лостью поглядела на него, а потом тонким пальчиком
провела по его щекам, по бороде. - А я все равно тебя люблю...
     ...Господи!  Каким давним,  каким неправдоподобным казалось то время,
когда  Матвею говорили:  "Люблю!"  Новехонькие формы,  острые складочки на
брюках,  фуражечки с форсом набок -  курсантское времечко! Танцы, гулянья,
ночные провожания,  Кати,  Светы,  Вали  в  тугих кримпленовых платьях,  и
музыка,  томительная,  медленная музыка, и пальцы на их упругих податливых
талиях, спинах, открытые губы и наивные "Люблю...". И скоро, очень скоро -
совсем другая музыка,  и  одна из  них -  то  ли  Катя,  то  ли Света -  у
закрытого гроба,  в  двадцать лет вдова с годовалым пацаненком.  "Никогда!
Никогда!  - зло и упрямо повторял про себя Матвей, стоя в почетном карауле
у первого из их выпуска гроба.  -  Смотри! - заставлял он себя не отводить
глаз от женщины. - Смотри и помни! На всю жизнь, сколько ее тебе осталось,
запомни.  И не смей плодить сирот и вдов.  -  Над скорбящим поселком рвали
сверхзвуковой барьер  самолеты,  как  будто  салютовали летчики  погибшему
однополчанину,  а  Матвей  твердил:  -  Вот  твоя  судьба -  эти  ревущие,
прекрасные машины и  эта музыка в  конце.  И  не смей никого припутывать к
своей жизни!"
     Он сдержал слово,  остался одиноким.  Иногда искал легких отношений с
легкими женщинами,  а  если  вдруг  с  тайной,  невольной надеждой начинал
прилепляться к подруге,  то рвал - резко и грубо, не боясь причинить боль,
зная, что эта боль - лишь тень настоящей - той, вдовьей.
     Он  сам определил себе срок -  тридцать три года.  Порой подсмеивался
над своей рисовкой:  "Тоже -  Христос нашелся!" -  а все-таки верил в этот
срок,  рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем!
На  Байкале?  Слетаем хоть на  два дня!  Не читал Достоевского?  Фолкнера?
Бунина?  Надо успеть!  И  жизнь не скупилась.  Раз -  и нежданно-негаданно
кинула его в Африку,  на берег Средиземного моря:  год работал там, обучая
молодых любознательных алжирцев водить самолеты.  А на обратном пути - еще
подарок!  -  на два дня попал в  Париж.  И,  нагулявшись по Монмартру,  по
набережным  Сены,  увидев  с  Эйфелевой  башни  дымчатый  утренний  город,
уверился:  так  дарят только напоследок.  В  двадцать восемь лет  составил
список дел на пятилетие -  44 пункта.  И  за день до тридцать третьего дня
рождения выполнил последний из них:  обновил памятник родителям и поставил
новую ограду на  могиле -  "на нашей могиле",  как говорил он привычно.  А
после... Не то чтобы искал смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался
за  самые опасные испытания.  И  благодарил судьбу за  то,  что оттягивает
последний удар.
     В  смерти своей одного принять не  мог  -  разрывающих тело,  мутящих
разум болей.  А душа его отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о
чем не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова
мучился от  рвущих болей.  И  снова умирал,  уносился по  длинному туннелю
свернувшегося пространства,  свободный от мук тела,  радостный и легкий. И
снова воскресал -  уже с раздражением,  с отвращением, и хотел скорее уйти
окончательно,   и   просил   врачей,   стараясь   говорить  сдержанно,   с
достоинством,  по-мужски:  "Оставьте меня,  ребята, дайте помереть". А они
матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели,
а ты, так твою растак, кобенишься!"
     И  когда он  на  новеньком,  непритершемся скрипучем протезе навсегда
уходил по песочной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме
недоумения и растерянности,  не было в его душе.  Как же так?! Ведь если б
знать,  как дело повернется,  то и жизнь по-другому бы отстроил,  и сейчас
бежали  бы  навстречу по  песочку  несбывшиеся Ванечка и  Танечка и  давно
потерянная то ли Катя,  то ли Света,  то ли Валя... И был бы дом. И было б
настоящее будущее,  а не это пустое время,  зияющее перед ним... Как же мы
все неправильно живем!  Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в
могиле,  молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую
фамилию носит и другого отцом зовет.  А я вот - жив, да никому не нужен...
