и к славе, судя по всему, не стремитесь.
Но заслуженная слава - вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?
     - Бюст на  родине и  колбасу вне  очереди -  кто  ж  откажется?  -  с
издевкой сказал  Матвей,  обратившись к  толстяку Колесову,  и  тот  отвел
глаза.
     - Впрочем,  дело,  конечно,  не в славе, - ничуть не смущаясь, сказал
Никич,  -  а в науке,  в знаниях.  По нашим сведениям,  у вас есть кое-что
полезное для науки. - И, помолчав, с упором добавил: - Для нашей науки.
     - Для вашей? - быстро спросил Матвей.
     - Для нашей, - согласился Никич. - Для нашей советской, нашей мировой
науки.
     - Ну, во-первых, - сказал Матвей наконец-то серьезно, - никаких таких
сведений у  вас быть не может.  Если уж вы предложили говорить откровенно,
то не надо мне с  первых слов лапшу на уши вешать,  достопочтенный Николай
Николаевич.  А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в
самом начале работы кое-что  рассказал о  них  приятелю,  который оказался
трепачом.  Кроме того,  я догадываюсь,  что одна...  женщина могла кое-что
передать своим подругам,  и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но -
опять-таки -  эта женщина могла говорить только о  самых первых опытах,  -
Матвей помолчал.  -  Об итоге работы она едва ли могла рассказать...  Итог
же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть
эксперимента,  то не вам объяснять,  что дилетант, знающий физику только в
применении  к  летательным аппаратам,  да  к  тому  же  без  основательной
технической базы,  не мог добиться не только успеха,  но и  сколько-нибудь
значимых результатов.  Не мог -  и не добился.  Вот и все. - Матвей развел
руками,  пожал плечами и скорчил скорбную мину.  - Увы, увы! Ничем не могу
быть полезен.
     - Так уж и ничем? - осторожно подал голос чернявый Сорокин.
     - Ровным счетом ничем! - с той же ухмылкой ответил Матвей.
     - А эта... женщина... о которой вы помянули... это, вероятно, Людмила
Алексеевна Кудрина? - глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.
     Ухмылка сползла с лица Матвея.
     - Вы знакомы с ней?
     - Как вам сказать, - вяло ответил Никич.
     - Откровенно. Как и обещали, - зло сказал Матвей.
     - Да  ведь вы-то с  нами вовсе не откровенны,  вот в  чем беда,  -  с
нарочитой ласковостью сказал Никич.
     - Вот что,  гости дорогие,  -  с угрозой сказал Матвей.  -  Пока я не
получу адреса Милы,  я вам не скажу ни слова.  Хотите разговора -  давайте
адрес, а не хотите... вот бог - а вот порог.
     Никич по-старчески тяжко вздохнул.
     - Ох,  Матвей Иванович,  голубчик.  Полно нам комедию-то ломать. Ведь
уйди мы сейчас,  так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что
просим.  Только зачем нам эта игра?  Вы  уж  извините,  мы  вас не  знали,
опасались,  конечно,  - что за человек? А вы человек разумный, не маньяк -
это  видно.  Только очень недоверчивый человек,  скрытный.  Но  мы  вам не
враги,  а союзники, помощники. И не беспокойтесь - ни славы, ни приоритета
мы у вас не отнимем,  что ваше -  то ваше.  Тут я вам слово даю, а я давно
уже не вру,  с  54-го года греха на душу не брал.  Ну а Людмила Алексеевна
ваша в 4-й психиатрической больнице...
     - Что с ней?!
     - Утешить не могу,  голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство,
мягко сказал старик. - Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты,
верно? Или они ни при чем?
     Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.
     - Это случилось с Милой,  -  сказал он наконец, - после того, как она
увидела  себя  через  семнадцать с  половиной  лет.  Это  было  страшно  -
уродливое,  безумное лицо... Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине,
но вышло так,  что я сначала попробовал на себе -  и ни черта не вышло.  Я
думал,  что опыт мой не удался,  что не сработала Машина, и тогда позволил
Миле... ну, побаловаться, что ли...
