то, безо всяких знамений и вещих снов, пришел миг,
которого ждал он  семь лет новой своей жизни.  Он протер Машину тряпочкой,
будто телевизор от  пыли  -  Машина действительно напоминала телевизор,  -
деловито сел в  кресло перед ней и без торжественной паузы приладил к себе
клеммы.  Он  давно решил,  что первую пробу проведет на себе.  Ловко,  как
будто не впервые,  нажимая клавиши,  набрал давно просчитанный код и затем
уверенно и аккуратно надавил на большую красную, выточенную из пуговицы от
старой  тети  Груниной  кофты  кнопку  "Пуск".  Машина  заворчала,  Матвей
почувствовал тепло,  идущее от клемм по телу. Он совсем не удивился, когда
на посветлевшем экране увидел черты своего лица.  Правда,  он рассчитывал,
что изображение будет четче, но и так нормально.
     Машина имела  одно  ограничение -  чисто  техническое,  которое потом
несложно будет исправить: у нее был точечный диапазон - она заглядывала на
17 с половиной лет вперед,  ни больше ни меньше.  Матвей вычислил, что ему
будет тогда 58 лет,  а на дворе -  апрель.  Он верил,  что доживет.  И без
страха   смотрел   на    экран,    где    должно   было    появиться   его
пятидесятивосьмилетнее лицо.
     Машина  бурчала,  клеммы  грелись.  Лицо  на  экране немного дрожало,
плыло.  Вот сейчас оно должно совсем расплыться,  и на его месте возникнет
будущее.  Матвей учитывал и  то,  что он,  возможно,  не  доживет до этого
возраста -  тогда на экране появится черное пятно. Что ж - пусть, ведь это
все равно будет означать победу,  и лучше короткая осмысленная жизнь,  чем
протяжные пустые годы. Ну - давай!
     Он просидел пятнадцать минут,  а  лицо на экране все так же дрожало и
ничуть не  менялось.  И  вот  щелкнула,  вылетая,  залипшая кнопка "Пуск",
клеммы сразу  стали  остывать.  Так  и  было  задумано -  автоматика четко
отключилась, сеанс окончен. Но главного не произошло!
     Пустой,  без мыслей и  чувств,  он повторил все сначала.  И все,  без
изменений,  повторилось. Матвей вдруг усомнился в расчете кода, бросился к
микрокалькулятору, судорожно проверил... Все было правильно.
     Ни  техника,  ни  математика не  подводили его.  Спокойно  и  властно
вмешались незримые силы.
     Без грома и молний.
     "Без грома и молний", - повторил он потерянно.
     И впал в тоску.  Онемел.  И не мог ответить на Милино отчаянное:  "Ну
что же с тобой?!"
     ...А  потом нашло оцепенение.  С  утра как  сел за  столом в  большой
комнате,  так и сидел.  Тянул одну "беломорину" за другой,  забывал о них,
они гасли,  он закуривал снова.  День был солнечный,  октябрьский, синий с
золотым,  красивый до изнеможения глаз, а он не смотрел за окно. Скребся в
дверь Карат, а он не слышал. Смеркалось, а он не замечал.
     Вернулась со службы Мила.  Заглянула в комнату,  ничего не сказала. А
потом пришла,  села на  диван,  поджав ноги.  Сняла со  стенки ветхую тети
Грунину гитару...

              Понедельник, понедельник, понедельник дорогой,
              Ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой...

     И  он  вдруг заново увидел ее  -  с  распущенными по плечам пушистыми
волосами,  услышал тоненький ее голос и  то,  как звенело и переливалось в
нем птичье "ль"...  И понял,  что здесь спасение,  или хотя бы возможность
спасения,  или  хотя  бы  надежда на  спасение,  но  даже если только тень
надежды, то спасибо милосердной судьбе за эту тень.
     Стоя  перед диваном на  коленях,  уткнувшись бородой в  Милины нежные
руки,  он рассказал ей все -  до конца. Рассказал сбивчиво и, как казалось
ему, неясно, путано, но она все поняла.
     - Мы начнем сначала.  Потерпи,  милый, - сказала шепотом на ухо, и он
вдруг услышал не  ее  голос,  а  тот странный голос матери-березы из  сна,
остерегавший Матюшу.  -  Покажи  мне  Машину,  -  попросила  Мила  обычным
голосом, и он повел ее на чердак.