Как же можно жить,  не зная будущего?!  Не зная,  к чему готовить себя? Не
видя даже за пределом сегодняшнего дня, часа?!
     И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?
     - ...Мила,  -  протяжно позвал  он.  В  пустом доме  голос  прозвучал
одиноко,  глухо.  И  сразу заскулил Карат.  Матвей тяжело встал с  дивана,
вышел в сени -  Карат бросился к нему,  стал тереться о ноги, будто почуял
тоску хозяина,  захотел утешить его. - Ничего, пес, ничего, это пройдет, -
сказал Матвей, глядя в темные собачьи глаза.


                                    V

     - Вот  видите,  -  сердитый  молодой  заведующий отделением,  весь  в
бороде,  потряс  перед  гостями  историей  болезни,  -  фактически иду  на
должностное преступление.  Я бы вам и слова не сказал,  потому что о наших
пациентах  мы  даже  родственникам имеем  право  не  все  сообщать,  а  уж
посторонним -  вообще ни-ни.  Вам  просто повезло:  я  Николаю Николаевичу
отказать не могу. Он учитель моего отца...
     - Так вы что же, - обрадовался Семен, - профессора Николаева сын?
     - Знаете его?
     - Как  же  нам  Вениамина Захаровича не  знать!  -  почти  возмутился
Константин. - Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе
в Новосибирск пригласил лекции читать, каждый день виделись целый месяц...
     - Так вы даже коллеги?  А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то
связана с теоретической физикой?
     - Понимаете,  Андрей Вениаминович,  - замялся Семен, - она, возможно,
связана  с  людьми,  исследования которых...  любительские,  так  сказать,
исследования  соприкасаются  с   темой,   которой  сейчас  занят   Николай
Николаевич...
     Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена.
     - Ну ладно.  -  И раскрыл историю болезни,  стал листать.  - В общем,
ничего хорошего...  Суицидный синдром...  Впрочем,  вам наши термины ни  к
чему,  буду проще...  Двадцать пять лет ей.  Окончила музыкальное училище,
работала преподавателем музыки в детском саду...  ушла оттуда...  нигде не
работала... Лечащий врач говорил мне, что подозревает... ну, очевидно, она
пела в церкви:  иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но
бессвязно. К нам попала в октябре прошлого года. До этого - за три дня две
попытки самоубийства.  Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем
чего  -   каких-то  таблеток,  но  ее  просто  вывернуло...  это  ее  мать
рассказала, вдвоем с матерью они живут... Два дня лежала пластом, а потом,
значит,  вскрыла себе  вены.  Повезло:  мать  со  службы  вернулась раньше
обычного.  Вызвала "скорую",  всю в кровище, ее в Склифосовского привезли.
Спасли.  Там один раз пыталась повеситься на простынях.  Оттуда -  прямо к
нам.  У  нас  тоже  была  попытка...  В  первые месяцы бывали истерические
приступы,  сейчас -  потише.  В  контакт не  вступает ни с  кем,  почти не
говорит.  Вообще  речь  нарушена,  бессвязна.  Чрезвычайно  неряшлива,  не
умывается, не причесывается... Вообще же физически она совершенно здорова,
просто очень здорова.  И чувствуется,  что была красива.  Если вы хотите с
ней  поговорить,  то  с  полной  ответственностью предупреждаю:  ничего не
выйдет. Во всяком случае, пока.
     - А как долго продлится это "пока"? - осторожно спросил Константин.
     - Не могу привыкнуть,  - вдруг с натянутой улыбкой сказал врач. - Уже
пятнадцать лет в психопатологии,  а не могу. Наверное, никогда не смогу...
Вот когда мне такой вопрос задают,  чувствую, как у меня сердце смещается.
Просто физически чувствую,  как  оно  -  раз и  набок...  Такой вот эффект
странный...  Ну,  вы не родственники,  вам скажу просто:  это самое "пока"
может вовсе не кончиться. Никогда. Через год-два сдадим мы девицу в другое
учреждение, и там она будет... до могилы. Но, впрочем, это не единственный
вариант. Организм очень крепкий, молодой, и все еще может нормализоваться.
Но не обязательно.  Вы ведь как ученые понимаете,  что на самом деле мы ни
черта еще не знаем ни о человеке,  ни о природе... Что вы - физики, что мы
- врачи, только диссертации защищаем да щеки надуваем, а по правде-то...
     Зав отделением не договорил,  захлопнул историю болезни и  безнадежно
махнул рукой.


