и.  Я  теперь  знаю,  как  выгляжу со
стороны.
     - Нет,  нет!  Вы гораздо лучше выглядите,  честное слово!  Я все-таки
чуть-чуть,  совсем капельку колдунья,  и я угадала,  что вы не должны быть
таким бирюком,  что вы намного лучше и интереснее.  Правда!  Иначе разве я
стала бы все это вам говорить?
     Он засыпал с легким сердцем. Почему-то казалось, что в сущности жизнь
прекрасна,   в   той   самой   своей   потаенной  сущности,   столь  редко
раскрывающейся людям,  она  прекрасна и  чудесна,  то  есть  полна чудес и
загадок, разгадывать которые заманчиво и радостно. С чистой душой, готовой
верить любым обещаниям жизни, заснул он. И увидел сон о Единороге.
     Увидел  себя  маленьким,   лет  семи,   на   краю  леса.   Замшелого,
буреломного,  сказочного леса. Матюша стоял на солнечной опушке, по пояс в
траве и слышал,  как в глубине,  в чащобе хрустят под грузным телом ветки.
Мальчик знал,  что там гуляет Единорог,  и не боялся его.  Он сделал шаг к
лесу.  Близко,  над  самым  ухом  невидимая мать  попросила:  "Осторожней,
сынок".  Матюша кивнул и вошел в лес. Сразу на плечо ему спрыгнула золотая
белка,  прижалась к  щеке  гладкой шкуркой,  обвила  пушистым хвостом шею.
"Эге-гей!"  -  раздалось издалека,  и  Матюша понял,  что  это  спешат его
друзья:  Серый Волк и Иван-царевич.  Волк был ростом с мальчика, с длинной
шерстью,  он пах по-домашнему -  теплом и печкой.  "Здравствуй,  Волк",  -
Матюша обнял его за толстую шею,  спрятал лицо в шерсти, а Волк лизнул его
щеку  горячим мокрым  языком.  "Здравствуй,  Ваня",  -  сказал мальчик,  и
царевич (с отцовским лицом -  давним,  запечатленным на фотографии военных
времен,  когда Матюши еще не было на свете, и никто не знал, ждать ли его)
поклонился.  Солнце острыми лучами проникало в лес,  и каждый луч падал на
яркую кровавую бусинку брусники.  Шаги Единорога слышались рядом, но он не
приближался,  а словно кругами ходил,  не спеша, уверенно - то ли время не
пришло ему показаться,  то ли просто гулял сам по себе. Белка перепрыгнула
с Матюши на Волка и села на задних лапках у него на загривке.  "Звал нас?"
- спросил царевич, и мальчик кивнул. "Вы обещали взять меня в лес". - "Еще
не пора,  -  печально сказал царевич.  - Ты подожди немного". Совсем рядом
шумно вздохнул Единорог,  а затем тяжело повернулся, и шаги его удалились.
Пока они не стихли,  Матюша,  царевич,  Волк и  белка молча смотрели в  ту
сторону,  куда ушел Единорог.  "Вот видишь, - сказал царевич, - еще рано".
Матюша услышал тихий облегченный вздох и  понял,  что это мать,  с опаской
следившая за ним,  отпустила тревогу и страх.  "Хорошо,  -  покорно сказал
мальчик. - Я буду ждать". И снова обнял теплого Волка, прощаясь.
     Он отвернулся от друзей и,  сделав всего несколько шагов, оказался на
опушке,  заросшей травами.  Над ними летали бабочки,  множество бабочек, и
каждая  оставляла  короткий  цветной  след.  Следы  вспыхивали,  исчезали,
переплетались, путались, от этого в воздухе дрожало многоцветное марево, и
спящий Матвей словно услышал мысли мальчика:  "Вот лето кончится,  а потом
зима, а потом опять будет лето, я приду сюда и обязательно увижу его".
     На этом сон кончился, но Матвей провидел, что продолжение есть, и оно
казалось ему  второй жизнью.  И  если  от  первой жизни он  прожил большой
кусок,  то  эта  вторая  -  таинственная,  манящая -  только начинала свое
медлительное  течение,   устремленное  в  баснословный  край,  исполненный
сияния.