     - Разрешите посмотреть Машину? - осторожно спросил Сорокин.
     - Я уничтожил ее, разбил! - крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.
     - Ах ты, черт! - не удержался Колесов.
     - Это не беда, - мягко сказал Никич. - Ведь главное - принцип, схема.
Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать,  то в наших -  мы за неделю
десяток Машин соберем.
     - Нет, - сказал Матвей четко.
     - Почему? - удивился Никич.
     - Нельзя.
     - Да почему же?
     - Помните,  в  "Борисе  Годунове":  "Нельзя молиться за  царя  Ирода,
Богородица не велит". Вот и здесь - Богородица не велит.
     Костя с Семеном испуганно переглянулись.
     - Странный  аргумент  для  выдающегося  ученого.   А  вы,  бесспорно,
выдающийся,  великий ученый,  -  ласково сказал академик.  - Так почему же
все-таки нельзя?
     - Я  же  вам сказал,  -  закричал Матвей,  -  нельзя молиться за царя
Ирода!  Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина
беды, слез, смерти, безумия! Нельзя!
     - Успокойтесь,  Матвей Иванович, голубчик, - протянул к нему дрожащие
руки старик, - что вы так-то, не надо...
     - Я ничего не скажу,  - упрямо сказал Матвей. - Этой Машины не должно
быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто
не узнал...
     - Вы наивный человек,  Матвей Иванович! - воскликнул Никич. - Да ведь
если мы  знаем,  что такая Машина возможна,  то уж поверьте -  мы все силы
бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые...
     Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.
     - Более того,  - продолжал Никич. - Даже если, допустим, мы сейчас по
пути  в   город  погибнем  в   автокатастрофе,   все  равно  Машина  будет
существовать!  Через десять лет,  через двадцать,  через пятьдесят, у нас,
или в  США,  или на  каком-нибудь Таити она все равно возникнет!  Прогресс
человечества нельзя остановить,  а  можно только притормозить.  И  если вы
доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?
     - Это ужасно,  ужасно,  - поморщился Матвей. - Пусть будет что будет,
но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
     - Зачем же  умирать,  Матвей Иванович,  -  мягко сказал Никич.  -  Вы
действительно выдающийся ученый,  такие раз в сто лет рождаются.  Вы нужны
науке.
     - "Если  блеск  тысячи солнц разом вспыхнет на  небе,  человек станет
Смертью,  угрозой Земле",  -  процитировал Матвей,  угрюмо глядя  в  глаза
академику.
     - Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль
- вина людей,  а не природы,  не прогресса,  не науки.  А вы свое открытие
отдаете в  надежные руки.  Я  не о нас говорю,  хотя и мы не безумцы.  Я о
нашем народе говорю.
     - Нет, - твердо ответил Матвей.


     - ...Он придет к нам,  - сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. -
Я уверен,  он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе
из-за этой женщины,  а  потом успокоится,  и  ему понадобится дело.  Он же
молодой еще. И он придет к нам.
     - Неужели ждать? - спросил Костя.
     - Еще чего!  Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее
создадим спецлабораторию -  и за дело.  Подбирайте, братцы, людей. Лучших.
Со всего Союза. Немедленно.
     - А может, все-таки блеф? - спросил Семен.
     - Не исключено, - согласился академик. - Но я этому мужику поверил...
     - Уж очень он странный, прямо шизоид... Глаза ненормальные...
     - А ты что хочешь! - возмутился академик. - Запомни этот день, Семен.
Очень может статься,  что ты первый раз в  жизни говорил с  гением.  Через
триста лет его именем,  может быть,  города называть будут,  а  ты хочешь,
чтоб он был как все... Дудки, так не бывает!


     Ночь -  его время,  и он вышел из дома,  встал на дорожке, запрокинул
голову и долго смотрел на ясное звездное небо.  Вдыхал его, вбирал в себя.
Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал,
что это не настоящее небо,  а только черный покров между ним и людьми.  Но
покров старый,  в дырах,  и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди
называют эти дыры звездами.
     И вновь,  как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе,
скопилась неясная вязкая масса  чернее ночи  и  стремительно накатывала на
него.  Матвею захотелось сбежать,  укрыться за  двумя,  тремя дверями,  за
надежными стенами дома...  Спрятаться под одеяло - в детстве там не пугали
никакие страхи,  там была зона абсолютной безопасности.  Но  он  остался и
скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.
     И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла
собака, и властный, неумолимый голос спросил:
     - Матвей Иванов Басманов?
     - Да,  -  ответил Матвей  на  это  ветхозаветное обращение,  и  страх
отпустил его.
     - По своей воле будешь мне отвечать?
     - По своей воле, - твердо сказал Матвей.
     - Как ты осмелился пойти против меня?
     - Людей жалко стало.
     - Виновен!  -  грозно сказал Голос,  и  пронеслось вокруг,  дробясь и
рассыпаясь как эхо: "Виновен! Виновен!"
     - Куды  ж  виновен-то?  -  неожиданно раздался  шамкающий  старушечий
голосок.  -  Нешто он кого обидел?  Я вон помирала, так Матвей холил меня,
как не всякий родной станет...
     Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него...
     - Он мне,  убогой,  за сына был,  а кто я ему - никто, считай. Он сам
пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет. Нету его вины!
     - Знаешь ли  ты,  -  продолжал неумолимый Голос,  -  что в  этом мире
положен предел человеку?
     - Я в это не верил.
     - И ты хотел переступить предел?
     - Хотел.
     - Виновен!  -  прогремел  Голос,  и  снова  подхватило стоустое  эхо:
"Виновен! Виновен!"
     Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
     - Он гений! - кричал Ренат.
     - Он гений! - кричал Никич.
     - Он выше других людей, он неподсуден! - кричал Ренат.
     - Для гения нет предела и нет вины! - вторил ему Никич.
     - Знаешь ли ты, - сказал Голос, - что в мире людям даны законы?
     - Они мне не нравятся.
     - Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
     - Твой мир несправедлив! Он страшен, - закричал Матвей.
     - Мой  мир неизменен,  -  ответил Голос,  и  Матвею почудилась в  нем
усмешка.
     - Нет!  -  опять закричал он.  -  Мы  изменим его!  Он  будет,  будет
справедливым!
     - Кто это "мы"? - с презрением спросил Голос.
     - Люди! - Матвей охрип от крика.
     - Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
     Матвей поник.
     - Молчишь?
     Он не смог ответить.
     - Виновен!  Виновен!  Виновен! - с нарастающей силой говорил Голос, и
эхо вокруг зашумело как буря. И вдруг - сквозь гром и гул - чисто пробился
тоненький голос, и Матвей сжался.
     - Не верь,  мой дорогой,  мой бирюк,  не верь им.  Я ни в чем не виню
тебя,  а  значит,  ты прав и  ничего не бойся.  Я  всегда с  тобой и люблю
тебя...
     В наступившей тишине он услышал еще один голос - дальний, улетающий:
     - Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен...
     Матвей ощутил,  что  вязкая темная масса исчезла,  он  стоял один под
черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире...
     И  внезапно словно властная рука сдернула черный ветхий покров,  и за
ним  над всей землей открылось настоящее небо,  нестерпимо блистающее небо
из одних звезд.
     ...И тогда он вскочил с топчана,  будто его толкнули,  и долго сидел,
мотая  гривастой головой,  тер  лицо  руками.  Он  понял этот  сон,  легко
раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не
хочется быть виноватым,  ах,  как  хочется быть чистым и  святым,  хочется
оправдать и благословить себя,  хочется, значит, бежать, искать академика,
все открыть ему...
