ли происходящие в них процессы, это все-таки не жизнь,  а
лишь ее проявления. Но тогда я еще не имел представления о  таких  сложных
проблемах.
   - В этой науке ты далеко, очень далеко пойдешь! - возбужденно прибавила
бабушка. - Люди из дальних земель придут тебе поклониться... Только бы нам
выбрать нужную дорогу.
   Сейчас мне пятьдесят семь лет, я профессор, член-корреспондент Академии
наук. Более узкая моя специальность - биохимия. Все считают  меня  светлой
головой, блестящим ученым. И только я один знаю,  насколько  это  неверно.
Истина в другом. Просто у меня редкая эрудиция, и в своей области я всегда
на вершине современных знаний. Без ложной скромности могу сказать,  что  я
внес некоторый вклад в развитие науки. Но настоящих собственных открытий у
меня нет. Я развивал и усовершенствовал то, что открыли другие. Мне хорошо
известно, что ученые всего мира считаются с моим мнением. Но  ни  один  из
них не пришел из чужих земель, чтобы мне поклониться. Ни один. Так  что  в
этом отношении бабушка полностью обманулась.
   Но у нас  ничего  не  получится,  если  я  не  буду  с  вами  до  конца
откровенным. А это не так-то легко, потому что касается  не  только  меня.
Все дело в том, что когда бабушка изрекла свои крылатые слова -  о  людях,
которые придут мне поклониться, - я ей безусловно поверил. Теперь мне  это
кажется смешным,  ведь  я  тогда  уже  не  был  мальчиком,  зачитывающимся
любовными романами. Это давно заброшенное чтиво не оставило  в  моей  душе
никаких следов. По природе я  картезианец,  рационалист,  логик,  то,  что
работает в моей черепной коробке, слишком активно, чтобы я  мог  верить  в
какие-то  иллюзии  и  химеры.  Я   стараюсь   поменьше   рассчитывать   на
воображение, предпочитая ему здравый рассудок. И все  же  кроется  во  мне
нечто, противоречащее именно  здравому  рассудку.  Это  прежде  всего  моя
пристрастность. Ни к людям, ни к фактам я не могу  относиться  объективно.
Есть вещи, которые мне нравятся или не нравятся, которые я  люблю  или  не
люблю, в которые я верю или не верю. Я способен возненавидеть  человека  с
первого взгляда, и  обычно  не  ошибаюсь.  Могу  категорически  отвергнуть
какую-нибудь гипотезу  -  просто  так,  из  внутренней  антипатии,  только
потому, что  она  показалась  мне  неупорядоченной,  не  укладывающейся  в
логическую систему. Так в свое время невзлюбил я квантовую механику - и не
без основания.
   Все дело в том, что я любил  бабушку  и  верил  ей.  Независимо  от  ее
предсказания. Казалось, это у  меня  врожденное,  как  бывают  врожденными
вкусы,  предпочтения,  даже  любовь.  Поэтому  я  ринулся  в  биологию   с
необычайным воодушевлением. В те годы это была весьма скромная  наука,  ее
уровень отнюдь не обещал возможностей, открывшихся перед ней в наше время.
К тому же  мой  профессор,  прости  меня  господи,  был  человек  довольно
ограниченный. И все-таки студентом  я  был  отличным.  Как  и  брат,  я  с
легкостью выучил несколько иностранных языков, много и с растущим из  года
в год увлечением читал. Так что в конечном счете оказалось, что я знаю все
новое в биологии гораздо лучше своего профессора, который еле разбирался в
одном немецком. Я  таскал  ему  научные  журналы,  ежегодники,  доклады  и
охотно, без какой-либо задней мысли переводил  ему  все  это.  Бывало,  мы
часами с ним спорили,  вернее,  не  спорили  -  он  отрицал  все,  что  не
укладывалось в его ограниченные представления. Сам я не любил спорить. Для
меня научной  истиной  являлось  только  то,  что  доказано.  Несмотря  на
молодость, я  прекрасно  понимал  профессора,  который  зубами  и  когтями
защищал  свой  крохотный  научный  капиталец,  свою  тощую  сберегательную
книжку. А унылое профессорское чванство не позволяло ему взять то,  что  я
предлагал ему абсолютно даром.
