ра  все изменилось. Каждый день за завтраком, стараясь
    не глядеть в окно, Виктор задавал один и тот же вопрос:

    - Ну как, Степа, погода летная?

    В  ноябре  летная  погода  -  редкость. Чаще за окном хозяйничает ветер,
    словно  дворник  разметает  сугробы,  жалобно  скулит  в  печной  трубе,
    хлопает  ставнями. Облака густой пеленой застилают небо и лиственницы на
    ближнем холме царапают их темные животы.

    -  Такой  вопрос  можно  задавать  только сидя спиной к окну, - замечает
    Грибов с усмешкой.

    Ковалев делает вид, что он не понял.

    - А что, не кончили вчера? - спрашивает он, выгребая ложкой консервы.

    - Немножко осталось, Степа. На северном склоне пониже ложбины.

    -  Ну,  если  осталось,  значит  полетим.  - Летчик берет шлемофон и уже
    возле двери говорит наставительно:

    - Для Ковалева не бывает нелетных погод.

    Он  очень  доволен,  что есть возможность показать свое искусство. Летом
    летать  не  хитро,  а вот сейчас, когда ветер съедает половину скорости,
    когда  земля  укутана  облаками  и  весь путь туда и обратно нужно вести
    машину   по   приборам,   полет  становится  заманчивым.  Ковалев  любит
    рискованные  полеты,  но  без нужды, для собственного удовольствия он не
    сделает    лишнего   километра.   Если   кто-нибудь   хочет   лететь   в
    Петропавловск,  Ковалев  придирчиво  выспрашивает:  почему,  зачем,  кто
    разрешил,  и  хорошая  ли  погода  на  трассе,  и  какая  облачность над
    аэродромом.  Но  Виктор  избавлен  от  допросов. Ковалев тает: - Виктору
    нужно  лететь  для  съемки,  Виктор работает ежедневно в любую погоду, и
    летчик  считает  делом чести в любую погоду доставить Виктора на вулкан.
    "Нелетных погод не существует, - говорит он, - из-за меня простоя не будет".

                                       6.

    ВИКТОР  начал  с самой обыкновенной съемки. Прежде всего, ему нужно было
    иметь   очень  подробную  и  точную  карту  вулкана  со  всеми  буграми,
    ложбинами,  приметными  скалами.  И  повсюду  на  склонах вулкана Виктор
    расставил  металлические  буйки (металл легче было разыскивать с помощью
    радиолокатора).

    Без  самолета  Виктор  провозился  бы с этой работой два года. С помощью
    летчика  он управился за две недели. Вся съемка производилась с воздуха,
    иногда  в  сплошном  тумане.  Металлические  буйки  служили ориентирами,
    расстояние  между  ними  определялось  по  приборам, высота самолета над
    землей - с помощью радиолокатора.

    Всего  было сделано около сотни профилей. В них нелегко было разобраться
    и  для  наглядности  Виктор вылепил модель вулкана из воска. На восковой
    горе  булавками  были  обозначены  опорные  буйки, а все заметные холмы,
    овраги  и  потоки застывшей лавы получили имена. Чтобы не утруждать себя
    придумыванием,  Виктор называл их в честь московских улиц. Так появились
    на  крутых  склонах  вулкана  Сретенка,  Солянка,  Волхонка,  Стромынка,
    Матросская  Тишина.  Сретенка  представляла  собой непроходимое ущелье с
    отвесными  стенами,  заваленное  вулканическими  бомбами.  Солянка  была
    замечательна   выходами   газов,  образовавшими  ярко-зеленые  пятна  на
    скалах.   Бумажки  с  названиями  были  наклеены  на  восковом  двойнике
    вулкана.  А  внутри  модель  была пустая. Ведь до сих пор никто не знал,
    что там находится.

    Но  вот подготовка закончилась и Виктор мог приступить к основной, самой
    интересной  работе - внутренней съемке вулкана. Работа началась сверху -
    от  основного  кратера.  Каждый  день ровно в 9 часов утра Ковалев сажал
    вертолет  на  снежное  поле  где-нибудь на макушке горы. Виктор лопаткой
    отрывал  квадратную  ямку и ставил трехлучевой генератор на землю или на
    утрамбованный снег.

