ороде загремели первые выстрелы. И  началось  то,  что  потом
навсегда  врежется  в  память  людей.  Не  все  из  тех,  кто  остался   в
Панагюриште, сражались до конца. Но все прощались - с близкими, с горькими
своими надеждами. Даже сейчас, когда я пишу эти  строки,  в  ушах  у  меня
звучат тихие, умоляющие голоса, предсмертные стоны.  Последние  прощальные
слова, может быть, последние проклятия. Женщины  падали  на  колени  перед
пропахшими воском  иконами,  и  тут  настигал  их  роковой  удар  ятагана,
слышался хруст костей. Может быть, кто-то из стариков молитвенно простирал
руки, надеясь на пощаду. Кто-то плакал. Но  настоящие  мужчины  бились  до
последнего патрона. Некоторым даже удалось спастись, но  ни  один  из  них
потом не был  счастлив.  Горечь  поражения  оказалась  сильней  подаренной
жизни.
   Дед Манол сбросил накидку и направился к воротам,  стройный,  с  легким
ружьем в руках. Бабушка слышала, как  глухо  и  грозно  загремели  засовы.
Затем дед прикладом выбил камни, прикрывавшие заранее проделанные в ограде
бойницы. Их было три: две выходили на площадь, одна - на  боковую  улочку.
Потом он тщательно зарядил винчестер.
   Стрельба в городе усиливалась. Дед стоял у бойницы и ждал. Наконец и на
нашей улице появились турки. Вернее, это были не турки, а черкесы,  о  чем
легко можно было  догадаться  издалека  по  прямым  блестящим  шашкам,  не
похожим на кривые  турецкие  ятаганы.  Было  их  довольно  много,  человек
двадцать. Впереди  шагал  крупный  мужчина  в  распахнутой  черкеске  и  с
громадным животом, который он время от времени приподнимал руками,  словно
боялся уронить. Это и был знаменитый Нури-бей, продавший  деду  винчестер.
Верно, спешил заполучить его обратно, пока до Хафиз-паши не дошло, что  он
продал оружие неверному.
   Вдруг черкесы остановились. Нури-бей вытер рукавом взмокший лоб.
   - Сдавайся, Манол-эфенди! - крикнул он  не  слишком  громко.  -  Ничего
плохого мы тебе не сделаем.
   Видно, заметил торчащее  из  бойницы  ружье  За  это  время  дед  успел
прицелиться - в самое брюхо. Прогремел выстрел. Нури-бей покачнулся и упал
лицом в грязь. Остальные, не залегая, открыли беспорядочную стрельбу.
   Похоже, случайно пуля сразу же попала  в  деда.  Хлынула  из  шеи  алая
мужская кровь. Сейчас я думаю, что вряд  ли  он  умер  сразу,  слишком  уж
громко хрипела его пробитая гортань. Но бабушка так  и  не  узнала,  когда
именно это случилось. Почти не сознавая, что делает, она схватила ружье  и
встала к бойнице. Прицелилась еще более твердой и жесткой рукой, чем  дед,
и выстрелила. Один из головорезов повалился ничком  и  замер.  Только  тут
черкесы залегли, кто где сумел. Они все еще  не  знали,  что  сражаются  с
женщиной. Мне тоже так и не довелось узнать, когда моя  бабушка  научилась
владеть оружием. Об этом она хранила упорное молчание.
   Если судить по некоторым рассказам,  бабушка  защищалась  чуть  не  два
часа. Израсходовала почти все патроны, убила четверых. Наконец это дурачье
догадалось, что нужно сделать. Один из них обошел двор и уж не  знаю  как,
но сумел перебраться через высокую  ограду.  Бабушка  все  еще  продолжала
стрелять. Ружье ни разу не дрогнуло в ее слабых женских руках - так велика
была ее ненависть и таким  яростным  желание  отомстить.  Черкес  тихонько
подкрался сзади и изо всех сил  обрушил  приклад  ей  на  голову.  У  нас,
потомков бабушки Петры, пока, правда, только у мужчин, невероятно  крепкие
черепа. Ее наследство. Иначе вся история так бы и закончилась этим ударом.
Но бабушка только повалилась на мягкую траву между белыми, ясными,  словно
капельки солнца, ландышами.
   Можно представить себе, как был поражен черкес, когда понял, кто с ними
сражался. Но времени терять было нельзя. Он бросился к  тяжелым,  запертым
на три крепких железных засова воротам. Свирепая орда ворвалась  во  двор.