     Машина  стояла  холодная,  равнодушная,  и  Матвей вдруг  понял,  что
некогда шедший от нее ток любви иссяк. Стояла мертвая железка.
     А Мила вдруг загорелась:
     - Матвей, а дай мне попробовать!
     Он пожал плечами.
     - Какой толк?
     - Ну пусть никакого, дай!
     - Пожалуйста.
     Мила села,  и  он закрепил клеммы.  На микрокалькуляторе посчитал код
для Милы.
     - Матвей,  значит, семнадцать с половиной лет? Это... мне будет сорок
один! Как тебе сейчас! Ой, совсем старуха! - засмеялась Мила.
     Он набрал код,  нажал "Пуск", машина загудела, и на экране проявились
черты лица Милы, дрожащие и чуть расплывчатые.
     - Ой, смотри, смотри! - обрадовалась она.
     - Да что смотреть,  -  отмахнулся Матвей.  -  Это ведь ты теперешняя.
Ящик с такой картинкой тебе любой слесарь смастерит...
     - А  жжется,  -  сказала Мила довольно и  прикоснулась к  клеммам.  -
Значит, работает.
     - Как  же,   работает  она,   -  проворчал  Матвей,  почему-то  разом
успокоившись и  не  держа  зла  на  Машину.  В  конце концов,  она-то  чем
виновата? Железка - и все.
     Вдруг гудение стихло и  перешло как бы  в  шорох.  Одновременно черты
лица Милы на экране поплыли, смешались, на его месте забегали, изгибаясь и
мигая,  прерывистые линии, черточки, экран стал темнеть, на нем вспыхивали
яркие точки,  потом он  посветлел по краям,  а  темнота начала сжиматься к
центру...
     Матвей до  боли вцепился в  ручку кресла:  он  понял,  что  сейчас на
экране возникнет темное пятно.  Еще  недавно он  был  готов увидеть его  с
торжеством,   как  доказательство  победы,   но  сейчас!   И  сквозь  ужас
беспомощности одно  лишь  вспомнил  с  облегчением:  он  не  объяснил Миле
значение черного пятна! Не успел объяснить! И понял, что обманет: посетует
на то, что Машина так и не заработала. А она заработала!
     - Гляди, гляди, Матвей! - радостно крикнула Мила.
     Неожиданно пятно стало как  бы  светлеть изнутри,  и  вот  на  экране
образовалось темное кольцо,  оно стремительно утончалось,  вот -  исчезло,
экран непонятным образом будто бы обрел глубину,  и  из нее стали медленно
проступать неразборчивые,  размытые черты лица.  И вдруг - словно с экрана
разом  убрали  пелену,  очистили его  от  тумана -  возникло лицо.  Четко,
гораздо четче,  чем прежнее. Женщина с экрана смотрела прямо в глаза Миле,
Матвею.  Он узнал ее. Рука Матвея лежала на плече сегодняшней, живой Милы,
а глаза видели ту, другую...
     - Кто это?! Матвей, кто?! - закричала она.
     Обрюзгшее,  в морщинах и тяжелых складках,  с жидкими,  растрепанными
космами волос, бессмысленным взглядом заплывших глаз... Один глаз дергался
в тике, и каждый раз одновременно, как будто в страшной ухмылке, кривилась
вывороченная губа... Но это была она, Мила...
     - Нет, нет! Это не я! Матвей, это не я, не я!
     Страшная женщина на экране будто всматривалась в Милу и Матвея, будто
старалась разглядеть их,  а что-то мешало ей,  и вдруг,  словно разглядела
наконец,  беззвучно,  идиотски засмеялась,  вывалив толстый язык. Тряслись
складки лица, жидкие волосы, мешки под безумными глазами...
     Живая Мила вжалась в кресло и чужим голосом хрипела:
     - Нет!.. нет... нет.
     Щелкнула кнопка "Пуск",  экран  погас.  Матвей вышел  из  оцепенения,
лихорадочно сорвал с  Милы  клеммы,  она  обмякла,  не  могла  встать,  он
подхватил ее  на руки,  снес вниз,  в  комнату,  положил на диван.  Закрыв
глаза,  она мерно качала головой и  только одно слово с хрипом выталкивала
из себя:
     - Нет... нет... нет.
