Каратом,  и  доходило до
того,  что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его
от работы,  и  тот близоруко и покорно соглашался идти обедать,  или дрова
колоть, или в лес.
     А впервые Ренат сам пришел к  Матвею  с  наивно-наглой  просьбой:  не
может  ли он дровами помочь,  а то холодно.  Матвей подивился на здорового
мужика,  который не удосужился дровами  запастись,  а  теперь  клянчит  на
дармовщину.  Но что-то удержало его от резкого отказа:  наверное,  нелепый
вид Рената - в ватнике,  золотых очках  и  лаковых  мокасинах,  заляпанных
глиной.  Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и
разом все понял про жизнь хозяина:  веранда с  безногим  столом  и  битыми
стеклами,  пустая комната,  заваленная пыльными газетами и журналами,  еще
одна такая же - поменьше и погрязней,  с продавленным диваном, тощий кот с
фосфорическими  голодными  глазами,  в  закутке-кухне - газовая плита,  во
много слоев заляпанная подгоревшим варевом,  и  наконец  -  большая  жилая
комната  с  облупившейся  печкой  и  сотнями книг на полках и в стопках на
полу, рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами,
ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.
     - Такой дом  протопить тебе  знаешь сколько дров  надо?  -  грубовато
сказал Матвей.
     - Я как-то...  привык...  к холоду.  Работается лучше...  и вообще, -
извинился Ренат.
     - Ты что, писатель?
     - Не-ет, - засмеялся он, - я литературовед.
     Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не
мужским  делом,  а  баловством дамским.  Раньше,  в  летные  годы,  он  бы
посмеялся в  открытую.  Тогда он  вовсе не считал нужным присматриваться к
людям,  делил их на мужчин и всех остальных:  женщин,  детей,  стариков. У
"остальных" были точно определенные функции:  у одних - спать с мужчинами,
рожать детей и вести хозяйство,  у других -  расти и учиться,  у третьих -
доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на "шляп"
и  мужиков,  то есть на тех,  кто гужуется помаленьку при жизни,  ловчит и
бездельничает,  и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без
полутонов,  четкой. И особенно четкой оттого, что как в рамку помещалась в
решенные Матвеем сроки.  Но рамка рассыпалась,  и он стал приглядываться к
людям:  ведь оказалось,  что среди них еще долго,  наверное, жить и стоит,
пожалуй,  разобраться получше.  По  прежней мерке Ренат был  стопроцентной
"шляпой",  и  даже не  просто "шляпой",  а  "шляпой с  перышком",  то есть
находился на последней ступени мужского падения,  донельзя приблизившись к
бабам.  Теперь же Матвей не спешил с  оценкой.  И мало-помалу,  отвечая на
вопросы,  которые сам себе задавал,  он ощутил,  как растет его симпатия к
"шляпе" и меркнет ирония. "Трудяга или бездельник?" - спрашивал Матвей. Ну
хорошо,  пусть работа его непонятная и бестолковая,  но ведь трудяга! И не
просто,  а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если
бы все так ишачили,  давно бы уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать -
достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет - в своем деле дока,
ас.  А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь
с ним в разведку? И ответ, вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот
то,  что  этому  парню  верить можно,  -  факт.  Такие не  продаются и  не
покупаются,  как их  ни заманивай,  ни стращай.  Матвей,  конечно,  не мог
доказать этого,  но  он  почувствовал в  Ренате упрямую силу его предков -
степных наездников - и тогда привязался к нему. Может быть, потому что он,
Матвей,  бросив  вызов  неведомым мрачным  силам,  тоже  должен  был  быть
настырным фанатом,  но порой ощущал в себе и неуверенность,  и робость,  и
даже страх,  и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех,  завалиться
на  диванчик у  телевизора и  жить вот так -  бездумно и  безбедно.  Но он
приходил в  пустой промерзший Ренатов дом,  видел  этого  черта упрямого в
ватнике на майку,  замотанного в  драный шарф,  в очечках,  еле сидящих на
плоском  носу,  и  Матвею  делалось стыдно,  он  называл  себя  "шляпой  с
перышком", рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась
тогда та самая злость,  которая города берет. Ведь смелость - это так, для
стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.
     А разобравшись в этом,  Матвей честно попытался понять смысл Ренатова
дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.