   Второй своей специальностью я выбрал зоологию. Я всегда любил животных,
а изучая их, полюбил еще больше. Меня все больше поражало  их  физическое,
по  сравнению  с  человеком,  совершенство   и   законченность.   Полнота,
оправданность  и   осмысленность   их   существования.   И   особенно   их
тождественность с природой, хотя она гораздо чаще несет  им  не  жизнь,  а
смерть. Но это уже другой  вопрос.  Говоря  о  животных,  я  только  хотел
коснуться наших  дел.  В  течение  нескольких  лет  я  внимательно  изучал
поведение животных во время землетрясения. И саму сейсмологию, разумеется.
Меня поразило, как много животных угадывает начало землетрясения.  Вернее,
предчувствует его. Проблема показалась мне не такой сложной. Землетрясения
- не внезапный  инцидент,  а  продолжительный  процесс,  когда  накопление
определенных факторов в критический момент приводит к катаклизму. У  этого
процесса есть свои скрытые  приметы,  которые,  к  сожалению,  придуманные
человеком приборы пока не  научились  распознавать.  Но  у  животных  есть
органы, которые у человека или  вообще  отсутствуют,  или  переродились  и
отмерли  за  ненадобностью.  Взять,  например,  удивительную   способность
животных к ориентированию. Почему бы им не иметь еще какого-нибудь органа,
предчувствующего  землетрясение,  особенно  тем,  кому  оно  больше  всего
угрожает, например, пресмыкающимся или крысам?
   И разве не могло быть, что у моей  бабули  тоже  сохранился  какой-либо
подобный атавистический орган? Я был склонен поверить в это. К тому же мне
не хотелось отказываться от ее предсказания.
   Должен заметить, что я человек вовсе не тщеславный и  отнюдь  не  жажду
поклонов. Скорее, я сам поклонюсь первым, чтобы избежать этой малоприятной
церемонии. И все же можно ли назвать настоящим ученым человека, который не
мечтает открыть что-либо новое и неповторимое? Пусть даже на первый взгляд
скромное и незаметное, вроде открытия Менделя с  его  маленькими  смешными
горошинами.
   Пока я учился,  вторая  мировая  война  как-то  незаметно  закончилась.
Многим и в голову не приходило, что отныне нам  предстоит  жить  совсем  в
ином мире, коренным образом отличающемся от прежнего. На первый взгляд  на
моей судьбе война тоже не отразилась. Как студент,  я  был  освобожден  от
военной службы. Солдатскую форму мне пришлось надеть  только  в  самом  ее
конце, когда меня мобилизовали на какие-то краткосрочные курсы. Наша семья
тогда жила уже в Софии. Как обычно, и на сей раз колесо  судьбы  повернула
бабушка. Ее беспокойный дух, а может, и ее одиночество  решили  вопрос.  К
тому времени отец просто изнемогал в Пловдиве.  Конечно,  он  умел  варить
чудесный кофе, но что можно сварить из цикория?  Война  совершенно  лишила
нас настоящего кофе.
   - Послушай меня хоть раз, сынок! - говорила отцу бабушка. -  Почему  бы
нам не переехать в Софию к детям?
   - А что я там буду делать? - мрачно спросил отец.
   - А тут что ты делаешь? Что-нибудь да найдется.
   Но отец долго не мог решиться. Решительностью он никогда не  отличался,
а с возрастом вообще стал боязлив, как ребенок.  Как  это  обычно  бывает,
помог им случай. В Софии скончался двоюродный брат отца, сын  деда  Лулчо.
Вдова  не  могла  справиться  с  таким  чисто  мужским  предприятием,  как
парикмахерская - бабушка упорно называла ее цирюльней, - и предложила отцу
войти в дело на весьма выгодных условиях: половина  доходов  ей,  половина
ему. Отец наконец согласился, хотя и не очень охотно. Это занятие казалось
ему унизительным, холопским. Но бабушка была непреклонна.
   Так отец стал брадобреем. В сущности, это была вершина его  карьеры.  К
моему удивлению, он очень скоро научился стрижке и бритью. Быстро приобрел
неплохую клиентуру, впервые в карманах у него завелись  деньги.  Все  были
довольны этой метаморфозой, кроме брата. Согласитесь, быть  сыном  мелкого
цирюльника не слишком блестящая рекомендация для преуспевающего дипломата.
К тому времени брат получал уже большое жалованье и сам вызвался содержать
отца,  если  тот  бросит  свое  убогое  ремесло.  Но  отец   категорически
отказался. У него тоже была своя гордость, в подаяниях он не нуждался.