Все кинулись в  дом,  рассчитывая  найти  там  богатую  добычу.  Лишь  три
человека молча остановились у распростертой среди цветов женщины. Один  из
них, совсем еще молодой, с тонкими усиками, походил скорее на писаря,  чем
на разбойника.
   - Герой-баба! - уважительно пробормотал  он.  -  Если  тут  все  такие,
падишаху не поздоровится.
   - Может, оттащить ее к колоде да прикончить? - спросил второй.
   - Ты только и знаешь головы рубить, дурень! -  рассердился  молодой.  -
Лучше принеси воды, вдруг удастся ее в чувство привести. Кому  как  не  ей
знать, где Манол прячет золото.
   Третий, до сих пор молчавший, склонился над бабушкой, потрогал ее  лоб.
Невысокий, плотный человек в чалме, может быть, турок.
   - Да она мертва, эфенди! - сказал он.
   Странное дело жизнь, каких только неожиданностей  она  не  преподносит.
Почему  он  так  сказал?  Конечно,  бабушка  была  жива,   горячая   кровь
пульсировала в ее жилах. Тогда почему он солгал? Может, просто  лень  было
тащить воду? А может, он пожалел эту маленькую храбрую женщину и не хотел,
чтобы черкесы измывались над ней и в конце концов погубили?
   Вот как неожиданно сплетаются невидимые нити судьбы. В сущности, именно
этому неведомому, смешному, коренастому турку я обязан жизнью. Потому  что
как раз тогда бабушка  была  беременна  моим  отцом.  И  связь  поколений,
которая, может быть, продолжится на века, совершенно случайно не оказалась
прерванной.
   Но неужели правда, что все в этом мире лишь цепь случайностей?  Не  так
это,  не  может  быть  так.   Чем   старше   я   становлюсь,   тем   более
противоестественной и отвратительной мне кажется эта  вероятность.  Мы  не
знаем, откуда берутся миры, этого нам не понять никогда. Но они непременно
должны куда-то уходить, осуществив себя и все свои возможности.


   Внимательный читатель  наверняка  заметил,  что  по  крайней  мере  два
эпизода   этого   рассказа   кажутся   неправдоподобными.   Или,   скажем,
необъяснимыми. Сам я не могу в  этом  разобраться.  Не  могу  понять,  где
кончается реальность, а где начинается воображение. Но в одном я убежден -
все здесь или чистая правда, или одно лишь воображение. Во всяком  случае,
добросовестность  требует,  чтобы  я   вас   предупредил:   ни   одна   из
многочисленных летописей той поры  не  упоминает  бабушкиного  имени.  Все
пятеро убитых черкесов были отнесены на счет деда Манола. Это  в  какой-то
степени понятно. Бабушка уверяла, что впервые рассказала эту историю моему
отцу перед тем, как его взяли в армию. Отец промолчал, но явно не  поверил
ни одному ее слову. Но я поверил ей всей силой души. И до сих  пор  словно
бы собственными глазами вижу эту картину, до того  вся  бабушкина  история
кажется мне  реальной  и  правдоподобной.  И  до  того  она  соответствует
бабушкиному облику, по  крайней  мере  тому,  который  сохранился  в  моей
памяти.
   И все же противоречия есть противоречия. Во-первых, подземный ход.  Дед
Лулчо утверждал, что бабушка вообще не  знала  о  его  существовании.  Дед
Лулчо был не братом, а дядей Манола, хотя разница  между  ними  составляла
каких-нибудь пять-шесть лет. Как станет ясно из дальнейшего, дед  Лулчо  -
очень важный свидетель. Ему, по-моему, следует верить без всяких оговорок.
Я никогда не говорил бабушке о том, что знаю про подземный ход. И вы меня,
верно, поймете. Этим я, может быть, разрушил бы нечто, составляющее основу
ее существования.
   А вопрос на первый взгляд очень  простой  -  почему  дедушка  Манол  не
воспользовался подземным ходом, чтобы спастись  от  осады?  И  от  гибели,
разумеется.
   Верно, что весь город был заполнен войсками и башибузуками, ускользнуть
от них было бы нелегко. И все же надежда есть надежда,  а  деду  случалось
выпутываться и из более тяжелых положений. Во  всяком  случае,  они  могли
хотя бы укрыться в тайнике, пока не минует опасность.  Ведь  так  в  конце
концов и получилось. Подпалив город со всех сторон, турки ушли из  него  и
расположились в окрестностях на холме у церквушки святой Петки. Но наш дом
уцелел. Оба могли остаться в живых.