     - Я  изучаю литературу.  Некоторые очень наивные и не очень грамотные
люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям -
лучше понимать их.  Ерунда.  Этим критики, наверное, должны заниматься, но
уж никак не мы.  Мы -  такие же ученые,  как химики,  физики,  биологи, мы
изучаем природу,  мир.  А  литература -  это  часть  мира,  это  такая  же
реальность,  как...  ну, как деревья или камни. И вот минерологи, геологи,
геохимики разбираются в составе этих камней,  структурах,  качествах, а мы
точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и структуры
и  таким  образом  расширяем  знания  человечества о  мире.  Литература  -
огромный мир,  и каждый из нас выбирает себе его часть.  Я вот - временные
отношения в  поэзии.  По  существу дела,  я  изучаю  время,  то,  как  оно
отражается в маленькой части мира -  в поэзии... Я коплю наши общие знания
о времени.
     - Ну и что же такое время? - тревожно улыбался Матвей.
     - Форма существования материи,  если  тебя  интересует определение из
учебника,  -  отвечал Ренат с  виноватой улыбкой.  -  А  если  нет,  то...
Загадка.  Самая великая загадка.  Понимаешь,  время - один из самых важных
факторов эволюции живых организмов.  И не исключено, что именно время таит
разгадку принципов организации жизни во Вселенной.
     Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:

               Что войны, что чума? конец им виден скорый.
               Их приговор почти произнесен.
               Но кто нас защитит от ужаса, который
               Был бегом времени когда-то наречен?

     - Ну  и  как  же  нам  быть?   -   криво  усмехнулся  Матвей,   пряча
растерянность.
     - Согласно  моей  гипотезе,  -  серьезно пояснял  Ренат,  -  наиболее
сильные эмоциональные всплески возникают на  временных сломах,  как  я  их
условно определяю. Ну, например, пушкинское:

                   Я вас любил. Любовь еще, быть может,
                   В душе моей угасла не совсем.
                   Но пусть она вас больше не тревожит:
                   Я не хочу печалить вас ничем.

     Это   один   из    классических   образцов   лирической,    то   есть
высокоэмоциональной поэзии,  и одновременно - подтверждение моей гипотезы.
Здесь в четырех строках -  все три времени:  прошлое,  настоящее, будущее.
Таких  примеров  у  меня  сотни,  самых  разных.  Я  разработал  типологию
временных отношений в  лирике,  систематизировал их.  Эту гипотезу я почти
доказал.  Почти -  работа еще не  завершена.  Но  если докажу,  то  из нее
произойдет другая гипотеза,  которая, строго говоря, пока еще не гипотеза,
а  лишь  догадка.  А  именно:  эмоциональная жизнь человека невозможна без
пересечения в ней трех временных координат. То есть человек без прошлого -
лишен эмоций,  без будущего -  обращен лишь в прошлое,  ущербен и, по сути
дела,  мертв.  Ну  а  настоящее -  это  вообще условная точка  пересечения
прошлого и  будущего.  Я  не  могу назвать человеком того,  кто живет лишь
мигом настоящего,  -  это робот.  Если сильно примитизировать,  то в самых
общих чертах именно такова суть моих поисков...
     - Ты  считаешь,  что  это  большое  открытие?  -  осторожно спрашивал
Матвей.
     - Во-первых,  открытия пока вовсе нет,  есть догадки,  не больше... А
что касается открытия...  Скажи, ты помнишь из школы, что сделало человека
человеком?
     - Еще бы - труд сделал!
     - Вот  именно.  А  если когда-нибудь мое открытие состоится,  то  оно
будет означать,  что человека сделало человеком осознание фактора времени.
А труд только вытесал из обезьян материал для человека.
     - Ну, это ты, брат, загнул...
     - На научном языке это звучит примерно так: "На мой взгляд, уважаемый
коллега, ваша гипотеза нуждается в глубоко фундированных исследованиях", -
смеялся Ренат. - Но только эта гипотеза выходит далеко за рамки литературы
- в психологию, философию. Правда, литература тем и хороша, что выводит на
самый широкий круг гносеологических проблем...
     - Чего?
     - Проблем познания.  Но это все впереди,  пока я за философию всерьез
не брался,  пока - вот, конкретика, - и он обеими руками хлопал по стопкам
книг.  - А вообще-то мне хочется верить, что все мы - дети времени, что от
него зависит вся наша эмоциональная жизнь,  жизнь души.  Но это я только с
тобой  так  распускаюсь,  а  в  другое время не  позволяю себе  увлекаться
далекой перспективой.  Иначе -  прости-прощай, моя научная объективность и
добросовестность!