     Всю  ночь он  провел рядом с  ней,  держа ее  руку в  своей.  Гладил,
напевал материнскую колыбельную,  которая вдруг вспомнилась сама собой.  В
сердце своем обращался с мольбой ко всему,  что было в его жизни доброго -
к матери,  к отцу,  к высокому небу,  к молчаливым леса и полям.  Молил их
спасти любимую, охранить ее, пронести сквозь беду невредимо...
     Сном  забылся под  утро,  а  проснулся от  яркого  солнца и  гавканья
Карата.  Милы рядом не было. Посмотрел на часы - одиннадцать! Обежал дом -
не было Милы.
     И тогда он сообразил:  зная о ней все,  изучив,  как свою,  ее душу и
каждый изгиб тела, он не знал простого - ее фамилии, адреса, телефона...
     Проклиная хромоту,  бежал к храму Успения Богородицы. Застал старушку
прихожанку,  дневавшую там  и  ночевавшую.  Она рассказала,  что Мила была
совсем недавно,  часа  два  назад.  И  долго молилась у  иконы Богоматери,
стояла  на  коленях.  Старушка порадовалась:  раньше-то  Милочка вовсе  не
молилась,  а тут -  так истово...  А потом ушла.  Вроде к станции.  Матвей
нашел отца Никанора,  и тот развел руками:  знаю, конечно, знаю рабу Божью
Людмилу и люблю ее за чистую душу, ну а больше мне знать ни к чему, на что
нам адреса-фамилии? Может быть, и не врал...
     Он бросился в  город.  День за днем обходил его улицы,  вглядывался в
женщин.  Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда
вдруг обжигала мысль:  а  если она сейчас вернулась?  И  кидался обратно в
поселок.  Но  там  его встречал пустой дом и  унылый,  изголодавшийся пес.
Матвей снова ехал в город и один за другим обходил его храмы, слушал хоры,
а  потом  дожидался хористов,  смотрел им  в  лица...  Бывало,  ночевал на
вокзалах, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все, что осталось от
"сорока  сороков"  московских церквей...  Однажды  задремал на  вокзальной
скамейке.  Не заметив,  уронил на пол кепку.  А когда очнулся, нашел в ней
два пятака и новенький гривенник...
     Сначала не  понял,  откуда это,  а  потом пошел взглянуть на  себя  в
зеркало:  увидел  исхудавшего,  изможденного старика с  седой  бородой,  в
грязном истершемся ватнике.  И  вдруг понял:  это  судьба,  он  никогда не
найдет Милу. И вернулся домой.


                                    XI

     ...Карат залаял весело.  Матвей разбирался в  его лае.  Тихий,  почти
скулящий:  "Пусти гулять!"  -  или  лютой  зимой "Пусти в  дом,  замерз!";
спокойный,  короткий, остерегающий: "У ограды остановился чужой"; злобный,
громкий,  частый:  "Чужой вошел на участок!"; тоже громкий, но заливистый,
веселый:  "К нам пришел знакомый!" А знакомый - это значит Ренат, иногда -
дядя Коля Паничкин.  Матвей с утра уже был у Рената,  попросил чего-нибудь
почитать,  тот порылся,  достал том:  "Читал?" -  "Нет".  -  "Да ты что! -
остолбенел Ренат.  -  Пока  не  прочтешь,  я  тебя культурным человеком не
считаю!" Матвей взглянул:  "Махабхарата".  "Слушай,  салям-алейкум, ты мне
сейчас дал  бы  чего попроще,  такое настроение.  Юлиана Семенова нет?"  -
"Есть Юлиан Отступник на французском, но пока не прочтешь "Махабхарату", я
тебе ничего не дам".  Делать нечего, Матвей завалился с ней на топчан... и
как-то  быстренько задремал.  Услышав  заливистый лай  Карата,  очухался и
решил,  что  Ренат  зачем-то  пришел.  Нехотя  поднялся,  лениво  прошел к
крыльцу.  В  сенях  крутил  хвостом и  лаял  Карат.  Матвей  открыл дверь,
приготовив приветствие:  "Спасибо,  салям-алейкум,  за книжку -  идеальное
средство от бессонницы",  - но слова замерли... Внизу, у крыльца, опираясь
на  палку,   стояла  Ядвига  Витольдовна.   Карат  рванулся  к  старухе  и
почтительно обнюхал ее.
     - Прошу простить меня,  уважаемый Матвей,  -  медленно сказала она  с
явным  акцентом,  -  у  меня  маленькое несчастье.  Совсем  пропал звук  у
телевизора.  Я думала, что я оглохла, но потом включила радио и все хорошо
услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот
аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?