   По всему видно, что дед сознательно пожертвовал  жизнью.  И  не  только
своей, но и жизнью молодой жены. Да, вполне сознательно! Он держал в своих
руках жизнь и смерть. Любовь и достоинство. Как ни сильна была любовь,  он
предпочел достоинство. Когда-то это слово  объясняло  все,  даже  безумные
поступки. Зато теперь оно все  больше  теряет  цену.  Многие  считают  его
признаком наивности, незрелости, рабской зависимости от химер прошлого.  А
в сущности оно, быть может, костяк человеческой нравственности.
   Но продолжим. Пока бабушка Петра рассказывала  о  том,  что  произошло,
когда она без чувств лежала в траве, мой мозг, словно  песчинка,  царапала
одна неотвязная мысль. А откуда ты все это знаешь, бабуля? Ведь ты же была
без сознания. Наконец я не выдержал и спросил ее об этом. Она взглянула на
меня строго, даже чуть удивленно.
   - Так было! - ответила она сердито. - Я все помню!
   Хоть бы сказала: я все слышала. Она же  упала  лицом  вниз.  Уже  потом
нашли ее в двух-трех шагах от трупа деда. С фрактурой черепа, как  сказали
бы сейчас. И в полном беспамятстве. Допустим,  что-то  из  слышанного  еще
могло запечатлеться в подсознании, но видеть-то она ничего не  могла.  Тем
более чалму турка.
   Откуда я знаю эти подробности? От деда Лулчо, я уже о нем упоминал.  На
рассвете следующего дня он нашел бабушку все еще  в  полном  беспамятстве.
Дед только дивился, как ей удалось выжить  без  всякой  врачебной  помощи.
Придя в сознание, она целых десять дней молчала. Ничего не сказала,  ни  о
чем не спросила, словно ей и так все было ясно. Такой она осталась на  всю
жизнь - молчаливой, замкнутой. Словно жила  в  каком-то  другом  мире,  не
похожем на наш и совершенно, совершенно недоступном.
   И все же ее рассказ остался во мне и в моей памяти как истина, а не как
горячечное видение воспаленного мозга. Я знаю, она не обманывала меня, она
пережила все это на самом деле, хотя и в воображении. Так было! -  сказала
она мне. Кто знает, может, и вправду было. Дело в том, что все  летали  ее
рассказа были удивительно правдоподобны и полностью соответствовали  тому,
что могло  быть  в  действительности.  А  не  болезненному,  лихорадочному
состоянию.
   Впервые я увидел бабушку, когда мне было восемь лет.
   В то время мы жили в Пловдиве. После службы в  армии  отец  не  захотел
вернуться в Панагюриште, городок был слишком тесен для  его  амбиций.  Его
гораздо больше привлекали торговые улицы Пловдива, где он  с  таким  шиком
мог размахивать лакированной тросточкой, пить пиво за столиком, застланным
белой скатертью, или, надвинув  на  лоб  соломенное  канотье,  кататься  в
черной пролетке. Так что он не задумываясь покинул  мать,  у  которой  был
единственным сыном.
   Бабушка даже не попыталась его удержать. Дала ему денег - причитавшуюся
ему долю отцовского наследства. Этот факт уже сам  по  себе  говорит,  что
разбойникам Нури-бея не удалось найти то, что они искали. Сама  она  почти
за бесценок купила в  Панагюриште  постоялый  двор,  разумеется,  даже  не
заглянув в него, - всеми делами занимался  дед  Лулчо.  Доходов  постоялый
двор приносил не бог весть сколько - в  то  время  заведения  такого  рода
повсюду стали приходить в упадок, но двум неприхотливым людям и этого было
более чем достаточно.
   Отец открыл торговлю табаком. Не знаю уж, как  он  вел  свои  дела,  но
через три года прогорел. Судьба его меня не удивляет - отец словно  рожден
был неудачником. Щеголь, бонвиван, хвастун,  он  вообще  мало  походил  на
болгарина, такое отвращение вызывала у него  любая  работа,  все  равно  -
умственная или физическая. Даже  совершенно  обеднев,  он  одевался  будто
какой-нибудь  городской  туз   -   всегда   элегантный,   отутюженный,   с
внушительным золотым пенсне на ленточке, которое тогда еще только  входило
в моду. Но вообще-то человек он был хороший, незлобивый,  щедрый,  безумно
доверчивый, что, вероятно, и привело его к разорению. Одна лишь  моя  мать
обожала его и превратила себя в его личную служанку. Ничем не блистала эта
бедная женщина - ни умом, ни красотою. Люди с большими претензиями  обычно
очень мало получают от жизни. Отец женился на ней в  надежде  на  какое-то
богатое приданое, которого, конечно же, так никогда и не получил.  Сложная
штука человеческая наследственность - это вам не гороховая шелуха Менделя.
