застряла в  этой  проклятой  больнице.  Дважды  в
неделю мы ходили ее навещать - то с отцом, то с  мамой.  Но  у  меня  было
чувство, что рада она только мне, на  других  бабушка  почти  не  глядела.
Опускала, как обычно, руку на мою твердую голову, черные, как вишни, глаза
еле заметно улыбались. Потом расспрашивала меня  о  моих  школьных  делах.
Дела эти шли неплохо, я очень легко научился читать, только с  арифметикой
не все ладилось. Я и до сих пор не очень твердо знаю, сколько будет  семью
восемь.
   - Учись, учись, - назидательно говорила мне бабушка. - Из тебя  большой
человек получится.
   Отец скептически усмехался, но не спорил. В те времена было не  принято
спорить с родителями. Тем  более  им  противоречить.  Сам  он  в  меня  ни
капельки не верил. И с полным  правом.  Первый  класс  начальной  школы  я
закончил на четверки, и это привело  отца  в  отчаянье.  Мой  брат  Иордан
никогда не получал меньше шести. При этом он вовсе не был  зубрилой,  чаще
вертелся перед зеркалом, чем сидел над учебниками, тут он был весь в отца.
Разве я мог сравниться с ним - белолицым, красивым, как  отец  и,  конечно
же, как дедушка Манол. Что я такое рядом с ним, ничто - самый обыкновенный
растяпа,   черноклювый,   словно   только   что   вылупившийся   галчонок.
По-настоящему именно его должны были назвать Манолом, но отец в сладостном
ожидании наследства предпочел назвать первенца в честь тестя.  Мог  ли  он
знать, что тот всю свою мельницу обратит в жетоны, которые за одну  неделю
растают в игорном доме Висбадена.
   Вот тогда-то, в конце апреля, и произошло событие, о котором я  никогда
не забуду. Мы с отцом, как всегда, пришли в  больницу  и  застали  бабушку
как-то по-особому возбужденной и беспокойной. Не дав нам переступить порог
и поздороваться, она заявила:
   - Делчо, немедленно забери меня отсюда... К ужину я должна быть дома.
   - Почему? - удивился отец.
   - Так нужно! - строго ответила она.
   - Но это же не от  меня  зависит,  -  забеспокоился  отец.  -  Придется
спросить главного врача.
   И тут же  вышел.  На  этот  раз  бабушка  на  меня  почти  не  глядела,
чувствовалось, что она сильно встревожена.  До  этого  я  думал,  что  сам
сатана не смог бы вывести ее из равновесия. Через полчаса  отец  вернулся,
крайне озабоченный.
   - Не разрешают, мама.  Врач  категорически  запретил.  Говорит,  можешь
остаться хромой на всю жизнь.
   Теперь я знаю - он лгал. Просто не нашел врача,  который  мог  бы  дать
разрешение на выписку. А сам он был не из тех, которые делают что-либо  на
свой страх и риск, не было в нем нужной силы. Бабушка словно почувствовала
это.
   - Как был ты всю жизнь недотепой, так и помрешь, - презрительно бросила
она.
   Отец побагровел, казалось, он вот-вот лопнет.
   - Но почему? - почти закричал он,  срываясь  на  визг.  -  Почему  тебе
именно сегодня понадобилось выписываться? Что за детские причуды?
   Бабушка секунду поколебалась, потом тихонько сказала:
   - Наклонись!.. Не заставляй меня кричать... - и торопливо оглянулась. В
палате лежали еще две женщины, правда, достаточно далеко. -  Завтра  будет
землетрясение! - прошептала бабушка.  -  И  как  раз  над  нами  обрушится
потолок.
   Каким послушным сыном ни был мой отец, но тут он пришел чуть  ли  не  в
ярость.
   - Да ты думаешь, что говоришь? - рявкнул он. -  Кто  может  предсказать
землетрясение? Никто, понимаешь, никто!.. Даже сам господь  бог,  спустись
он с неба!
   Я не  мог  не  видеть,  что  бабушкин  взгляд  исполнился  бесконечного
презрения.
   - Уходи! - сухо проговорила она. - Не дождешься, видно, от тебя толку.
   Отец подпрыгнул как ужаленный и  бросился  вон  из  палаты,  но  тут  я
неожиданно для самого себя неудержимо разрыдался.
   - Бабуля! Милая бабуля! Я хочу остаться с тобой!
   Бабушкино лицо словно осветилось. Обеими руками она взяла мою голову  и
нежно поцеловала в худую щеку. В первый и  последний  раз.  Впрочем,  нет.