     - Сволочь ты,  Матвей Иванов Басманов, - сказал он себе и похромал на
крыльцо.
     Ночь и вправду была ясная и звездная. Тихая ночь, благая.
     Но наяву Матвей не хотел и не ждал прощения.
     А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
     - "И только и свету что в звездной колючей неправде",  - прошептал он
строчку и вернулся в дом.


                                   XIII

     ...Заливисто,  весело лаял Карат,  и  Матвей увидел у  крыльца Ядвигу
Витольдовну.
     - Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
     - Нет,  нет,  не беспокойтесь,  уважаемый Матвей, - ответила старуха,
осторожно поднимаясь по ступенькам.  - Телевизор работает прекрасно. И вот
я  решила поблагодарить вас за труд.  Я  принесла вам свой пирог.  О,  это
особый пирог,  со  сливками и  орехами,  его  научила меня делать моя мама
почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
     - Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, - засмущался Матвей.
     - О,  чрезвычайно стоило и непременно!  С одной стороны,  -  говорила
она,  ставя пирог на стол,  -  вы очень заслужили награду.  А с другой - я
вдруг подумала,  что скоро умру и  вкус маминого пирога никто на  свете не
будет помнить.  А вы человек молодой, вы проживете долго и через много лет
скажете кому-нибудь:  "Одна  старая  полька однажды угощала меня  пирогом,
который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве!  Вот это был пирог
так пирог!" И значит,  маленький кусочек маминой жизни перейдет в двадцать
первый век.  Двадцать первый -  подумать страшно!  Ну, скажете? - спросила
она, глядя, как Матвей пробует пирог.
     - Непременно скажу! - ответил он с набитым ртом.
     - Тогда я довольна,  - улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. - Да,
хорошо,  -  оценила она.  - Знаете, у настоящих хозяев считается моветоном
хвалить свои кушанья.  Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто
стыдно ставить это на стол,  но ничего другого,  к сожалению,  нет. Я тоже
так когда-то говорила.  Но сейчас я  скажу честно:  пирог удался.  Потом я
как-нибудь еще  раз сделаю -  чтоб вы  получше запомнили и  все рассказали
там...  Ах,  уважаемый Матвей,  все так быстро проходит!  Я  это слышала в
юности от стариков,  но,  конечно,  не верила им,  ведь у  меня были такие
длинные дни!  Утром я занималась с учителями французским языком и танцами,
потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка
Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда было
много интересных людей, потом - опять свидания, театры, балы, милые уютные
суаре -  так много всего!  А потом действительно все так быстро прошло - и
юность,  и зрелость,  и семья,  теперь вот старость проходит...  Вы еще не
замечаете?
     - Нет,  пожалуй.  Сейчас моя  жизнь  тянется как  тянучка -  длинная,
скучная, тягомотная, вся одинаковая...
     - О,  это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А потом
снова дни понесутся,  не успеете оглянуться -  двадцать первый век...  Да,
кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая...
     - Бога ради!  Для вас,  Ядвига Витольдовна,  я  все,  что могу,  хоть
трудное, хоть легкое...
     - Очень легкое,  -  с улыбкой продолжила старуха. - Покажите мне вашу
Машину.
     - Машину? - удивился Матвей.
     - Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.
     - Я, собственно... пожалуйста, - он опешил и не сумел сразу отказать.
- Только она на  чердаке,  туда лестница крутая,  вам не  трудно подняться
будет?
     - Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой,
не падаю, - с толикой гордости ответила Ядвига.
     - Идемте, - покорился Матвей.


     - ...Так вот она какая,  - старуха осторожно потрогала панель Машины.
- Довольно простая, как телевизор... Я думала, она намного больше...
     - Увы, - развел руками Матвей.
     - Вот что -  я хочу попробовать!  Сюда садиться? - старуха решительно
указала на кресло.
     - Нет, нет, нельзя! - всполошился Матвей и загородил кресло руками.