     - Да бога ради,  разумеется,  сейчас посмотрю,  -  охотно откликнулся
Матвей.
     - Я вам чрезвычайно благодарна,  - говорила старуха по пути к дому. -
Знаете,  я  еще не очень старая женщина,  мне семьдесят семь лет,  и я все
могу сама.  Я  и читать могу,  но у меня стали быстро уставать глаза,  и я
почти перестала выписывать газеты.  Но  я  привыкла быть в  курсе всех дел
жизни, и я смотрю телевизор - от него мои глаза не устают. Но пропал звук!
Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
     - Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
     - Я буду так чрезвычайно благодарна вам, уважаемый Матвей.
     Дело и  вправду оказалось пустяковое -  от  старости телевизор совсем
разболтался и  требовал просто  капитальной чистки.  Матвей  сбегал домой,
натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
     - Вы замечательный мастер,  уважаемый Матвей! Ведь не только появился
прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
     Он присел к столу и огляделся.  Ядвига жила чисто и скромно: этажерка
с  десятком книг,  старенький,  но  еще  крепкий платяной шкаф,  маленькое
уютное  кресло  у  телевизора,  короткая  кровать,  застеленная  клетчатым
пледом, рядом - столик с шитьем...
     Матвей провел взглядом по шитью -  и вдруг вернулся,  пригляделся.  А
потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были
сложены детские платьица,  штанишки,  рубашечки,  а одна распашонка лежала
раскроенная,  но еще не сшитая.  Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка,
что ли?
     Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
     - Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все
будет слышно!
     - Ядвига Витольдовна, - сказал он, - у вас внуки есть?
     - О нет,  нет! - покачала она головой. - Я совсем одна, совсем. - Она
виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
     - А это? Хобби? - с шутливой каверзностью спросил Матвей, указывая на
детские вещички.
     - О, это в воду, в воду. - И она опять как-то неловко улыбнулась - то
ли жалобно, то ли просительно.
     - Куда, простите? - не понял Матвей.
     - Это поплывет по реке,  далеко-далеко...  Садитесь, я налью вам чаю.
Он свежей заварки и чудно пахнет.
     "Не  дай  мне  бог  сойти  с  ума",   -  подумал  пушкинской  строкой
ошарашенный Матвей.
     Ядвига Витольдовна налила ему  чаю,  придвинула крохотную сахарницу и
еще меньшее блюдечко.
     - Берите сахар,  уважаемый Матвей, - сказала чинно и сама отхлебнула.
- О,  вполне удачно,  вполне!  А варенье у меня, конечно, свое - вишневое,
крыжовенное, малиновое, смородиновое... - Она указала на четыре одинаковые
хрустальные вазочки с  вареньем и  без паузы продолжила:  -  Я была первой
красавицей Варшавы...
     "Бедняга", - подумал Матвей.
     - Разумеется,  сейчас в это трудно поверить,  но это было так. В 28-м
году я танцевала с Дзядеком!  Ну - с Пилсудским,  все  его  звали  Дзядек,
по-польски - дедушка,  и честно признаться,  он был прелесть! В конце зимы
на балу в Вилянуве он сам пригласил меня,  и вся Варшава смотрела на  нас.
Он,  конечно,  был  реакционер,  но тогда я этого не понимала.  Я помню ту
зиму,  ту весну - вокруг только и разговоры про будущие выборы в сейм, а у
меня  голова  шла кругом от поклонников и кавалеров.  Из высшего общества,
разумеется...  Мой отец был...  Впрочем,  теперь это не так важно... - Она
чопорно отхлебнула чай,  вновь довольно покивала. - А потом я вышла замуж.
Если честно признаться - не вышла,  а убежала. Отец был против того, чтобы
я  выходила  за небогатого и неродовитого студента.  Да мало этого - еще и
коммуниста!  Скандал.  Но я все-таки вышла замуж,  потому что очень любила
Збигнева.  А  потом  мы  оказались  в  Москве  -  Збигнев  стал работать в
Коминтерне.  И все было чудесно.  Родилась  Басенька,  потом  -  Янек.  Мы
жили...  О,  это был кусочек настоящего счастья...  До мая 38-го года,  до
всей этой ужасной истории...
     Она помолчала. Матвей слушал настороженно.
     - Вы знаете? - вдруг строго спросила она.
     - Нет, нет, ничего не знаю, - поспешил он ответить.