Второй раз она поцеловала меня, когда я уходил в армию. Но это был  совсем
другой поцелуй, совсем, совсем другой.
   - Ты мое дитятко! Один ты,  ты!  -  почти  всхлипнула  она.  -  Бабушка
никогда тебя не забудет.
   Но это продолжалось одно мгновенье.  Лицо  ее  опять  стало  замкнутым,
строгим, как всегда.
   - Слушай, Манол, слушай, мой мальчик. У вас ведь  каникулы?  Завтра  не
сиди дома. Собери ребятишек и уходите подальше в луга -  щеглов  половите,
синиц.
   - Хорошо, бабушка.
   - Обещаешь?
   - Обещаю, - ответил я.
   Она смотрела на меня, черты ее строгого лица постепенно смягчались.  Во
взгляде появилась тень сдержанной нежности.
   - Ну, а теперь ступай! - сказала она. - Ты не в  отца,  Если  пообещал,
сделаешь.
   На следующее утро мы отправились ловить птиц. Ушли рано, еще по росе. Я
совсем забыл об  этом  дурацком  землетрясении,  помнил  только  о  данном
бабушке слове. С тех пор как она у нас поселилась,  я  перестал  разносить
кофе - отец нанял мальчика. Теперь я был свободен, как большинство  детей,
мог  ходить  куда  вздумается.  Охота  на  птиц   -   занятие   невероятно
увлекательное, за ним я забывал о времени. Вот и на этот раз взяли мы свои
сети и силки и, возбужденные,  отправились  "в  экспедицию",  как  говорил
Крумчо, наш предводитель. То чудное, ясное, свежее утро останется  в  моей
памяти на всю жизнь. Нет ничего прекраснее дней, прожитых нами в  детстве.
Нет прекраснее облаков, зеленее  верб,  спокойнее  задумчиво  застывших  в
дремоте заводей. И не может быть ничего красивее птиц  под  жарким  летним
небом, с  голосами  чище  этого  самого  неба  -  маленьких,  как  орешки,
тепленьких, трепещущих в наших жестоких ладонях.
   Мы укрылись за небольшим пригорком,  парила  нагретая  земля,  тихонько
кололи нас сухие летние травы. Крумчо держал конец веревки, мы ему  только
ассистировали. Щеглы беззаботно щебетали рядом с силками, распушив  перья,
купались в пыли, весело поклевывали что-то, но к  сети  не  подходили.  Мы
знали, что они не выдержат и в конце  концов  попадут  в  ловушку.  Только
нужно набраться терпенья и ждать. И все вокруг ждало вместе с нами - небо,
кусты терновника и боярышника, все затаилось  и,  может  быть,  веселилось
вместе с нами.
   Внезапно птицы на секунду затихли и вдруг с громким криком сорвались  с
места.
   И случилось то,  что  должно  было  случиться.  Земля  под  нами  вдруг
прогнулась, как живая, потом качнулась  так  сильно  и  резко,  словно  мы
сидели  на  спине  гигантского  буйвола,  стряхивающего  с  себя  грязь  и
надоедливых насекомых. Воздух сгустился и, будто прозрачное желе, задрожал
перед нашими глазами.  Какой-то  непонятный,  доселе  не  испытанный  ужас
оледенил мою душу. Я даже не решился вскочить, как другие, просто лежал  и
ждал, что земля меня поглотит. Помню только, как с  поля,  хрипло  каркая,
взлетела стая ворон и небо совсем почернело от них. Трудно было  поверить,
что столько птиц обитает в этих пустынных лугах.
   Затем все  стихло,  воздух  снова  приобрел  хрустальную  прозрачность.
Только небо было по-прежнему черно от птиц.  Да  еще  какой-то  охваченный
паникой уж, как слепой, стремительно проскользнул рядом с нами. Оцепенение
исчезло так же внезапно, как и налетело, я закричал:
   - Бабушка!
   И, не дожидаясь остальных, со всех ног бросился домой.  Я  бежал,  пока
город не появился у меня перед глазами - целый и невредимый, словно ничего
не случилось. Невредимый, но мертвый, как будто в нем  не  осталось  живой
души. Готовый ко всему, я бессознательно умерил шаг.


   А за это время случилось вот что.