     ...Он проснулся с разгадкой.  Как будто незримый покровитель нашептал
ему, спящему, те слова, которые Матвей искал уже два года - бился, маялся,
а  найти не  мог.  И  вот  теперь все вдруг стало ясно -  до  деталей.  Он
окончательно понял принцип Машины.  Теперь дело  было за  техникой,  всего
лишь  за  техникой,  которая должна была  воплотить принцип в  реальность.
Техника подвела Матвея только однажды, но теперь-то он знал, что тогда, во
время катастрофы,  не  техника не  сработала,  а  просто судьба,  исполняя
предназначение,  повернула жизнь Матвея в иное русло. А теперь судьба вела
его к удаче, и техника не могла подвести.


     ...Он тащил эту ветку тяжело,  упрямо и с иронией думал:  "Я похож на
муравья",  -  ветка была в  два человеческих роста длиной и толщиной,  как
нога толстяка.
     - Вы  такой  хозяйственный,  экономный,  -  сказала  она  нараспев  и
поднялась навстречу со скамеечки у крыльца. - Можно я помогу?
     - Вот еще! - буркнул он недовольно и даже отстранил ее жестом.
     Кинул ветку к дровяному сараю, отряхнул руки и закурил.
     - С чего вы взяли, что я экономный?
     - У вас же полный сарай дров, а вы все тянете... ветки, ящики...
     - Понимаете,  -  Матвей присел рядом, - вот эта береза, например, моя
ровесница или около того.  Если ее распилить умело и топить тоже умело, то
хватит на три, ну четыре зимних вечера. Представляете, целая жизнь прошла,
а  всего-то -  на три вечера обогреть старуху да инвалида.  А если на весь
год -  значит,  нужен нам небольшой лесок.  Он рос,  жил, а мы его раз - и
спалим.  И чтобы вырос такой же,  нужно еще лет сорок.  Мне стыдно хороший
лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки,
деревья,  старые ящики,  заборы,  доски -  если губить,  то  отработавшее,
послужившее, неживое. Чтоб справедливо было.
     - Вы в справедливость верите? - спросила она с удивлением.
     - А почему нет? - в ответ удивился и он.
     - Но ведь жизнь несправедлива!
     Она смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто
подозревала его  в  подвохе и  ждала,  что  он  и  сам  сейчас рассмеется,
признается, что пошутил, конечно.
     - Вы уверены в этом? - спросил он и впрямь с подвохом.
     - Ой,  вы же смеетесь надо мной!  - как будто обиделась она. - Ну где
же  справедливость в  жизни?  Все эти случайные смерти,  болезни,  все эти
лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы...
А  в  природе?!  Ведь там тоже нет никакой справедливости!  Жизнь жука или
божьей коровки так  же  случайна,  как жизнь человека...  А  само рождение
разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.
     - Философы называют случайность формой проявления закономерности...
     - Ой,  да не знаю я  этой философии!  Я  вижу,  что нет в  природе ни
справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках... Поэтому дети
их так любят... Дети вообще хотят справедливости... а потом привыкают, что
ее нет в жизни...
     - Конечно,  нет,  -  согласился он неторопливо.  - В природе нет. И в
жизни нет... Но...
     Матвей помедлил,  словно не решаясь продолжить. Затянулся в последний
раз, затоптал бычок.
     - Но в том-то и штука,  что человек эту справедливость может принести
в мир. Человек - царь природы, не потому что изобрел луноход. А потому что
он,  только он один может изменить мир по законам совести, справедливости.
И смысл появления человечества -  не покорение природы.  Смысл -  принести
справедливость.  Если каждый будет так жить,  то...  случайности, конечно,
никуда не денутся...  но справедливости в мире будет все больше и больше и
потом, может быть, настанет...
     - Царство божие?
     - Это уж как назвать.
     - Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.
     - А разве жизнь не от нас зависит?
     - Нет! - крикнула она с обидой. - Вот почему я ушла из детсада?
     - А вы там работали?
