клубы
    сырого пара.

    -  Каково!  -  воскликнул  он.  -  Экая  сила,  прет и прет. Богатырская
    природа. Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней - кто кого!

    -  Кратер  выбрасывает  миллион  кубометров в сутки, - заметил Грибов. -
    Конечно,  сюда  не  доходит все, примерно, десятая часть. Гидролог был у
    нас вчера, он говорит, через неделю река будет запружена.

    -  Подумай,  сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины,
    но  такой  производительности нет нигде. За неделю запрудить такую реку!
    Как же нам все-таки спасти ее, товарищ начальник?

    -  Вчера  мы  советовались с инженерами, - сказал Грибов. - Мы полагаем,
    выход  есть.  Конечно,  никакими  стенами  лаву  не  остановишь  Но если
    взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь - к востоку.

    - Но там, на востоке, другая излучина той же реки.

    - Двадцать пять километров лава не пройдет.

    - Почему не пройдет?

    -  Извержение  идет  на убыль, - сказал Грибов, подумав - Пожалуй, можно
    подсчитать, сколько лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.

    -  Тогда  условимся  так,  -  решил  Яковлев:  - завтрашний день тебе на
    расчеты  Послезавтра  утром ты прилетаешь в Петропавловск с докладом. Мы
    устроим совещание и обсудим твое предложение. Итак, послезавтра в 11 утра.

                                       9.

    НАЧИНАЮЩИЙ  конькобежец  чувствует  себя  на катке прескверно. На льду и
    так  скользко: того и гляди, упадешь. А тут еще для вящей неустойчивости
    к   ногам   подставлены  узкие  и  шаткие  стальные  пластинки.  Новичок
    напрягает  каждый  мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего
    и  думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять предательские коньки,
    освободить натруженные ноги.

    В  первые  недели  аппарат тяготил Грибова. Каждое измерение доставалось
    ему  с  трудом,  результаты  их ничего не давали. Грибову очень хотелось
    сбросить  "коньки"  и  встать на собственные ноги. Основные исследования
    он   вел   прежними,   привычными  методами.  Работа  с  аппаратом  была
    добавочной и бесполезной нагрузкой.

    Но   понемногу  пришло  мастерство,  он  разобрался  в  тонкостях,  стал
    срастаться  с  аппаратом,  "трехлучевые  коньки"  стали продолжением его
    тела.  И вот уже Грибов взялся решить задачу, без аппарата невыполнимую:
    узнать,  сколько  лавы  вытечет  из вулкана и когда примерно прекратится
    извержение.

    Работы  оказалось  по  горло. Вечер Грибов провел над старыми дневниками
    съемок,  на  следующий день вылетел на вулкан, вернулся к ужину и сказал
    Катерине Васильевне:

    - Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь.

    Он ушел в лабораторию и закрыл за собой дверь.

    Нужно  было  спешить  с расчетами. Минут через двадцать в дверь тихонько
    постучали.  Вошла  Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими
    пышками.

    -  Может,  вам прилечь на часок, - сказала она заботливо. - Вы и прошлую
    ночь не спали. На свежую голову лучше считать.

    - Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки.

    - Ужасно гонят они с этими сроками. Дали бы еще день.

    Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой.

    -  Очень  хорошо,  что  гонят,  просто великолепно. Это и есть настоящая
    работа.  У меня такое чувство, как будто до сих пор я учился для себя, а
    теперь  начинаю  работать  для  всех.  Раньше  я  делал  расчеты,  чтобы
    доказать  свою  правоту, а теперь моих расчетов ждут живые люди - жители
    прибрежных  деревень,  рыбники,  подрывники, которые будут спасать реку.
    Они  волнуются,  торопятся,  торопят  меня... нет, это чудесное чувство,
    когда у тебя стоят над душой, Тася.

    Тася  слушала  с  удивлением  До  сих пор Грибов представлялся ей чистым
    мыслителем  -  мудрым  и  равнодушным.  Впервые  перед ней открылся иной
    Грибов  -  борющийся,  страстный. Тася впитывала каждое слово. Но Грибов
    замолк, задумался. Тася в нерешительности мешкала у двери.

    -  Я  буду  в  столовой.  Если понадобится подогреть, вы не стесняйтесь,
    зо