                                    VI

     ...В  босоножках с  перепонками,  похожих  на  детские  сандалики,  в
сереньком платьице,  скромном,  никаком,  в платочке, сиротски повязанном,
она возникла из тумана и спросила совсем негромко,  а Матвей услышал ясно,
хотя и был далеко от калитки. Услышал, будто над ухом сказали:
     - У вас комната на лето не сдается?
     Ходить  с  этим  вопросом начали с  января,  и  Матвей всегда отвечал
"нет".  Но  комната была,  и  тетя Груня берегла ее  для  неведомой Матвею
усть-лабинской  племянницы,  которая  однажды  давно  приезжала гостить  и
теперь тоже ожидалась.  Не первое лето ожидалась,  да все никак не ехала и
на тети Грунины приглашения не отзывалась. Комната пустовала, а в сентябре
тетя Груня понятливо вздыхала:  "Конечно,  у  них  там,  в  Усть-Лабинске,
благодать, лето до октября, чего ей тут делать..."
     Матвей неизвестно отчего вдруг решил распорядиться не  своим жильем и
даже не подумал, как объяснится с хозяйкой.
     - Смотрите, - открыл он дверь в узкую комнату.
     Девушка поглядела на  обтерханный древний столик,  на  стул  ему  под
пару,  на матрац с  ножками,  на картину "Витязь на распутье" и  подошла к
окну.  Заглянула,  привстав на цыпочки,  -  что там, под ним. Там был сад,
начинавшийся сразу от дома, - яблоньки, кустики вразброс...
     - Сколько вы берете?
     - За  все лето -  триста,  -  ответил Матвей наобум и,  войдя в  роль
хозяина, спросил: - Вы одна или с детьми?
     - Одна...
     - А вот здесь - готовить, - показал на кухоньку.
     Девушка взглянула небрежно.
     - Я в конце мая приеду. То есть на той неделе. И все время, наверное,
буду жить. Вас тут много людей?
     - Я да старуха.
     - Это вы жену так зовете? - насмешливо посмотрела она на Матвея.
     - Нет,  хозяйку,  -  почему-то смутился он.  - Она настоящая старуха,
семьдесят шесть лет...
     - А-а,  - протянула девушка и опять заглянула в окно. - А цветы у вас
есть?
     - Растут какие-то...
     Матвей не помнил точно, есть ли цветы на участке.
     - Вы - жилец? Снимаете?
     - Да.
     - На лето? Или весь год?
     - Весь год. Я живу тут.
     - Значит, договорились.
     И  когда она исчезла -  не ушла,  а именно исчезла,  -  Матвей протер
глаза,  как будто со сна,  и вдруг быстро похромал к калитке,  выглянул на
улицу...  А девушки там не было. Туман был, туман майского утра - легкий и
нежный.  И  тогда  ему  показалось,  что  девушка  соткалась из  тумана  и
растворилась в  нем,  и  было  в  ее  явлении нечто  загадочное,  нечто не
принадлежащее твердому миру  вещей  и  простых событий,  нечто родственное
наваждению,  мороку,  и  то была не шутка,  не обман чувств и  напряженных
нервов:  Матвей вдруг понял,  что с самого начала подспудно смутило его, -
Карат, голосистый, заливистый Карат почему-то смолчал на этот раз и теперь
лежал у крыльца, тихо урчал и косил испуганным темным глазом.
     Опираясь на клюку, вернулась из магазина хозяйка.
     - Тетя Груня, а я комнату сдал, - склонил он повинную голову.
     Старуха постояла молча, обдумывая.
     - Кому сдал-то? - спросила наконец.
     - Какой-то девушке. Она одна. На все лето.
     Подобие улыбки скользнуло по сморщенному старухиному лицу.
     - Ну и ладно сделал, - махнула она рукой и пошла в дом. Уже с крыльца
спросила: - За сколько сдал-то?
     - За триста...
     - Ирод бессовестный,  -  беззлобно сказала тетя Груня.  - Ты б еще за
триста рублев Каратову вон будку сдал. Оглоед.


     ...А тогда,  после песочной дорожки, после березовой аллеи жить стало
невозможно.  То  есть жить было даже очень можно -  с  военной-то  пенсией
здоровому бездельнику (ну и  что,  что на  протезе?  Не в  инвалидной ведь
коляске!  Руки целы,  голова на  месте...).  Еще как можно жить-то,  и  не
доживать, а именно жить ("Ста лет тебе не обещаю, - сказал лечащий врач на
прощание,  -  но  до  восьмидесяти можешь дотянуть.  Если не  сопьешься"),
наконец жить, не считая сроков! Но не мог.