   Но  эта  хорошая  жизнь  продолжалась  меньше  двух  лет.  Американские
"летающие крепости" все чаще стали кружить над  Софией,  пока  наконец  не
обрушили на город свой смертоносный груз. Это  произошло  10  января  1944
года, во время так называемой  "большой"  бомбежки,  хотя  остальные  тоже
трудно назвать малыми. Особенно велик  был  страх  -  не  страх,  ужас,  -
вызванный этим апокалипсическим бедствием. Дневная  бомбежка,  как  я  уже
говорил,  застала  брата  на  операционном  столе  и  кончилась  для  него
трагически.  А  наши  даже  не  дали  себе  труда  укрыться   в   убежище,
находившемся в ста шагах от дома.  Подумали,  что  самолеты,  как  всегда,
направятся в Плоешти бомбить нефтеперегонные заводы. И  началось  то,  что
потом все называли адом. Впрочем, какой ад? Те, что в аду, по крайней мере
не дрожат за свою жизнь. А к страданиям  люди  привыкают  быстрее,  чем  к
радостям.
   В то время мы жили в низеньком одноэтажном  домике  без  подвала.  Даже
спрятаться было некуда. Город сотрясался от разрывов бомб. Мама стояла  на
коленях перед иконами, бессвязно бормотала молитвы,  отец  мрачно  молчал.
Только бабушка была как-то по-особому оживлена и с любопытством  озиралась
вокруг, словно человек, увидевший наяву один из самых своих нелепых  снов.
Во время ночной бомбежки родители заторопились в убежище.  Но  бабушка  не
пожелала сдвинуться с места. С тех пор  как  она  сломала  ногу,  ей  было
трудно ходить, так что она нигде не бывала, кроме городской бани.  Однажды
она даже заблудилась, перепутав трамваи, и нашим пришлось вызволять ее  из
полицейского участка.
   Все  же  отец  попытался  ее  уговорить.  Бабушка  посмотрела  на  него
"проясненным взглядом", по странному для отца выражению, который  в  жизни
не прочел ни одной книги, если не считать той страницы  "Записок"  Захария
Стоянова, где упоминается  и  о  нашем  деде.  "Пловдивцы  -  парижане  по
сравнению с софийскими шопами"  [шопы  -  жители  северо-западных  районов
Болгарии, отличающиеся своеобразием быта и языка] - это выражение накрепко
засело у него в голове, так что на столичных жителей он глядел с некоторым
пренебрежением, хоть и весьма старательно скоблил их  могучие  подбородки.
Сейчас, уговаривая бабушку, он чуть не заплакал. Все было напрасно.
   -  Ступайте,  дети,  оставьте  меня,  -  недрогнувшим  голосом  заявила
бабушка. - И без того Манол, верно, дивится, чего это я так долго  мыкаюсь
на этом свете.
   Итак, отец с матерью укрылись в  убежище,  а  бабушка  осталась  совсем
одна. Это был ее  последний  разговор  с  живыми.  Обо  мне  она  даже  не
упомянула - ни слова, ни завета, ни последнего напутствия. Возможно, в  те
минуты она уже принадлежала только себе и  своим  воспоминаниям.  В  самом
деле, к чему ей было бежать? И как она могла объяснить это сыну? С  другой
стороны, можно  ли  объяснить,  почему  человек  всегда  так  бессмысленно
цепляется за жизнь? Инстинкт самосохранения? Во всяком случае,  у  бабушки
его можно назвать скорее каким-то врожденным чувством пути, который должно
пройти. Иначе все и до и после него полностью обессмысливается, то есть не
является и не может быть жизнью.
   Я в то время служил в  Горна-Бане  унтер-офицером  санитарного  взвода.
Дневная бомбежка не произвела на меня особого впечатления, я просто ее  не
заметил, потому что у  нас  было  много  раненых,  о  которых  приходилось
заботиться. Но когда сирена завыла среди ночи, все в  панике  бросились  к
дверям. Один я не торопился. Зачем?  Когда  играешь  в  кости  с  судьбой,
нечего высчитывать очки. Все равно, хочешь ты или нет,  она  бросит  кубик
по-своему. Как и положено судьбе, она интересуется только собой. И все  же
не может ничего изменить. В этом смысле - и это правда -  она  беспомощнее
нас самих. Такова истина.