    Но   вот   все   готово   и   проверено.  Глядя  на  секундомер,  Виктор
    последовательно   нажимает   три   кнопки:  белую,  красную  и  зеленую.
    Невидимые  лучи  трех  сортов  устремляются  в  глубины.  Они скользят в
    подземной  тьме  по  пластам  застывшей лавы, толщам слежавшегося пепла,
    или  погребенного льда. Первые из них (условно их называют - "белыми") -
    самые  медленные.  Это  они  создают в глубине зеркало для догоняющих их
    "красных"  и "зеленых" лучей. Отразившись, лучи второго и третьего сорта
    возвращаются  в  аппарат,  чтобы  доложить  о  своих странствованиях. Их
    рапорт  автоматически  записывается  на  цветную  пленку. Виктор снимает
    аппарат  и  медленно  бредет  к  следующей  точке.  Склоны не крутые, но
    быстро  ходить  невозможно.  После  резкого  подъема на высоту четырех с
    лишним   километров   болят  уши  и  голова.  Трудно  дышать,  усталость
    пригибает  к  земле,  после  десяти  шагов тянет присесть, отдохнуть. Но
    Виктор  не  позволяет  себе  терять время на отдых. Короткий зимний день
    подгоняет  его.  Установка  аппарата,  выравнивание,  переноска отнимают
    много  времени. Только успеешь развернуться, сделать 6-7 съемок, глядь -
    уже  сумерки, с синеющим фоном сугробов сливается вертолет, прикорнувшая
    на снегу стрекоза, и Ковалев торопит:

    "Пора, на станцию домой. Тася не любит, когда опаздывают к обеду".

    Снова  плывет  под  вертолетом  вздыбленная,  расколотая, измятая земля,
    молодые  вулканы с дымком, древние - с вершинами, сорванными взрывом, со
    склонами,  изъеденными  талой  водой,  с озерами в отслуживших кратерах.
    Виктор  смотрит  за  борт,  но  привычная красота уже не волнует его. Он
    ищет  знакомые извивы реки и думает: "Еще километров двадцать. Скоро уже
    дома".

    Пока  он  заканчивает  третью  тарелку,  мастер на все руки, расторопная
    Тася,  уже  проявила  пленки.  Конечно,  можно  отложить их на часок для
    просушки,  и  пока  они сохнут, подремать немножко. Но как удержаться от
    любопытного  взгляда, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И
    осторожно  разворачивая  сырые  пленки,  Виктор  рассматривает  на  свет
    красные  и  зеленые полосочки. Эти полоски - условный язык аппарата. Его
    еще  нужно перевести на русский. Но Виктор хорошо понимает язык аппарата
    и умеет читать его "с листа", "без словаря".

    -  Возьмите  бланк,  -  говорит  он  Тасе. - Пишите: 17 ноября, пункт А,
    точка  12, отвес.. 4 метра снег, 20 метров - лед с вулканическим пеплом,
    далее  -  вулканические  туфы,  прослойка  льда, базальтовая лава, опять
    туфы,  туфо-брекчии,  еще  раз базальтовая лава... всего на глубину 1200
    метров.

    Позднее,  когда  у  Таси  начинается  урок  алгебры,  Виктор  садится за
    модель.  Восковая гора разнимается на 4 части. Внутри была пустота - она
    обозначала  неведомое. Но теперь Виктор постепенно заполняет эту пустоту
    слоями  подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначает туф, красноватый
    -  лаву,  воск  с золой - слежавшиеся брекчии (породы, образовавшиеся из
    отдельных  камней,  в  данном случае, обломков лавы). В подлинный вулкан
    нельзя  заглянуть,  но  восковая  гора  Виктора  разнимается на 4 части.
    Можно рассматривать ее снаружи, можно в разрезе.

    Зимовщики  следят  за  ростом  модели  с  уважением  и интересом, только
    Грибов позволяет себе пошутить.

    -  Во  всяком случае, это красиво выглядит, - говорит он. В прошлом веке
    очень  любили  такие  штуки.  Тогда на каждую ярмарку привозили восковые
    фигуры  преступников.  Тут  бы  и  поставить  модель Шатрова с надписью:
    "Чудовищный  изверг и убийца - Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех
    человек".