     Плотно закрыл окна в комнате и на кухне.  Двери из кухни в прихожую и
из  прихожей в  комнату открыл  настежь.  Пустил  газ  на  полную из  трех
конфорок и  лег на диван в белой рубашке и в тренировочных брюках.  Думал,
что заснет себе тихонечко -  и  привет.  Но сна ни в  одном глазу не было.
Лежал,  вытянув руки по швам, и пытался вспомнить детство, но вспоминались
только мать и отец - рядком, как на свадебном фото, а вот этого вспоминать
не  хотелось.  Он  красиво придумал,  что перед смертью вся жизнь пробежит
перед мысленным взором,  замедляя бег на счастливых мгновениях,  показывая
их вновь и вновь,  как показывают рапидным повтором голы на экране,  но ни
хрена чего-то не бежало.  И  будто в  насмешку вылезли толстые голые ляжки
безымянной от  времени девицы и  его,  Матвеево,  давнишнее глупое,  почти
мальчишеское удивление:  "Вот это да!  А под юбкой и не заметно было,  что
такие  толстые!"  Завоняло газом.  С  раздражением встал,  достал  бутылку
водки,  зубами сорвал пробку, бухнул сразу стакан и выпил сразу. И кинулся
к окну,  чуть не вышибив раму,  распахнул его -  глотнул прохладный чистый
воздух летней ночи.  Стоял, вбирая его. Выталкивал газ из легких. В тишине
ловил ничтожные звуки, расшифровывал их (машина... ветер в листьях... шаги
прохожего...  черт его знает что...  скрип рамы...).  Дрожал -  то  ли  от
холода,  то  ли  от  предчувствия.  И  внезапно,  разбив тишину,  раздался
привычный взрыв  -  невидимый однополчанин прорвался за  звуковой  барьер,
ушел в иное измерение и подмигивал оттуда, недоступный судьбе.
     Наутро помер  майор  Басманов,  а  выживший Матвей отправился в  свое
другое измерение.  Уходил он  медленно,  по  пути  меняясь,  день за  днем
обрастая новыми подробностями:  появились борода и тяжелая суковатая палка
по  руке,  неспешным,  тяжелым стал  шаг,  слова порастерялись,  набралось
молчания... А потом этот дом в поселочке возник, и бабка Груня, и Карат, и
зимний тулуп,  и ватник на осень и весну, и хватка колоть дрова и с печкой
управляться,  и  многое другое,  что могло показаться сутью,  но было лишь
предисловием к сути.
     А суть нарастала медленно.  Матвей сопротивлялся:  она представлялась
ему темной пульсирующей массой,  набухающей,  вяло клокочущей, страшной до
озноба,  до мурашек, колюче бегущих по коже от затылка к пяткам, а потом -
по  рукам,  по  кистям,  до самых пальцев,  и  пальцы дрожали.  Просыпался
посреди ночи,  выходил курить на крыльцо,  вполголоса говорил звездам: "Не
дай мне Бог сойти с  ума..."  -  и звезды согласно мигали:  "Не дай..." Он
отталкивал нарастающую суть,  пугался ее, называл безумием и содрогался от
прежде  неизвестного ему  страха.  И  неравная эта  борьба тянулась долго,
выкручивала  нервы,   высасывала   душу,   пока   однажды,   обессиленный,
измотанный, дрожащий, не вышел он на обычное свое крыльцо... То все как-то
ночью выходил, а тут - под утро проснулся.
     И увидел рассвет.
     Просто рассвет. Июньский. Обычный - розовеющий с востока.
     Завороженный,  не  мог  оторвать взгляд.  Не  шелохнувшись,  стоял до
чистого утреннего неба.
     И тогда отчетливо понял,  что это - чудо. А значит, глупо не верить в
чудеса.
     Он прорвался за барьер -  без взрыва,  в  тишине.  За барьер трезвого
смысла, одномерности и расчета.
     Лишь потом,  много спустя,  он все это вспомнил,  обдумал, исчислил и
назвал именами,  а тогда словно стронулось что-то в мире,  переменилось, и
только одно откровенно и  ясно предстало перед ним:  он обречен на войну с
этой слепой жизнью,  не знающей своего будущего.  Он победит тьму, развеет
ее,  и каким бы диким,  нелепым ни казалось со стороны это противоборство,
он вступит в  него.  Ради этого были летные годы,  ради этого -  самообман
сроков,  ради этого - мучительное воскрешение. Все не случайно: он избран,
отмечен, предназначен.