     - Да,  музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это самая
хорошая профессия - учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду
нашем,   все  воровали.  Повара  воровали,  бухгалтер  воровала,  половина
воспитательниц  воровали,  и  конечно,  директор  всех  покрывала  и  сама
воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги - скажем, на ремонт выделят, а
они как-то так сделают,  что половина денег у них в карманах останется. Ну
и  что  я могла сделать?!  В милицию пойти?  У них там все свои.  Написать
куда-нибудь? Чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, так их тоже покупали.
А  кто пожалуется - тому еще хуже.  Одна воспитательница против них пошла,
так они ее саму чуть не посадили - еле убежала.  А я - вовсе не  боец,  не
знаю я всех этих уловок,  даже не понимаю, как им удается воровать, только
видела не раз, как они вечером на "рафик" - мешки, ящики...
     - Понимаю,  -  кивнул Матвей.  -  А  все-таки это  ничего не  меняет.
Сами-то  вы  не воровали.  И  что ни делай с  вами,  все равно не стали бы
воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит... А воруют... Что ж
- это всегда было. Будущего своего не знают - вот и гадят. А посмотрели бы
на  себя лет через десять в  арестантских куртенках где-нибудь в  Сосьве -
авось по-другому жить бы стали...
     Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.
     - Извините,  -  смутилась  она.  -  Просто  вы  мне  одного  человека
напомнили... Вас только двое таких, наверное...
     - Кого же?
     - Отца Никанора. Моего... ну, как это сказать... даже не знаю...
     - Отца?
     - Ну да,  он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда из
детсада уволилась,  не  знала,  куда идти.  Не хотела ни другого сада,  ни
школы - там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и
слух абсолютный.  И  я пошла в церковь,  сказала,  что готова петь в хоре.
Отец Никанор пригласил меня к себе домой -  рядом с церковью домик у него.
И  представляете,  что  меня  поразило -  у  него  там  рояль.  Концертный
"Петрофф", старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть,
потом он тоже,  под конец даже арию царя Бориса исполнил -  и так здорово!
Оказалось,  что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще... лет
сорок ему...  Он был рад вспомнить прошлое... И согласился меня взять. А я
ему тогда честно сказала,  что,  наверное,  иногда не смогу петь.  У  меня
бывает,  что голос пропадает,  если настроение плохое.  Я боялась,  что он
меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более - если деньги, мол,
артист должен петь в  любом состоянии...  Или вовсе прогонит...  Но  он...
знаете,  вот, как вы, - понимаю, говорит. К Господу, говорит, надо с тихой
душой идти,  а  если неспокойно вам,  то  обратитесь к  Нему с  молитвой в
сердце своем.  И когда не сможете петь,  то не надо.  Он поймет. Я чуть не
заплакала...  Нам же всю жизнь одно - и в школе, и в училище: ты обязан, у
тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в
себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен... Я в храм как
на  праздник лечу...  Молиться я  так и  не  научилась,  хотя теперь много
молитв и псалмов знаю... В бога не верю, нет... не отвергаю, но не верю...
еще не готова... А если нет настроения, я в лес иду. Слушаю птиц, дождь...
А зимой просто смотрю - белые деревья и синее небо - ничего нет лучше... А
завтра  я  пойду  в  храм.  Завтра  ведь  большой праздник -  Преображение
Господне.  Я  готовлюсь к  нему.  И все наши тоже готовятся,  и весь причт
тоже... Будет очень хорошо, настоящий праздник будет... Приходите, Матвей!
Правда, приходите к нам завтра!
     - Спасибо за приглашение... Но ведь я неверующий...
     - Ну и что? Я тоже, не в этом дело!
     - Понимаете, Мила...