    В  словах  Грибова  сквозит  ирония.  Начальник  станции  самолюбив.  Он
    приехал  на  Камчатку  со  своей  собственной  теорией,  ее поддерживали
    видные  ученые.  Он прибыл за доказательствами, ему разрешили всю работу
    станции  направить  на  проверку  своих предположений. Но вот появляется
    новый  сотрудник  с  каким-то  аппаратом,  и  работа  Грибова отходит на
    второй  план.  Вертолет  работает  на  Виктора,  летчик  -  на  Виктора,
    лаборантка  -  на  Виктора.  Начальник  не консерватор - он не противник
    техники  и  уж во всяком случае, не склочник. Он не препятствует Виктору
    ни  в  чем,  предупредительно  вежлив,  но  в глубине души у него растет
    обида  за  свою работу, неприязнь к Виктору, раздражение против восковой
    модели.  Замечая  свое  раздражение, Грибов старается сдерживать его, но
    иногда оно прорывается насмешливой шуткой, или откровенным сомнением.

    -  Туфы  -  лавы, лавы - туфы, - говорит он, поглядывая на модель, - все
    это  мы  знали  и  раньше.  Еще в институте, будучи студентом, я читал в
    популярной  статье:  "Вулкан  -  это  гора,  которая создала сама себя".
    Когда-то  здесь  было  ровное  мест  о,  потом возникла трещина, за пять
    тысяч  лет  произошло  штук  семьсот  извержений  и  вот из лавы и пепла
    выросла  куча,  почти  в  5  километров  высотой,  что-то вроде шахтного
    террикона.  Теперь  Шатров  заснял эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как
    учебное  пособие  - это любопытно и наглядно. Но что это дает для науки?
    Техника   подтверждает   старые   взгляды,   то   что  открыто  великими
    мыслителями без технических новинок.

    Обычно  Виктор  отмалчивался.  Он  совсем  не был уверен, что его работа
    значительна. Но однажды за него ответил летчик.

    -  Помнится,  -  сказал  он,  -  когда  я  летал  над Ленским трактом от
    Иркутска  до  Якутска,  жил  на  одной  посадочной  площадке  в сторожах
    отставной  ямщик. И один у него был разговор: "Скушное ваше летное дело.
    Вот  я,  бывало,  на  тройке  с  колокольчиком,  да в зимнее время, да в
    сорокаградусный  мороз...  на  весь тракт моя упряжка первая. Какие кони
    были  -  звери!  Чуть  зазеваешься  -  вывалят  в  сугроб, или в полынье
    искупают.  Вожжи  в  руках,  как  струны.  Не  езда  -  песня. А что ваш
    самолет?  Печка  на  крыльях  - жестяной ящик. Дернул за рычаг, он идет,
    дернул за другой - садится. Никакого тебе геройства".

    Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.

    - К чему эта басня? - спросил он.

    -  Сдается  мне,  -  сказал  летчик  с  расстановкой,  - что вы, товарищ
    Грибов,  из  породы  этих самых ямщиков. Вы говорите: "Гений, мыслитель,
    догадка,  этакая  игра  ума,  скачки  с  препятствиями".  Верно,  люди в
    прошлом  ездили  на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой
    дальше уедешь, товарищ Грибов, как вы думаете?

    Начальник станции пожал плечами.

    -   Отставной  ямщик  Грибов,  -  сказал  он  с  невеселой  усмешкой,  -
    сомневается,  чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания.
    Пока  что  мы  видим  только  туфы  и  лавы  Самолеты  летят  по трассе,
    проложенной ямщиками, товарищ пилот.

                                       7.

    ВОЗМОЖНО,  была  еще  одна причина, усилившая неприязнь Грибова. Причина
    эта называлась Таисией Вербиной, или попросту Тасей.

    В  чинных  семьях,  где нет детей, жизнь идет размеренно, но скучновато.
    На  бездетной вулканологической станции Тася выполняла одновременно роль
    заботливой  хозяйки  и  роль  единственного  ребенка.  По утрам, когда в
    сенях  слышался  ее  тонкий  голосок,  в  комнатах  становилось светлее,
    словно  солнце  проглядывало  сквозь заиндевсвшее окно. Днем вдруг среди
    занятий  в  лабораторию доносились обрывки песен. У Таен не было голоса,
    но  песня  рвалась  у  нее  из  души,  от  избытка молодости, бодрости и
    здоровья.  И,  слушая  ее,  расплывались  в  улыбке  стареющие  Спицины,
    переставал  хмуриться  раздражительный  летчик,  даже  Грибов, ревнитель
    дисциплины, не прерывал неуместных рулад.