     Исчезла темная  клокочущая масса,  исчез  страх,  внезапно обнажилась
суть, и была она прекрасна.


                                   VII

     - ...Что это вы не спите?  -  сказал Матвей, и вышло грубо, будто был
он сварливый хозяин и цеплялся к жиличке.
     Он  смутно  увидел ее  в  темном открытом окне,  сидящую с  ногами на
подоконнике,  когда вышел по  старой привычке покурить часа  в  два  ночи.
Кончался май,  она переехала на дачу неделю назад и жила незаметно,  почти
не соприкасаясь ни с хозяйкой, ни с Матвеем.
     - Я очень люблю ночь,  -  сказала она едва слышно.  -  Я сова. Если б
можно было, жила бы ночью, а днем спала.
     - И  что б  вы  делали ночью?  -  с  усмешкой спросил Матвей и  опять
почувствовал неуместность своего тона. Но она будто не заметила этого.
     - На помеле летала бы, - серьезно сказала она.
     - А-а, так вы, значит, ведьма? - засмеялся Матвей.
     - Нет, я колдунья.
     - Злая или добрая?
     - Очень добрая.
     Глаза Матвея привыкли к темноте, и ему показалось, что он различил на
лице девушки улыбку.
     - Ну так сделайте что-нибудь хорошее.
     - А что вам нужно?
     - Мне... - Матвей задумался. - Если вы колдунья, то должны знать!
     - Я  знаю,   -  решительно  сказала  девушка.  -  Вам  нужна  вера  в
собственные силы.
     - Точно! - удивился Матвей.
     - Видите, я действительно знаю. Я почти все про вас знаю.
     - Расскажите, - попросил он настороженно.
     - Только не обижайтесь, я правду буду говорить. Так вот, вы не верите
в свои силы с самого детства,  потому что все ребята были нормальные, а вы
- хромой.  Они бегали,  играли в футбол,  в хоккей,  а вы за ними не могли
поспеть.  И вам стало казаться, что вы - хуже. И отсюда все пошло. Учиться
в институте вы, наверное, не стали, спрятались в этом поселке...
     - Так, так, - подбодрил Матвей, сдерживая смех.
     - ...Профессии настоящей не  получили,  ведь вы не работаете?  Завели
себе мастерскую и сидите в ней целыми днями, соседям утюги чините. Семьи у
вас нету.  А  все потому,  что вы  не  верите в  себя,  считаете себя хуже
других.  А  ведь это совсем не  так!  Ну  что из  того,  что вы  хромаете,
подумайте!  - "Колдунья" увлеклась, и ее голос звонко разносился в ночи. -
Вы  могли бы  выбрать любую профессию.  Мало  ли  таких дел,  для  которых
неважно - хромой ты или нет, ведь правда?
     - Конечно, правда, - покладисто сказал Матвей.
     - Никогда не поздно начинать!  Надо только поверить в себя! Вот взяли
бы, например... и выучили какой-нибудь иностранный язык. Вы ведь ни одного
не знаете, - сказала она убежденно, и Матвей не выдержал - расхохотался.
     - Вы ужасно молодая, ужасно самоуверенная и совсем плохая колдунья! -
Он откашлялся и запел. - "Аллонз анфан де ла патри..."
     И с чувством пропел куплет "Марсельезы", подчеркнуто грассируя.
     - Вы знаете французский? - растерянно сказала девушка.
     - Да,  милая колдунья,  я  год работал в  Алжире,  был и  во Франции,
правда, недолго.
     - А кем же... Кто же вы? - совсем растерялась она.
     - В Алжире я был советником...
     - Вы - дипломат?! - почему-то ужаснулась она.
     - Нет, я был военным советником, точнее - пилотом-инструктором.
     - Вы - летчик?! А как же... нога?
     - Вот тут-то и  есть главная ваша ошибка.  Я не просто хромой,  я без
ноги, но вовсе не с детства, а всего шесть лет.
     Девушка помолчала и вдруг захихикала.
     - Ой, какая же я дура! Я думала - сидит такой бирюк в бороде, примуса
починяет...
     - Да это просто соседи иногда заходят, я и помогаю...
     - Вы не сердитесь?
     - Напротив!  Вы  меня  повеселил