     О,  каким  обманом  была  его  трезвая  рассудительность и  как  мало
спокойствия было в душе!  Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом прущий
к  цели,  о  которой и подумать страшно,  отринувший во имя этой цели все,
решивший  и  жизни  не  пожалеть  и  уже  загодя  зачеркнувший эту  жизнь,
выделивший себя из круга людей,  отделившийся от них заповедной зоной,  он
внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и  понял,  что не
сможет пройти мимо и  что путь к  цели не рядом с  этой девочкой лежит,  а
через   ее   душу,   слишком  хрупкую  для   беспощадного,   действительно
несправедливого мира.  Он  почувствовал груз  той  самой  нелюбимой  Милой
ответственности,  от которой он не мог уклониться, не мог сбежать в леса и
храмы,  потому что был старше,  сильней,  опытней,  потому что играл уже в
гляделки со смертью и вынес ее взгляд.  Он в бога не верил,  но знал,  что
есть в  мире силы,  смысл которых огромен и  до  поры не ясен,  и  мощь не
известна.  Он бросил им вызов осознанно и дерзко,  а в ответ -  он понимал
это! - получил Послание, и явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать
тайный код,  уловить смысл Послания,  но  весь  великий смысл оборачивался
большими темными  глазами,  тонким  звенящим голосом  и  всей  ее  хрупкой
фигуркой,  соткавшейся из  тумана  и  готовой  раствориться в  нем.  Смысл
ускользал,  а Матвей,  ворочаясь ночью на топчане,  все гнался и гнался за
ним, не отступая, потому что погоня уже привычно вошла в его кровь. Потому
что много лет гнался он за принципом Машины и  догнал его,  понял во сне и
теперь воплощал в провода и диоды, в микросхемы и экран, в медь и пластик.
Воплощал в реальное, твердое и знал, что дойдет до конца. Одного не знал -
что дальше случится,  но готов был ко всему. Тут и настигло его Послание -
зыбкое, многозначное...
     Ночь -  его время,  и  опять она помогла.  Он проснулся внезапно -  с
готовым  ответом.  Ошеломленный  его  простотой,  он  вскочил  с  топчана,
бросился на  крыльцо,  настежь  открыл  дверь  в  ночь.  Беззвучно шевелил
губами,  повторял, обращаясь к немигающим звездам: "Я люблю ее... Я просто
люблю ее..."


                                   VIII

     - Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста, успокойтесь, - Костя хотел
дотронуться до ее руки, лежащей на столе, но женщина резко отшатнулась.
     - А я спокойна!  Я спокойна!  -  истерически крикнула она.  - Девочка
просто перезанималась,  устала,  вот и все! Она отдохнет и поправится, мне
обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще
не понимаю!
     - Да ведь,  наверное,  не в том дело,  что дочка ваша перезанималась?
Или вернее -  не только в том дело,  не так ли,  Анна Сергеевна?  -  мягко
сказал Семен.
     - А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?
     - Я же объясняю, - сказал Костя, - у нас есть сведения, что ваша дочь
перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или
людьми,  ведущими...  ну,  определенные научные работы...  Мы интересуемся
этими людьми, понимаете?
     Женщина безвольно сложила руки на коленях,  опустила голову,  и стало
заметно, что она вся в некрасивых клоках и пятнах седины.
     - Вы,  наверное,  из КГБ?  - сказала она наконец спокойно. - Так бы и
сказали сразу,  а то все кругами ходите...  Ничем я вам, товарищи чекисты,
не смогу помочь.  Только одно скажу: никаких иностранцев у ней знакомых не
было,  это точно.  А после того как из детсада ушла,  она и домой-то редко
заглядывала.  Может,  я сама виновата:  все пилила ее, мол, хватит гулять,
надо серьезным делом заняться. А занималась она...
     Женщина вздохнула, с опаской исподлобья глянула на гостей.
     - Ну, чего уж скрывать... В церковном хоре она пела. Тем и жила.
     - Где? В какой церкви? - быстро спросил Семен.
     - В церкви Успения Богородицы,  в селе Романово...  Это недалеко,  по
Киевской дороге... Там где-то рядом и комнату снимала.
     - А адрес вы знаете?
     - Вы  мне  только правду скажите,  товарищи чекисты,  ей  за  это что
будет?  -  Женщина переводила глаза с  Семена на Костю,  а  потом,  выбрав
Костю, жалобно попросила: - Только честно скажите!
     - Анна Сергеевна,  ну  что же  вы такое говорите?  -  мягко укорил ее
Костя.  -  Да пусть пела,  разве это запрещено!  Никто вашу дочь не думает
преследовать,  честное  слово.  Нам  нужны  только  люди,  с  которыми она
общалась в последнее время.