   Я спустился в опустевший окоп, вооруженный одним лишь  биноклем.  Внизу
подо мной лежал невидимый город, я чувствовал его могучее присутствие, его
оцепенение. Но ни капельки не боялся, особенно  за  свою  жизнь.  Не  могу
объяснить это ощущение ничем, кроме полной бесчувственности. Прошло  минут
десять. Или, может быть, полчаса - в таком состоянии человек теряет всякое
представление о времени. Привыкнув к темноте, я понемногу начал  различать
контуры города. Отчетливо  вырисовывались  глубокие  морщины  улиц,  купол
церкви Александра Невского, похожий на  вытаращенный  в  небо  глаз,  даже
ощетинившиеся трубы. И лишь тут я услышал  низкий,  тяжелый  гул  моторов,
накатывавшийся равномерными спокойными волнами. Пока  ничего  такого,  что
заставило бы меня задрожать от страха или ужаса. Затем самолеты-разведчики
сбросили осветительные ракеты. Вероятно, они были на парашютах, потому что
их мертвенно-белый свет долго и неподвижно  висел  в  воздухе.  Абсолютная
неподвижность, недосягаемая и стеклянная сквозь линзы бинокля. Рев моторов
стал громче, отчетливей. И тогда упали первые бомбы.
   Мне всегда казалось, что ад  невозможно  и  не  нужно  описывать.  Это,
наверное, понимал даже Данте. В его великой поэме описан не ад, а  судьба,
которую он  всей  душой  желал  врагам  своей  человеческой  веры.  Смутно
припоминаю, что я больше сочувствовал его грешникам, чем  жестокой  морали
поэта. Но сам дантовский ад не  произвел  на  меня  никакого  впечатления.
Бомбежка, какой она ни была страшной,  тоже  осталась  для  меня  мертвым,
бесчувственным воспоминанием.
   Прошло целых три бесконечных дня, пока я смог выбраться в город. Просто
не у кого  было  получить  увольнение  -  такой  хаос  воцарился  в  нашем
маленьком гарнизоне. В город я спустился пешком. По Княжевскому шоссе  все
еще ползла поредевшая вереница беженцев. Все они показались мне  какими-то
безликими, настолько глубоко каждый был погружен в себя.  И  каждый  тянул
свое добро - на санках,  на  кроватных  сетках  -  так  же  бездушно,  как
обреченный на смерть тянет свои последние дни. Да и я почти не  глядел  на
беженцев, своих забот у меня было более чем достаточно.
   От нашего  жалкого  домика  ничего  не  осталось.  Вернее,  осталось  -
какие-то ощерившиеся куски стен. По двору были разбросаны обломки крыши  и
развороченной мебели. Вокруг - ни души. Но и никаких признаков смерти.  Не
знаю почему, но в моем  оцепеневшем  сознании  внезапно  возникла  нелепая
мысль: а где бабушкин сундук? Я не нашел ни кусочка  от  его  разноцветной
жестяной оковки. О самой бабушке я не  решался  даже  подумать.  Как  и  о
матери. В те минуты единственным, кого я мог представить себе мертвым, был
мой отец. Никогда не верьте себе, особенно своим чувствам.  Откуда  я  мог
знать, что глубже всего я был связан именно с отцом. Три  года  спустя  он
скончался от рака желудка. Я рыдал  над  ним  так,  как  не  рыдал  больше
никогда. Хотя раньше вообще не допускал отца в свою жизнь. Отец  раздражал
меня, и я делал все, чтобы не быть на него похожим. Временами я  просто  с
трудом его выносил. И только когда его зарыли в грязную глину, понял,  что
я всего-навсего его сын - не более того. Законы генетики,  которые  я,  не
особенно в них веря, так старательно внушал студентам, не могли  дать  мне
на этот вопрос никакого  ответа.  Ведь  я  же  всегда  больше  всех  любил
бабушку!
   Тут во дворе показался один из наших соседей. Их дом уцелел, лишь фасад
его стал щербатым, как лицо после оспы. Среди окружающего запустения седой
хромающий сосед выглядел довольно бодро.  Что-то  живое  мелькнуло  в  его
глазах, когда он меня увидел.
   - Не бойся, доктор, - заговорил он. - Ваши живы.
   - Все?
   - Э, не все, бабушки не стало. Стара была, бедняжка, отмучилась.
   До сих пор не знаю, как она погибла и что от нее осталось. Может  быть,
ничего. Спросить я не посмел, не хватило духу. Так бабушка  навсегда  ушла
из моей жизни. Эта пустота мучает меня до  сих  пор.  И  все  же  наступил
наконец день, который заставил меня вспомнить о ней с необычайной силой.