     Не  раз  и  не  два "пытал" Матвей Рената и  все примерял его мысли к
своей потаенной работе,  все  старался понять,  как же  изменится человек,
когда откроется ему будущее.
     И  однажды намекнул,  в  общих чертах рассказал о том,  чем занят дни
напролет на чердаке.  Но Ренат отреагировал странновато. "Что же, - сказал
он,  -  это дело интересное.  Желаю удачи".  И  перевел разговор на другую
тему...
     - ...Ты мой бирюк, - шептала Мила и водила пальчиком по его бороде. -
Раз, два, три...
     - Что ты считаешь?
     - Седые волосы...
     - Я уже старый.
     - Только семь. Не старый.
     - Я  уже  прожил одну  жизнь,  а  теперь живу вторую.  Я  старше всех
абхазских долгожителей.
     - Наоборот,  ты еще совсем маленький малыш в  этой второй жизни.  И у
тебя есть детские тайны, как у малыша...
     - Не надо, Мила.
     - Но  ведь я  все  равно узнаю,  чем ты  там занят на  чердаке целыми
днями.
     - Узнаешь, если сделаю...
     - Что?
     - Самогонный аппарат, - засмеялся Матвей.
     - Ты  смеешься,  потому что  считаешь меня дурочкой.  Сам  не  хочешь
сказать, но я все равно догадалась...
     - О! Я, кажется, снова слышу знаменитую колдунью!
     - Смейся, смейся... Ты хочешь узнать будущее.
     - Ты... ты... - опешил Матвей. - Как ты догадалась?
     Теперь засмеялась Мила.
     - Вот так-то, таинственный бирюк! Колдовство!
     - Нет, правда, откуда?
     - Ты не знаешь, что ты говоришь по ночам?
     - Неужели? - искренне удивился Матвей.
     - Мне это приятно,  -  опять засмеялась Мила.  -  Это значит,  что ты
никогда не жил ни с кем... долго.
     - И что ж я говорю?
     - У тебя есть любимая фраза:  "Мы должны знать будущее",  -  я ее раз
пять уже слышала.  А иногда ты говоришь жалобно:  "Слепые мы,  слепые, как
так можно!" -  и будто всхлипываешь. Или вдруг заскрипишь зубами страшно и
как крикнешь:  "Ты покажешь будущее, покажешь!" Я сначала даже пугалась, а
теперь привыкла.  Я  тебя вот так поглажу -  и  ты  сразу успокаиваешься и
спишь. Посапываешь как малыш...
     - Да, в разведку меня посылать нельзя, - улыбнулся Матвей смущенно.
     - Я и не пущу тебя ни в какую разведку, выдумал! А еще... Обещай, что
не будешь сердиться! Ну!
     Матвей молчал.
     - Ну, обещай, а то не скажу!
     - Обещаю.
     - Один  раз  я  решила попробовать...  Я  слышала,  что  если человек
говорит во сне,  то в это время надо взять его за мизинец и задавать любые
вопросы -  он ответит честно...  Я так и сделала однажды...  Я тебе только
три вопроса задала.
     - Какие? - спросил Матвей недовольно.
     - Ну,  не сердись,  пожалуйста, Матвей! Я спросила, правда ли, что ты
хочешь сделать что-то такое,  чтобы угадывать будущее.  И ты сказал: "Да".
Но это был второй вопрос,  а сперва я спросила...  Не сердись! Я спросила,
любишь ли ты меня. И знаешь, что ты ответил?
     - "Да", что же еще...
     - Нет! Ты ответил: "Очень!"
     - Это я могу и наяву сказать...
     - Ну а мне хотелось, чтобы совсем-совсем-совсем правду...
     - Правдолюбка,  -  улыбнулся Матвей и чмокнул ее в щеку.  -  А третий
вопрос?
     - Понимаешь,   Матвей,   ты   во  сне  иногда  говоришь  о   каком-то
Единороге... Я не понимаю что... И я спросила: "Кто такой Единорог?" Но ты
ничего не  ответил.  Я  снова спросила,  и  ты забормотал что-то про чуму,
войну, время... Я не поняла. Кто это - Единорог?