     - Я-то там не бывала ни разу,  но Люда сказала, что она живет... Нет,
не  в  самом селе,  -  женщина силилась вспомнить,  но  что-то  застило ее
память.  -  Рядом - поселок дачный... Забыла название... Сосновка, что ли?
Нет, не помню...
     Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.
     - Извините,  - сказал он. - Может быть, детали вспомните? Что за дом?
Что за хозяева?
     - Да,  помню!  - обрадовалась Анна Сергеевна. - Помню! Люда говорила,
что от поселка до церкви ей четверть часа идти -  сначала лесом,  а  после
полем. Что хозяйка - старушка. И еще в доме инвалид живет.
     - Имя, имена не говорила?
     - Имя?  Ой,  что-то крутится...  То ли Михаил этот инвалид,  то ли...
Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.


     - Костя,  мы что-то не то делаем,  -  ожесточенно сказал Семен, когда
сели в машину. - Мы делаем что-то не то, - повторил он размеренно и зло. -
Не тебе объяснять,  как я  уважаю Деда.  Он для меня и  мать,  и  отец,  и
Альберт Эйнштейн.  Но я  не могу из-за любви к нему обслуживать его блажь,
не могу! - сорвался он на крик.
     - Успокойся ты, остынь, - ответил Костя.
     - В  свои  семьдесят восемь он  может позволить себе  каприз,  а  я?!
Работа стоит,  лаборатория срывает план,  сотрудники скоро забунтуют,  а я
устраиваю дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким "Шаттлом"! Из
плана полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь
меня Говард приглашал,  сам Бенджамен Говард!  Работа стоит,  а  я  сейчас
вместе с  тобой  должен искать какое-то  Успение Богородицы!  Что  мы  там
найдем?!  Ну - богомольная старуха, ну - инвалид юродивый, дальше что?! Ну
- секта, какие-нибудь трясуны-баптисты...
     - Баптисты - не секта и не трясуны, - возразил Костя.
     - Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я
физик -  и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все
понимаю,  я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику" Перышкина
в  шестом классе омской школы,  но ведь...  Ведь это что выходит -  я тебя
породил, я тебя и убью?!
     - Семен,  -  сказал Костя напряженно,  -  тебе не  кажется,  что мы в
тупике?
     - Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!
     - Я не о том,  -  нервно перебил Костя. - Не кажется ли тебе, что все
мы,  ученые,  в тупике?  Ведь всем давно ясно,  что мы раздробили науку на
тысячи осколков,  направлений,  узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и
не видит общей цели.  Движение для нас -  все,  а зачем,  куда?  Считается
неприличным,  наивным  задавать этот  вопрос.  А  Дед  -  гений.  Он  ищет
принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их
нельзя выдумать за столом,  их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера
был у него на даче.  Он выписал себе штук сто книг по философии,  истории,
этнографии  Индии  и  Китая,   обложился  ими  с  трех  сторон,   сидит  и
конспектирует,   как  первокурсник.   Ищет.   Уверен,  что  все  возможные
глобальные открытия предугаданы много веков назад.  Думаешь, почему он так
вцепился в Зеркальщика?  Потому что -  "свет мой, зеркальце, скажи, да всю
правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена
предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И
ведь угадывали,  черти,  не  раз  угадывали!  А  Дед  сидит,  чешет лысину
линейкой,  приговаривает:  "Нет дыма без огня!  Бороться и искать..." -  и
пишет,  как всегда,  двумя карандашами:  синим -  конспект, красным - свои
соображения.  Анна Егоровна мне жаловалась на  кухне:  по двенадцать часов
сидит,  как молоденький,  она его гулять силой вытаскивает... Семен, скажи
честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
     Семен убито вздохнул.
     - Нет, конечно...
     - Вот так-то.  Ладно,  едем в Романово,  -  Костя включил мотор.  - А
Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...


                                    IX

     ...Сначала Матвей относился к  нему с иронией,  потом с симпатией,  а
потом стал считать как бы другом.  Отрезав себя от старых друзей и связей,
он хотел одиночества,  но выходило так, что совсем без людей нельзя. После
смерти тети Груни и  ухода Милы Матвей остался с