   Толчок застал отца в кофейне. Повалились полки,  задребезжали  чашки  и
блюдца. Банка постного сахара, словно бомба, грохнулась об  пол.  Но  отец
даже не успел испугаться. Да и в городе, наверное, было  не  так  страшно,
как в поле. Там под ногами колебалась сама основа нашего  существования  -
вечно неподвижная твердь. Отец  бросил  все  и  помчался  в  больницу,  не
столько пораженный, сколько испуганный - боялся  за  бабушку.  Добежал  до
больницы, и тут у него подкосились ноги. Стены здания были все в трещинах,
крыша кое-где провалилась,  действительно  провалилась.  Во  дворе  царила
паника. На брошенных прямо на землю матрацах лежали  больные,  между  ними
сновали перепуганные врачи и сестры.  Все  ходили  растерянные,  никто  не
знал, что еще можно сделать. Разве что приготовиться к новому толчку. Отец
бросился к полуразрушенной лестнице.
   Возможно, это самый доблестный поступок в его жизни. Не  знаю,  что  он
делал на фронте - на эту тему отец не  любил  распространяться.  Я  слышал
только, что он был унтер-офицером пулеметной роты, и знал, что  орденов  у
него нет. Но в тот раз он и в самом  деле  вел  себя  достойно.  С  трудом
пробрался на второй этаж, там все было усыпано битым стеклом, штукатуркой,
обломками кирпичей. Кое-где валялись рухнувшие стропила. Отец был словно в
лихорадке - он уже почти не  верил,  что  бабушка  уцелела.  С  замирающим
сердцем добрался он наконец до ее палаты. Дверь не поддавалась - настолько
все  кругом  было  завалено  обломками.  Тогда  он  просто  опрокинул  ее,
выворотив петли.
   Он вошел. И  сразу  же  встретился  с  круглыми,  мрачно-пронзительными
глазами матери. Как она и предсказывала, потолок действительно рухнул. Две
другие кровати были засыпаны битым кирпичом и штукатуркой. К счастью,  обе
женщины успели убежать.
   - Мама! - радостно крикнул отец. - Ты жива?
   - Жива, сынок, - кротко ответила бабушка.
   Разминувшись со смертью, люди всегда становятся добрее и мягче.
   - Не бойся, сейчас я тебя вынесу.
   - Я не боюсь, - ответила она. - Что было, то прошло.
   Но отец взял ее на руки и вынес. Человек  он  был  крепкий,  ухоженный,
хорошо питался. Так что вынести бабушку ему было нетрудно. Как раз  в  это
время я вернулся домой. Дом уцелел, только в  стенах  появилось  несколько
трещин. Мать обалделой курицей металась по  двору,  но  в  общем  была  не
слишком напугана. В нашем квартале обошлось  без  серьезных  разрушений  -
одна-две рухнувшие стены, несколько упавших труб. Пришел из кофейни  брат,
там ему сказали, куда побежал отец. Я хотел было броситься за ним, но  тут
на улице показалась пролетка. А в ней, конечно же, отец и бабушка. Завидев
меня, она как-то по-особому блеснула глазами.
   - Я ж тебе говорила, дитятко! - сказала она. -  На  воле-то  оно  лучше
всего...
   - Там тоже было очень страшно, бабушка! - ответил я.
   Вы, конечно, догадываетесь, что странное предсказание бабушки  меня  не
удивило. Я готов был ожидать от нее и не такого. Дети живут в мире  чудес,
и порой их воображаемый мир гораздо сильней реального. В этом  мире  то  и
дело происходят чудеса, ребенок  придумывает  их  каждую  минуту  и  часто
глубоко в них верит. Родители тревожатся, подозревают, что  у  ребенка  не
все в порядке с психикой, даже показывают его врачам. А  эта  жажда  чудес
так же стара, как, наверное, сама  человеческая  душа.  У  нее,  одинокой,
беспомощной среди могучих стихий природы, словно  бы  и  не  было  другого
выхода.
   Бабушка жила в своей комнатке очень уединенно, так что  видеть  ее  мне
доводилось довольно редко - главным образом во  время  обеда.  Позвать  ее
обычно посылали меня. Робко постучавшись, я  входил  в  комнату  и  всегда
заставал бабушку в той самой позе, в какой  увидел  впервые,  -  сидит  на
кровати, ноги еле достают до пола. Ее неподвижный и чуть отрешенный взгляд
был обычно устремлен на голую стену. Окликнув ее, я всегда чувствовал, что
она возвращается откуда-то издалека, очень  издалека,  где  до  нее,  быть
может, никогда не ступала нога человека. И должно было пройти немало  лет,
прежде чем я понял, что бабушка возвращается из своего прошлого. Мгновение
за мгновением, день  за  днем  она  снова  и  снова  переживала  все,  что
случилось с ней в те давние  годы.  Это  было  ее  единственной  утехой  и
упованием. Ведь у нее и вправду не было никакой жизни, кроме той, что  она
провела рядом с дедом. То было время, когда люди не  имели  ничего,  кроме
самих себя. Сейчас в бессонные свои ночи я часто думаю, что, пожалуй,  так
оно и естественней. Кто выиграл от перемен, кто потерял?