    Тася  была только помощницей, самым необязательным человеком на станции,
    но  без  нее  не обходилось ни одно дело. Тася наклеивала этикетки, Тася
    переписывала   начисто   журналы,   вычерчивала  схемы  для  диссертации
    Грибова,  раскладывала  по папкам протоколы и пленки Виктора, без нес он
    все  растерял  бы  и  перепутал.  И  когда обугливались пирожки Катерины
    Васильевны,  кто  спасал  их,  как  не  Тася?..  И  когда никто не хотел
    слушать  Петра Ивановича, кто задавал вопросы, кто изумлялся? Опять-таки
    Тася.  Без  нее  и  рассказывать  было неинтересно. Тася, подержи! Тася,
    найди,  Тася,  приготовь.  Все  исполнялось быстро, точно, с охотой, без
    малейших  возражений.  В  крайнем  случае,  Тася позволяла себе сказать:
    "Если можно, немножко погодя..".

    Тася  выросла  в соседней деревне, кончила среднюю школу в районном селе
    и  нигде  не  бывала  дальше  Петропавловска.  Она  видела в своей жизни
    пароходы  и автомашины, а поезд и трамвай - только в кино. До 19 лет она
    ездила  только  на  собаках,  затем  ей случилось подняться на самолете.
    Тася  была  единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на
    борт  без  необходимости,  просто  так,  чтобы  показать,  как  выглядит
    Камчатка  с  воздуха.  Тася  была  потрясена,  захвачена, две недели она
    говорила только о полете и за обедом накладывала Ковалеву тройные порции.

    На  сто  километров  в  окружности  станция  была  единственным  научным
    учреждением,  и Тася очень гордилась своей работой в этом учреждении. На
    сто  километров  в  окружности  было  7  человек  с высшим образованием,
    четверо  из  них - на станции. Самые интересные люди во всей округе жили
    здесь.  Среди  них  трое  -  Ковалев  и  Спицыны побывали во всех концах
    страны,  остальные  двое  путешествовали  не  так  много,  но  зато были
    подлинными прирожденными москвичами.

    Их  можно  было  расспрашивать  про  Кремль,  про  Красную  площадь, про
    высотные   здания,   про  улицы,  переулки  и  мосты,  названия  которых
    встречаешь в книгах.

    -  А  что такое Солянка? - спрашивала Тася, надписывая чертежным шрифтом
    наклейку для восковой горы.

    На  расстоянии  в  10  тысяч  километров  все  московские улицы казались
    Виктору  родными  и значительными. Он с удовольствием вспоминал ничем не
    замечательную  Солянку,  излом  в  самом  начале улицы, кривые переулки,
    убегающие  в  гору,  к  бывшему  монастырю и бывшей Хитровке (читала "На
    дне"  Горького, помнишь ночлежки на Хигровом рынке?), просторную площадь
    Трех Мостов и нарядный высотный дом на берегу Москвы-реки.

    - А Москва-река - широкая? Шире нашей Камчатки?

    Но  больше всех Тася уважала Грибова. Остальные были интересными людьми;
    а  Грибов  -  настоящим  ученым.  Тася видела у него на столе рефераты и
    даже  книгу, изданную Академией наук. На обложке ее было напечатано: "Л.
    Г.   Грибов".  В  книге  имелись  выводы  на  китайском,  французском  и
    английском  языках  и предисловие известного академика, рекомендовавшего
    отнестись  со вниманием к гипотезе молодого автора. Тася попросила книгу
    на  несколько  дней,  но  ничего  не поняла в ней. Там встречались целые
    страницы  формул,  а  Тасе  математика  давалась  с  трудом.  Готовясь к
    экзаменам  в институт, она часами сидела над одной задачей на геометрию,
    с  применением  тригонометрии, а Грибов решал уравнения шутя, Грибов мог
    целый  вечер  провести за вычислениями, выписывая двухэтажные многочлены
    с  такой же легкостью, как будто это были простые русские слова. Недаром
    его  труд  был  издан в Москве, рекомендован академиком. До сих пор Тася
    представляла  себе  авторов книг пожилыми, бородатыми, солидными людьми.
    Грибов  был  первым  живым  автором,  с  которым она встретилась в своей
    жизни, и девушка не переставала удивляться.