   Когда бабушка переехала жить к нам, отец был  всего-навсего  владельцем
самой обычной кофейни. Да и кофейня-то едва заслуживала этого  названия  -
просто узенький коридорчик, где с трудом умещались три  столика  и  очажок
для варки кофе. Но место было хорошее - в самом центре торгового квартала.
Кроме того, можно было не признавать за отцом никаких достоинств, но  кофе
он варил мастерски. Так что трех жалких столиков  было  явно  недостаточно
для его клиентуры. Отец рассчитывал главным образом на  торговлю  вразнос.
Кофе разносил в основном я и очень редко - мой брат, который был на  шесть
лет старше меня и для такой работы считал себя слишком взрослым. К тому же
брат был гордец и воображала, подавая кофе, он краснел, будто вареный рак.
Впрочем, может, я и несправедлив к нему. Возможно, он просто  был  так  же
застенчив, как и я. А мне казалось, что все люди, видя, как  я  таскаю  по
лавкам круглый жестяной поднос с этими проклятыми чашками, смотрят на меня
насмешливо и презрительно. Я ужасно страдал, не то что мальчишки из других
кофеен, которые,  распевая  во  все  горло,  разносили  свои  чашки,  хотя
получали за это гроши - только чтобы не умереть с голоду.
   До конца жизни не забуду я день, когда впервые увидел бабушку.  О  том,
что она переедет к нам, я знал давно.  Дед  Лулчо  внезапно  скончался  от
инсульта, как это часто бывает с хозяевами постоялых  дворов,  которые  не
прочь выпить с посетителями. Бабушка не могла жить  одна.  И  все-таки  ей
нелегко было решиться переехать в Пловдив. Наверное, там,  в  Панагюриште,
ее с огромной силой удерживала могила мужа. Но  она  согласилась  -  чтобы
люди не оговаривали отца, по ее собственному  выражению.  Так  или  иначе,
отец закрыл кофейню и почти на неделю уехал  в  Панагюриште.  Славное  это
было времечко. Мы  целыми  днями  бултыхались  в  мелких  заводях  Марицы.
Однажды,  вернувшись  домой,  я  сразу  понял,  что  бабушка  здесь.  Мать
возбужденно сновала по двору и, завидев меня, сказала:
   - Иди, иди!.. И не забудь поцеловать ей руку.
   Но я забыл, настолько меня поразил бабушкин  вид.  Я  представлял  себе
традиционную бабушку - сгорбленную, подслеповатую, с  глуповатой  беззубой
улыбкой. Когда я вошел, она  сидела  на  высокой  кровати,  едва  доставая
ногами до пола,  и  была  больше  похожа  на  немолодую  девушку,  чем  на
старушку. Даже платочка на ней не было. Черные как смоль волосы спускались
на грудь двумя толстыми косами. А в них - ни одной седой  волосинки.  Хотя
тогда ей было уже около шестидесяти. Бабушка смотрела на меня  пристальным
немигающим взглядом, в котором не было ни удивления, ни любопытства. Ну  и
бабушка, да с ней можно в жмурки играть! Наверное, у меня был очень глупый
вид, потому что она улыбнулась, блеснув прекрасными зубами.
   - Ты и есть Манол?
   - Да...
   Но не добавил "бабушка", как полагалось.
   - Подойди ко мне!
   Я подошел довольно робко - таким пронзительным был ее  взгляд.  Бабушка
протянула красивую руку, положила ее на мою  стриженую  голову.  Казалось,
она внимательно ощупывает ее, время от времени надавливая пальцем,  -  так
на  базаре  проверяют,  созрела  ли  дыня.  Осмотр,  видимо,   ее   вполне
удовлетворил, в глазах мелькнула  доброта  и  нежность  -  в  первый  и  в
последний раз за всю нашу жизнь в Пловдиве.
   - Ты в меня! - сказала она довольно. - Только в тебе и чувствуется  моя
косточка!
   Я смущенно молчал.
   - А почему ты босой?
   - Да ведь лето! - удивленно ответил я.
   - Ну и что ж, что лето? Ты -  внук  дедушки  Манола,  носишь  его  имя.
Негоже тебе босиком бегать.