   И все же настал день, когда я нашел в себе силы спросить:
   - Скажи, бабушка, как ты догадалась о землетрясении?
   Она окинула меня долгим беспокойным взглядом.
   -  Словами  этого  не  скажешь,  дитятко...  Будто  вдруг   вспоминаешь
что-то... Чего еще не было.
   Нет, такой ответ меня явно не устраивал. Ведь я  рассчитывал,  что  она
вот-вот откроет мне важную тайну. И эта тайна сделает меня умнее и сильнее
всех.
   - Это в первый раз с тобой такое случилось?
   - Нет, нет, бывало и раньше... Будто во сне... После  того,  как  убили
твоего дедушку.
   Увидев мое огорченное лицо, она добавила:
   - Ни к чему тебе знать, дитятко, что  может  случиться.  Только  страху
наберешься.
   Да, наверное, бабушка была права.  Для  себя.  Не  для  меня.  Все-таки
человеку невредно знать, когда  случится  землетрясение  или  какой-нибудь
кирпич задумает свалиться тебе на голову. Ведь так и смерть  можно  обойти
сторонкой. Поколебавшись, я высказал ей все это.
   - Как раз это-то и невозможно, сынок.  Не  может  человек  свою  смерть
увидеть! - ответила она.
   Умолкла и больше не сказала ни слова.
   По-прежнему тихо и безмятежно жила она в своей комнатке, словно бы ее и
не было. В мою жизнь она вмешалась всего два раза. Но зато весьма активно.
Когда я кончил прогимназию, отец вдруг решил, что дальше учиться мне ни  к
чему. Или что я этого не заслуживаю. В какой-то степени он, может,  и  был
прав - учился я не блестяще. "Он способный, -  говорили  учителя  маме.  -
Способный, а учиться не желает. Все время витает где-то". - "Где витает? -
хлопала глазами мама. - Да его на улицу не выгонишь, целыми днями читает".
- "Да, мальчик читает много, но что?" Этого не знал никто,  ведь  любовные
романы я, разумеется, читал украдкой. Как бабушка погружалась в прошлое  в
своей комнатке, так и я погружался в книги в нашей пропахшей луком  кухне.
В любовные романы - ничто другое меня не интересовало. Романы эти месяцами
изо дня в день публиковались в газетах, и многие старательно вырезали их и
сшивали сапожной дратвой. Я глотал их с таким наслаждением,  какого  потом
не доставляло мне ни одно другое занятие.
   Выхода не было, пришлось пожаловаться бабушке.
   - Не бойся, сынок, мы это дело устроим, - коротко ответила она.
   Много позже я узнал от мамы каким тяжелым был этот разговор. Отец ни за
что не хотел соглашаться, хотя бабушка обещала взять на себя все  расходы.
Уж не знаю, что было у него на уме, может,  считал,  что  незачем  бабушке
тратить деньги на меня, когда он сам мог бы употребить  их  на  что-нибудь
более стоящее. Наконец, исчерпав все аргументы, бабушка рассердилась.
   - Я только одно скажу! Попомни мое  слово  -  состаришься,  Манол  тебя
кормить будет. Из Иордана ничего толкового не получится. Так и знай!
   Тут отец испугался всерьез. Один урок он уже получил  -  землетрясение.
Вопрос был решен в мою пользу. И все же, неужели бабушка  и  на  этот  раз
угадала?  Трудно  сказать.   Правда,   последние   годы   жизни   родители
действительно находились на моем иждивении. Я был рад, что  могу  для  них
что-то сделать, хотя для меня отец сделал так мало. Но судьба моего  брата
не  вполне  соответствовала  бабушкиному  предсказанию.  Иордан   блестяще
закончил юридический факультет, еще студентом опубликовал  ряд  статей  по
международным  проблемам,  в  двадцать  шесть  лет   он   занял   довольно
ответственный  пост  в  министерстве  иностранных  дел,  а  в  тридцать  -
возглавил  протокольный  отдел.  Очень  красивый  внешне,   брат   обладал
врожденным  вкусом,  прекрасно  одевался,  в  совершенстве  владел   тремя
языками. Все прочили ему блестящую карьеру. Все, кроме  бабушки.  Впрочем,
может быть, она имела в виду нечто совсем иное.