    -  Такой  ученый  и  такой  молодой!  - рассказывала она своим родичам в
    деревне.  -  Ни одного седого волоса, лоб чистый, высокий. И нос тонкий,
    красивый,  с  горбинкой.  А какой обходительный, хотел меня провожать...
    только я убежала, неловко было.

    Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:

    -  Однако,  я не против... пусть присылает сватов. Если он по душе тебе,
    препятствовать не будем.

    Тася покраснела и замахала руками.

    -  Да  что  ты,  что  ты!  Одно  сватовство  у тебя на уме. Как ты могла
    подумать? Он такой человек.. такой человек...

    -  И  мы  не  какие-нибудь  -  обиделась тетка. - Отец твой, покойник, -
    депутатом  Райсовета  был,  в  Петропавловске на съезде выступал. И дядя
    твой  -  лучший  охотник на селе. Больше его никто мехов не сдает. У нас
    медвежьими  шкурами  все  стенки  обиты,  а  у начальника твоего - голые
    доски. Нечем ему гордиться перед нами.

    - Ах, тетя, ничего ты не понимаешь, - вздохнула Тася.

    С  той  поры она воздерживалась говорить о Грибове вслух. Но по вечерам,
    сидя  над  задачами,  частенько  задумывалась, забывала про вычисления и
    долго глядела на стену поверх тетрадки с мечтательной улыбкой на лице.

    А  Грибов? Трудно сказать, как он относился к Тасе. Грибов был человеком
    сдержанным,  в  обращении  сухим и скупым на слова. Положение начальника
    обязывало  (Грибов  считал,  что  начальник  не  имеет права влюбиться в
    подчиненного,  что  это  подорвет  его  авторитет).  Но ему было приятно
    показывать  свои  работы Тасе, слышать удивленные возгласы, приятно было
    смотреть  на  ее  миловидное личико, склоненное над тетрадкой, на тонкие
    брови,  сдвинутые  на переносице, а приятно было, угадавши растерянность
    ученицы,  намеком  подсказать  решение  и  увидеть  лестное восхищение в
    удлиненных глазах.

    Отношение  Таси  к  Грибову  не изменилось с приездом Виктора, но Виктор
    отнимал  у  девушки  очень  много  времени.  Нужно  было  чертить схемы,
    переписывать  журналы,  проявлять  снимки,  готовить воск, золу, краску,
    подписи  для  модели.  Притом  же  работа  Виктора  была понятнее и даже
    интереснее  для  Таси,  она  с неохотой отрывалась от воскового вулкана,
    когда наступали часы занятий.

    - Если можно, через четверть часика, - говорила она Грибову.

    Грибов сердился.

    -  Вы мешаете девушке учиться. Нельзя думать только о себе, - упрекал он
    Виктора.

    - Но я успею. Александр Григорьевич, я приду чуть попозже.

    Тася  относилась к Грибову с великим почтением, но робела при нем. Уроки
    с  ним  были  для  Таси  почти  тягостны  -  она  чувствовала себя такой
    неумелой  и  глупой.  С  Виктором  совсем другое дело - с ним можно было
    поспорить, можно было даже пошутить, между делом спросить, как бы невзначай:

    - А у вас осталась девушка в Москве?

    Виктор хмурился, смущался:

    - Что за глупости! Нет никакой девушки.

    -  А вчера вы дали мне переписывать журнал и там между страницами лежали
    стихи про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да?

    Виктор  с  возмущением  говорил,  что  чужие  бумаги  читать невежливо и
    вообще  надо  работать  внимательнее.  Изображая раскаяние на лице, Тася
    пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова:

    - Куда вы ходили с ней? В Большой театр?

    Виктор  вздыхал Один раз он пригласил Елену на "Пиковую даму" и напрасно
    прождал  ее  под  колоннами вплоть до второго действия. И Тася вздыхала.
    Никто  не  посвящал  ей стихи, должно быть, это очень приятно. И в театр
    ее  не  приглашали никогда. Пьесы она видела только в клубе в исполнении
    самодеятельных  кружков, а сцену Большого театра - в кинохронике. Но это
    совсем  не  то,  самой бы побывать там: войти в ложу 1-го яруса, сесть в
    кресло, облокотиться на бархатный барьер...

    - Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами?

    Немыслимо  было  вести