     - Да никто,  -  равнодушно сказал Матвей.  - Просто сказку, наверное,
вспомнил. Я в детстве сказки любил, мифы... Спи, колдунья.
     - Не могу...
     - А что случилось?
     - Знаешь,  мне и хорошо, и тревожно. Хорошо, потому что люблю тебя, а
тревожно -  не понимаю почему...  Как будто что-то на нас надвигается... Я
чувствую:  вон с той стороны,  из-за леса. Как будто там что-то собралось,
скопилось и медленно-медленно ползет к нам через лес... Страшно.
     - Не бойся, ведь я с тобой, - сказал он неуверенно.
     - У тебя бывает так - когда и хорошо, и страшно?
     Он не ответил.
     Еще бы не знать ему этого!  Он испугался, как точно высказала Мила то
же, что чувствовал он, и поразился этому совпадению, и сразу же понял, что
не совпадение тут,  а родство,  единство,  а значит -  соединение судеб. И
это,  именно это, а не взвесь тревоги и счастья всерьез испугало его. Ведь
он снова,  как в летные годы,  не мог, не имел права соединять свой путь с
душой другого человека.  Он  бросил свою судьбу против неведомых,  угрюмых
сил и сам, только сам должен был выиграть или проиграть. А проигравший мог
быть  смят,  растоптан,  безвозвратно изувечен  и  выброшен вон  из  мира,
который останется тогда несправедливым, немилосердным.
     И  никого не  должно быть рядом,  никто не  должен быть вместе с  ним
сокрушен смертельным ударом.
     Но вот -  не вышло. Не сумел. И теперь отвечает за Милу. Но нечем ему
ответить, выбора нет. И остается идти тем же путем навстречу неизвестности
и уповать на свои силы,  на удачу,  на благое предназначение,  может быть,
дарованное ему судьбой.
     А Мила подсказала точно -  именно там, куда уходит солнце, копилась и
зрела угроза.  Он  не  боялся,  а  только знал,  что это близится схватка.
Потому что  одновременно,  днями напролет работая над машиной,  чувствовал
приближение последней спайки,  последнего туго закрученного винта. Техника
и вправду не подводила. И по мере долгой работы росла его любовь к Машине,
и все ясней и ясней ощущал он, что Машина отечает такой же любовью.
     Он  засыпал  с  предчувствием  Сна.  Но  раз  за  разом  предчувствие
обманывало,  и ночи были пустыми, черными, а пробуждения беспамятными. Сон
пришел нежданно,  когда Матвей,  расслабленный и  счастливый,  заснул безо
всяких предчувствий, уткнувшись в Милины пушистые волосы.
     Вокруг был дождь -  он шел из серого неба ровно,  буднично, несильно,
давно.  Лес промок до  мха,  на полянах земля уже не вмещала воду,  и  она
выступала чистыми лужицами.  Но  на  Матюшу дождь не попадал,  а  штаны он
высоко подвернул и с радостью ступал по мокрой теплой земле, по прозрачным
холодящим лужицам.  Он  уходил все дальше в  лес и  ничего не  слышал там,
кроме дождя.  Вдалеке от опушки увидел знакомую березу -  старую, толстую,
раскоряченную,  почерневшую,  в Матюшин рост покрытую мхом.  Он знал ее не
один год,  а недавно услышал слова былины: "У той ли у березы, у покляпыя"
- и сразу понял,  что вот эта его береза и есть "покляпая". Он погладил ее
мох,  поглядел  на  соседние молодые  березки  и  подумал,  что  они  тоже
когда-нибудь станут такие же покляпые. Он пожалел их всех и молча пообещал
им потом, на обратном пути, придумать, как сделать так, чтобы они навсегда
остались светлыми и  стройными.  За  старой  березой начинался лес  совсем
глухой и страшный,  и Матюша пошел к нему.  "Вернись,  сынок",  -  сказала
береза маминым голосом.  Он обернулся, посмотрел на высокий просвет серого
неба,  увидел,  как капли дождя исчезают,  не достигая его лица.  Потом он
посмотрел на старую березу и покачал головой.
     Он шел долго и  слышал только дождь.  И все чаще и чаще попадались на
его  пути  кровавые бусинки брусники,  но  Матюша  не  трогал их,  обходил
стороной.