   А  Иордан  действительно  плохо  кончил.  Правда,  не  по  политическим
причинам. Сама судьба уберегла его от суда или преследований,  которым  он
мог подвергнуться как ответственный чиновник  тогдашнего  прогитлеровского
правительства. Брат погиб на операционном столе в тот  самый  день,  когда
американские  бомбы  убили  бабушку.  Я  и  до  сих  пор  не   знаю   всех
подробностей. Иордан лег  в  одну  из  лучших  частных  клиник  по  поводу
какой-то сравнительно легкой  полостной  операции.  Вот  только  неудачно,
чтобы не сказать фатально, выбрал дату - 10 января 1944 года. Какая уж там
операция под бомбами. Резанули  человеку  поджелудочную  железу,  и  через
несколько дней брат скончался в страшных мучениях. Но так  или  иначе  уже
после смерти бабушки. Возможно, этот факт тоже имеет какое-то значение.
   Я постарался рассказать обо всем этом как можно объективнее,  чтобы  вы
сами  могли  составить  себе  представление  о  бабушкиных   способностях.
Конечно, в том, что касается Иордана, предсказание ее, может быть, сбылось
совсем случайно. Или она просто хотела как-то повлиять на отца. А может, и
не так уж все было случайно. Несмотря на свою суровость  и  отстраненность
от нашего грешного мира, бабушка все же была очень доброй и все понимавшей
старушкой. И не стала бы зря говорить отцу чего не следует.


   Я был так  признателен  бабушке,  что  в  гимназии  учился  на  круглые
шестерки. За все время обучения у  меня  было  только  три  пятерки  -  по
физкультуре. Я был крепким и выносливым парнем, но, в  отличие  от  брата,
которого в гимназии всегда назначали знаменосцем, терпеть не мог  строевых
упражнений и всегда норовил  идти  не  в  ногу  с  другими.  Преподаватель
гимнастики, горластый краснорожий тупица, с удовольствием  влепил  бы  мне
даже двойку, но, похоже, директор ему не позволил. В мое время, не то  что
теперь, круглые отличники не росли как грибы, чтобы ими бросаться.
   Может, вам покажется странным, но в гимназии у меня  не  было  любимого
предмета,  не  выявилось   каких-либо   более   или   менее   определенных
наклонностей. Только математика казалась мне довольно скучной, впрочем,  и
она меня не затрудняла. В  классической  гимназии  математику  изучали  не
слишком углубленно. Лучше всего мне давались языки, хотя  и  к  ним  я  не
чувствовал особой склонности. Вообще, к чему знать  несколько  иностранных
языков, если в жизни и одного,  скажем,  английского,  хватает  за  глаза.
Таким образом, по окончании гимназии я вдруг  столкнулся  с  дурацкой,  но
неразрешимой проблемой - а что дальше? Мой аттестат открывал  передо  мной
все двери, но я не мог выбрать ни одной. У меня просто не было честолюбия.
   Приличия ради нужно было посоветоваться с бабушкой, хотя она  и  ничего
не понимала в науках. Но деньги-то были ее, а в те годы учеба в  Софийском
университете обходилась недешево.  Бабушка  выслушала  меня  молча,  видно
было, в каком она затруднении.
   - А что говорит отец? - неуверенно спросила она.
   Отец! Что он мог сказать, если его знания ограничивались умением варить
чудесный кофе.
   - Он говорит, лучше всего право. Учиться на адвоката.
   - Нет! - решительно заявила бабушка. - Только не это!
   - Может, медицина? - спросил я с замиранием сердца.
   Меньше всего я хотел стать врачом. Слишком чувствительный, я не выносил
вида чужой боли и страданий, а крови и ран - тем более. Конечно,  я  знал,
что рано или поздно сумею привыкнуть ко  всему,  но,  может  быть,  именно
этого мне и не хотелось.
   - Неплохо... А какие у вас есть еще науки?
   - Ну... философия... Математика, физика, химия, биология.
   - А это последнее, что оно такое?
   - Биология? Если перевести точно, наука о жизни.
   Бабушка просияла.
   - Вот что тебе нужно! - воскликнула она. - Я и не знала, что есть такая
наука!
   Такой науки, разумеется, нет, и вряд  ли  она  когда-нибудь  возникнет.
Есть  наука  о  живых  организмах  -  и  все.  Какими  бы  сложными,  даже
загадочными ни бы