   Так обул я эти проклятые ботинки, чтобы уже больше никогда  с  ними  не
расставаться. Но тогда я не думал об этом,  а  по-прежнему  во  все  глаза
рассматривал бабушку. Почему никто не сказал мне, что  я  назван  в  честь
деда? За человека не считают!
   - Почему ты такая молодая? - внезапно вырвалось у меня.
   - Я не молодая, - серьезно ответила бабушка.  -  Помню  все,  что  было
давным-давно, еще с Христовых времен.
   Я так никогда и не понял, что она хотела этим  сказать.  Может,  просто
пошутила.
   - А ты не ведьма? - как последний дурак спросил я.  -  Говорят,  только
ведьмы не старятся.
   Что-то вроде улыбки появилось на ее тонких, но  свежих  губах.  Похоже,
она ничуть не обиделась.
   - Может, и ведьма. Не думала я об этом покуда... Но, похоже, и  вправду
ведьма! - Она легонько потянула меня за ухо, маленькое и  круглое,  как  у
нее.
   Как ни сильно я любил  свою  странную  бабушку,  я  всегда  ее  немного
побаивался. Даже когда подрос. Мне все казалось, что  она,  если  захочет,
может превратиться в кого  угодно  -  в  филина,  черного  козла,  даже  в
прекрасную принцессу. Бабушка приподняла полу  черного  шелкового  платья,
под ним показалась жесткая нижняя юбка.  Сунула  руку  в  карман,  достала
монетку.
   - Вот, купи себе конфет, - сказала она. - Ну, беги!
   Уходя, я заметил в комнате нечто  новое.  Это  был  сундук,  громадный,
гораздо больше самой бабушки. Никогда раньше я не видел  такого  красивого
сундука. Весь окованный разноцветными жестяными полосками,  он,  казалось,
был перенесен сюда прямо из сказок Шехерезады. Мальчиком я  страшно  хотел
заглянуть в него, узнать, какие тайные сокровища хранит в нем  бабушка.  И
когда подрос, тоже. Бабушка прожила с нами еще пятнадцать  лет,  но  мечте
моей так и не суждено  было  осуществиться.  Сундук  был  разбит,  вернее,
просто исчез в  Софии  во  время  большой  ночной  бомбежки.  Тогда  же  в
развалинах погибла и сама бабушка.
   Бабушка жила у себя в комнате тихо и бесшумно,  как  мышка.  Никуда  не
ходила, почти ничего не ела. За все это время она ни разу не  заглянула  в
церковь, словно все  еще  сердилась  на  бога  за  жестокую  смерть  деда.
Наверное, так оно и было. А может быть, там, где она родилась,  вообще  не
было церкви.
   Только раз в неделю, по пятницам, она ходила в  старую  турецкую  баню.
Долго готовилась к этому, чем-то шуршала у  себя  в  комнате,  отпирала  и
запирала сундук. Я ничуть не удивился бы, если  бы  она  вдруг  вынула  из
сундука ковер-самолет и полетела бы  на  нем  к  свинцовым  куполам  бани.
Никогда не забуду, какой легкой прямой походкой выходила она в этот  путь.
Даже соседи высовывались из окон, чтобы на нее посмотреть. Но сама она  ни
на кого не глядела, словно жила одна на этом свете. А  может,  так  оно  и
было. Воспоминания - еще с Христовых времен - были  для  нее  единственной
реальностью. Да и  кто  может  сказать,  какая  жизнь  более  настоящая  -
реальная или та, что внутри нас. Одним  лишь  безумцам  все  ясно  в  этом
вопросе, мы же, остальные, только обманываем сами себя.
   Из бани бабушка возвращалась ровно через  три  часа,  хотя  никогда  не
глядела на часы, будто и не ведала об их существовании. Она и в самом деле
была единственным известным мне человеком, который словно бы носил время в
себе самом. Домой она возвращалась свежая, розовая, с  двумя  еще  теплыми
сдобными булочками за пазухой. Не знаю,  как  их  пекли  в  те  времена  в
Пловдиве - сейчас таких нет, - но мне казалось, что  вкус  у  них,  как  у
просвирок, небесный. Даже брат, строивший из себя невесть кого, поедал  их
с удовольствием.
   И как раз во время одного из таких банных походов с бабушкой  случилась
беда - она сломала ногу.  Поскользнулась  на  мокром  каменном  полу  -  и
готово. Прямо из бани  отец  отвез  ее  в  городскую  больницу.  Домой  он
вернулся озабоченный - бабушке предстояло лежать самое малое  два  месяца.
На ногу пришлось наложить гипс.
   Она и вправду надолго