     - В мае 38-го года Коминтерн распустил Коммунистическую партию Польши
по  ложному подозрению в  измене ее руководства.  Это был страшный удар...
Ваш отвратительный маньяк Сталин нанес страшный удар польским патриотам...
Впрочем,  я  не хочу об этом говорить,  история уже осудила его.  А  мы со
Збигневом и  детьми вскоре оказались в  Белоруссии.  С  сентября 39-го  он
работал в западных районах... А потом началась война. Збигнев сразу ушел в
войска,  мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой
и  Янеком я убежала в деревню,  к знакомым.  Пришли немцы,  но мы были там
свои,  нас,  конечно,  никто не выдал.  И так - до апреля 42-го года... до
второго апреля...  Они  согнали детей со  всех окрестных сел,  много-много
ребят,  они приходили в  дома и  выгоняли только детей,  их было несколько
сотен -  и  совсем малышей,  и ребят постарше.  Они повели их к реке,  она
называется Свольно.  Снег еще не сошел,  и на реке был лед, тонкий, весь в
полыньях.  Они сталкивали их в воду,  а в тех,  кто мог плыть, стреляли из
автоматов.  Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась,
но в  толпе я  потеряла Басеньку и  Янека,  я их вначале видела,  Басенька
держала Янека за руку и,  как большая,  гладила...  вот так,  по голове, -
Ядвига Витольдовна провела рукой в полуметре от пола.  - Басеньке было уже
шесть,  а  Янеку -  только четыре.  А  потом они пропали в  этой толпе,  я
кричала,  кричала,  но вокруг все кричали,  мы не знали, куда их ведут, мы
думали,  их будут угонять в  Германию,  а  на Басеньке были тонкие осенние
сапожки,  я  думала,  ей  будет холодно,  а  у  Янека были такие маленькие
валеночки... Они все утонули, уважаемый Матвей, только шапочки остались на
воде и уплыли далеко-далеко...  Я не знала, что в то время Збигнев был уже
неживой...  Потом меня угнали в  Германию...  Ну,  я  не  хочу говорить об
этом...  И  после,  здесь,  в России...  нет,  не хочу...  А после войны я
приехала туда,  к Свольно. Я встретила многих своих соседок, у них тоже не
было деток. И мы решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьем для
них платьица,  рубашечки и второго апреля опускаем туда,  в реку... Каждый
год я ездила туда,  а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю
все,  что шью, по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У нее было
трое  деток -  Марысе было  уже  двенадцать,  она  была красивая серьезная
девочка с  большой косой,  Витеку было восемь,  и  он  очень мило дружил с
Басенькой,   мы  с  Люцией  Казимировной  даже  шутили,   что  поженим  их
когда-нибудь,  а  Збышеку было только пять,  он был ужасно смешливый,  я с
утра  до  вечера  слышала его  смех...  Вот  сейчас закончу распашонку для
Янека,  она простая,  но теплая.  А  потом я  придумала:  я  по телевизору
видела, как танцевали девочки из школьного ансамбля, а у них были чудесные
платьица,  очень нарядные -  здесь оборочки, здесь маленький вырез и такие
пышные рукавчики. Я все хорошо разглядела и теперь сошью такое Басеньке...
Пейте чай,  уважаемый Матвей,  -  она указала на варенье. - Пожалуйста, не
обижайте меня.
     Матвей вспомнил о чае и залпом выпил всю чашку - горло пересохло.
     - Я налью еще, - улыбнулась Ядвига Витольдокна.
     Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:
     - А теперь,  уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так
понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно ее не вижу.
     - Да что теперь говорить, - пробормотал Матвей растерянно.
     - Надо,  надо говорить.  Было бы кому слушать. А я готова слушать вас
долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.
     - Я верю вам, Ядвига Витольдовна, - вдруг вырвалось у Матвея.
     И он рассказывал до темноты.


     - Да ты никак не поднялся еще?  -  с  удивлением и укором сказал дядя
Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.
     Дядя Коля был трезв и чист,  серьезен и даже немного торжествен - так
показалось Матвею,  когда он пропускал его в дом. Гость по-хозяйски уселся
за столом, зачем-то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.
     - Седай, - пригласил Матвея. - И слухай, дело серьезное.
     Поскольку все действительно серьезные дела для Матвея миновали, он не
торопясь ополоснул лицо из рукомойника, отпустил Карата побегать, поставил
на плиту