     И вдруг дождь стих. Матюша видел, как падают тысячи одинаковых капель
вокруг,  сливаясь в  чуть  посверкивающие линии,  видел,  как  вздрагивают
листья и  травы  от  дождя,  но  не  слышал его.  И  в  наступившей тишине
раздались далекие, грузные шаги. Матюша замер в сладком испуге, счастливый
и  дрожащий.  "Ваня,  Ванечка!"  -  невольно  вырвался зов.  Но  никто  не
откликнулся, не послышалось легкого волчьего бега, а тяжкие шаги Единорога
близились.
     И  Матюша пошел навстречу.  Раздвинул густые ветви -  и  вдруг увидел
перед  собой  широкий ручей,  по  обоим  бережкам плотно укрытый кустами и
деревьями.  Матюша помнил, что еще недавно никакого ручья здесь не было, а
теперь вот -  бежал.  Прозрачный,  быстрый,  бесшумный. А шаги были совсем
рядом -  за ручьем,  за плотной оградой зелени.  И вдруг -  стихли. Матюша
понял,  что вон там,  где,  свисая над ручьем, дикий малинник переплелся с
высокой травой,  стоит Единорог.  Мальчик услышал его  прерывистое гулкое,
дыхание.
     И вдруг -  Единорог завозился,  зашумел, затопал и стал уходить! Шаги
его  удалялись,  удалялись и  скоро стихли совсем.  Со  слезами на  глазах
слушал их Матюша.  А потом настала тишина, и мальчик повернул назад. И как
только он сделал первый шаг от ручья,  по лесу пронесся вздох и  мощно,  с
шумом обрушился на Матюшу дождь. Словно ушел, растворился невидимый покров
над ним.
     Он вынырнул из дождя,  вбежал в сухой чистый дом,  и там его встретил
грустный и ласковый взгляд матери.


                                    X

     - ...Что с тобой, Матвей? Ну что с тобой?!
     Он отмахивался от Милы, не отвечал. Ходил мрачный, страшный, перестал
бриться и  зарос бородой почти до глаз.  Уходил в лес,  курил там по пачке
зараз,  возвращался -  и  падал лицом на  топчан.  Лежал молча,  не  спал.
Приходила Мила, гладила его, целовала в затылок.
     - Не надо приходить, - процедил он через силу.
     - Ну что с тобой, Матвей?! Что?! Я не могу так!
     Он и хотел ответить, и знал, что надо ответить, но слова застревали в
глотке, язык не ворочался. Все оказалось липой! Все! Все!
     Сумасшедший фанатик ждал грома небесного,  явления запредельных сил в
облике  какого-нибудь там  черного ангела Азраила,  смертельной схватки и,
может быть,  смерти в сиянии славы,  а может - неслыханной победы и жизни,
восстающей над прахом поверженного Зла! А вышел-то пшик! блеф! Фук вышел с
маслом!
     ...Вскоре  после  Преображения  тихо  отошла  тетя  Груня.  Незадолго
отписала ему дом,  он отнекивался, потом благодарил. Перед смертью слегла.
Матвей и Мила ухаживали за ней,  как за матерью, а она уж и говорить почти
не могла, но улыбалась и тяжелой рукой крестила их обоих. А вечером, перед
кончиной, поманила Матвея пригнуться и прошептала:
     - Помирать-то легко. Хорошо. А вы любитесь.
     Наутро умерла.  И  когда  отпевали ее,  голос Милы  чисто взмывал под
самый купол церкви, к ласковым ангелам, поселенным там богомазом. И память
по тете Груне осталась светлая, легкая, помогавшая жить.
     Матвей и жил, вдвое больше и быстрей, вминая в краткие дни все больше
работы.  Исхудал,  лицо почернело,  осунулось,  а  ходил веселый.  Тревога
ослабла, а ожидание удачи и счастья для всех вдруг разрослось, заполнило и
его,  и  мир вокруг.  Дело было не только в  том,  что Машина стояла почти
готовая и  совсем мелочишка оставалась до конца.  Матвей неожиданно ощутил
радость от  слияния своей судьбы и  судьбы Милы.  Всю  жизнь запрещал себе
любить и  еще недавно испугался за Милу,  а  тут вдруг понял,  что сорок с
лишним лет  прожил дураком,  не  знавшим счастья родства душ.  А  теперь -
узнал, оттого и жил вдвое больше, вдвое богаче.
     И как-то так запрос