     - Отчего  же,  уважаемый Матвей?  Мне-то  что  угрожает?  Неужели  вы
думаете,  что я  расстроюсь,  если увижу это черное пятно?  Я давно готова
умереть,  совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра.
Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще 17 лет? Мне будет 94 -
ведь так бывает. Тогда я буду жить сейчас немного по-другому: отремонтирую
дом,  буду  больше следить за  собой,  чтоб совсем не  развалиться к  тому
времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без
собаки,  потому что они,  бедные,  так привязываются к  хозяевам,  а потом
совсем не  могут без них жить...  Ну дайте,  дайте,  -  Ядвига нетерпеливо
отвела руки Матвея от кресла и села.
     "А ведь правда,  -  подумал Матвей.  -  Ей-то действительно ничего не
грозит.  Наверняка пятно будет.  Но и тут ничего страшного:  может быть, и
десять лет проживет, а то и шестнадцать..."
     Он приладил клеммы к  рукам и  голове старухи и включил Машину.  Стал
считать код.
     - Ядвига Витольдовна,  тут уж честно скажите -  вам 77 лет? Это нужно
для вашего кода, иначе ничего не выйдет.
     - Это абсолютная истина. Мне 77 лет и три месяца.
     Он  нажал  "Пуск",  раздалось гудение,  и  на  экране стали  медленно
проступать черты лица старухи.
     - Предупреждаю,  клеммы будут греться,  этого не пугайтесь, даже жечь
немного будет...
     - Я  весьма терпелива,  -  гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с
детским восторгом: - О, смотрите, это же я! Честное слово, я!
     - Да, это вы, - горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.
     - А почему нечетко видно? - требовательно спросила старуха.
     - Ну, это же не кино, - усмехнулся Матвей.
     - Жаль, - вздохнула она.
     Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.
     - Ну а дальше? - попросила Ядвига Витольдовна.
     - Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня...
     И только он сказал это,  лицо на экране свернулось,  смялось, будто в
комок,  потом  комок уменьшился до  точки и  пропал.  Экран затянуло,  как
туманом,  ровным серым  цветом.  Потом на  сером замаячили неясные тени...
"Ну, вот и пятно собирается, - подумал Матвей. - Работает, гадина".
     Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три
лица.  У  Матвея по  коже,  от висков к  ногам,  волнами,  одна за другой,
побежали мурашки.
     Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым,  даже немного
надменным  лицом  и  веселыми  глазами  смотрела  с  экрана.   Она  слегка
улыбалась,  ветер  развевал ее  пышные светлые волосы,  на  них  держалась
маленькая шляпка с лентами,  падавшими на белое платье.  Женщина сидела на
каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети - темноволосая
девочка лет восьми с  робкой улыбкой на  умном личике и  русый мальчик лет
пяти в белом костюмчике.  Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием,
держа ее за руку.
     - Боже!  Янек!  Басенька! - закричала старуха и протянула к ним сухие
руки.  -  Дети, мои дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в
тридцать лет!
     Внезапно,  как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно,
где они.  Ядвига с  детьми сидела в открытой коляске,  катившей по широкой
улице мимо парка.
     - Это  Аллеи Уяздовски!  Это  Лазенки!  -  закричала старуха.  -  Это
Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!
     Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.
     - Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! - Ядвига плакала и смеялась.
     И тогда они услышали голос мальчика, заговорившего по-русски:
     - Мама,  а  когда я вырасту взрослый,  можно я каждый день на лошадке
буду кататься?
     - Можно, милый, - ответила мама.
     - Мама, а когда я вырасту взрослый?
     - Вот пройдет время,  а  потом  еще  немного  времени,  а  потом  еще
чуть-чуть, и однажды настанет день, когда...
     И тут коляска выкатилась с экрана, но сразу появилась вновь: Ядвига и
Матвей слышали,  как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы
женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.
     - Боже,  какое счастье,  какое счастье! - плакала старуха, не отрывая
глаз от экрана. - Я увижу моих детей, я их снова обниму