   Никогда не думал,  что  человеческая  жизнь  так  коротка.  Не  успеешь
открыть  глаза,  как   приходится   закрывать   их   навсегда.   Несколько
воспоминаний,  похожих  на  сон,  порой  боль,  порой  счастливый  трепет,
последний вздох - и конец. Действительно конец? Во  всяком  случае,  конец
реального для нас времени, которое мы называем жизнью. И это все.  Некогда
даже осознать самого себя, а уж тем более подвести итог своим человеческим
свершениям.
   Иногда  меня  охватывает  легкое,  но  все  более  неотвязное   уныние,
возможно, первый признак надвигающейся старости. Оглядываясь назад,  я  не
вижу ничего, что стоило бы запомнить, - ни подвигов, ни  падений.  Ничего,
кроме однообразного вращения будней, которые, как  мельничные  жернова,  с
каждым днем крутятся все  быстрей  и  быстрей.  И  может  быть,  все  чаще
впустую. Занят, тороплюсь, никак  не  могу  -  так  я  обычно  отвечаю  на
телефонные звонки. Чем ты занят,  куда  спешишь,  человек?  Как  куда,  на
собрание,  разумеется,  на  симпозиум,   на   какое-нибудь   пустопорожнее
заседание ученого совета,  чтобы  автоматически  поднимать  руку.  Научные
журналы, которые я когда-то ожидал с нетерпением хищника, сейчас  неделями
валяются нетронутые на моем столе. И даже то, что уважение ко мне  растет,
что день ото дня люди  здороваются  со  мной  все  почтительнее,  начинает
казаться мне издевательством.
   И все же, что самое важное из того, что случилось со мной за  последние
тридцать лет? Тут сомнений быть не может конечно, моя  женитьба.  Нет,  не
смейтесь, так оно и есть. Знаю - нельзя считать событием неизбежность.  Но
для человека, прочитавшего более трехсот любовных  романов,  это  все-таки
событие.  Вследствие  его  я  породил  толстоватую  и  глуповатую   дочку,
удивительно непохожую на свою мать. Почему непохожую? Бог весть. Известно,
что природа любит порой пошутить. Плохие шутки, даже у нее  самой  они  не
вызывают улыбку. Но злее всего природа подшутила как раз надо мной.  Дело,
в том, что я женился на первой женщине, соблаговолившей обратить  на  меня
внимание. Я был о себе гораздо лучшего мнения, но это  так.  Она  и  сама,
наверное, не ожидала, что я сдамся так легко.
   Чем я ей понравился, я тоже не понимаю. Ничего привлекательного во  мне
не было - худой, изжелта-смуглый, одно плечо  выше  другого.  Как  это  ни
странно,  внешне  я  сейчас  гораздо   интересней.   Некоторые   студентки
понахальней даже позволяют себе заглядываться на меня, конечно, не  совсем
бескорыстно. В свое время она тоже была студенткой, а я  -  ассистентом  у
моего профессора. Мне кажется, она решила наш  случай  как  математическое
уравнение. После чего могла спокойно заявить: "Ну вот что,  глупыш,  пошли
ко мне! Вчера я до часу ночи искала решение этой простой задачки. Ответ  у
нее только один".
   Да, пожалуй, она  действовала  слишком  уж  напористо.  Сейчас,  спустя
столько лет, я думаю, что она немножко схитрила. В ее части уравнения было
по крайней мере одним иксом больше или одним игреком  меньше  -  где-то  в
знаменателе. Нельзя сказать, что она была красавицей. Высокая,  худощавая,
тонкие ноги, невысокая грудь.  Но  зато  пламенные  очи,  каких  не  было,
вероятно, даже у графини Сан-Северины. Когда мы познакомились, на ней было
легкое платье цвета ноготков - пламенно-оранжевое. Оно удивительно  шло  к
ее смуглой коже и черным как смоль волосам. И очень не соответствовало  ее
позитивному математическому уму. И тем более  ее  железному  характеру,  с
которым я потом хорошо познакомился. Сейчас - в пятьдесят три года  -  это
стройная женщина с упругой походкой и весом, ни на грамм не  отклоняющимся
от соответствующего ее возрасту идеала. На вид она кажется лет на двадцать
моложе меня и на десять - себя самой. Чтобы не  изображать  ее  совсем  уж
лишенной недостатков,  скажу  только,  что  в  последние  годы  она  стала
выщипывать пинцетом усики. Но вряд ли это может бросить серьезную тень  на
ее облик. Многие женщины  делают