Павел Вежинов.
   Измерения

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с болг. - Л.Лихачева.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   До чего же трудно вглядываться в сумрак прошлого! Не раз задумывался  я
над тем, что оно такое - наш мир, действительно ли он существует. И понял,
что сказать: "Конечно же существует, хотя бы в памяти людей" -  отнюдь  не
ответ. А память - что это такое? Неужто  лишь  тени,  нетленные  призраки,
обитающие в наших усталых душах? Вряд ли. Как говорят ученые, все  в  этом
мире состоит из частиц или волн, что почти одно и то же.  Даже  сны,  даже
мечты. А память просто механизм,  не  более  того,  который  запечатлевает
бытие и сохраняет его в себе, вещественное и реальное.  И  это  не  только
человеческая память. Все, существующее в этом мире, знает  и  помнит  свое
прошлое, а значит - содержит его в себе.
   Но к чему вдаваться в ненужные рассуждения? Важно, что  в  это  прошлое
можно войти, словно в кинотеатр, по своему выбору и желанию.  И  выйти  из
него. Последние несколько месяцев я именно этим и занимаюсь;  я  входил  в
него, выходил, возвращался  снова  и  снова.  Меня  хлестали  дожди,  пули
свистели в ушах, я чувствовал во рту сырой  вкус  крови,  такой  свежий  и
отчетливый, будто она лилась на самом деле. Вначале  меня  это  потрясало.
Откуда я мог знать о том, чего никогда не было в моих ощущениях?  Потом  я
понял,  привык.  Спокойно  садился  на   придорожные   камни,   отмерявшие
неизмеримое. Я не знаю, что такое время, и никто не  знает.  Но  теперь  я
думаю, что именно оно делает  вещи  реальными,  вводя  их  в  фокус  наших
ощущений. Или связывая их в единый процесс, у которого доказана лишь  одна
из его сущностей - изменение. Вот в чем узел всех проблем. О прошлом можно
сказать, что оно по крайней мере содержится в нас самих.  А  будущее?  Что
оно такое? Существует ли оно реально? В нас или  вне  нас?  А  может,  оно
всего лишь возможная и вероятная проекция нашего настоящего?
   В сущности, это рассказ об одной старой женщине,  объединившей  в  себе
все три лика времени. Во всяком случае, мне так  кажется.  Женщину  эту  я
знал очень хорошо, потому что она - моя собственная  бабушка.  И  я  очень
похож на нее, даже внешне. Если она - мое прошлое, то я - ее  будущее,  по
крайней мере по сей день. Несмотря на то, что ее давно нет в живых.
   Но начнем с начала. Когда после  разгрома  Апрельского  восстания  орды
Хафиз-паши ворвались в Панагюриште, бабушке моей было около  восемнадцати,
а деду Манолу - тридцать два. В те времена такая разница в возрасте мужа и
жены была редкостью. К тому же дед женился на бабушке уже  вдовцом.  Он  и
сейчас как живой стоит у меня перед глазами,  хотя  погиб  за  полгода  до
рождения моего отца. Это был громадный человечище, пожалуй, самый  высокий
из "гугов", как тогда называли всех  мужчин  в  нашем  роду.  Обращаясь  к
прошлому, люди обычно плохо  помнят  цвета.  Но  я  вижу  деда  словно  на
красочной картинке. Особенно  поражала  меня  его  алая  феска  с  длинной
кистью. И не  только  поражала,  но  даже  слегка  возмущала.  Чтобы  член
революционной организации, личный  друг  Бенковского  [Бенковский  Георгий
(род. между 1841-1844 гг., ум. в 1876 г.)  -  видный  деятель  болгарского
национально-освободительного  движения,   один   из   вождей   Апрельского
восстания 1876 г.] разгуливал в турецкой феске в самый канун  восстания  -
этого я просто не мог понять. Но бабушка говорила, что носил он ее нарочно
- позлить турок. Такой красивой, дорогой  фески,  купленной,  наверное,  в
самом Стамбуле, не было даже у пловдивского вали [губернатор  провинции  -
вилайета]. Темно-вишневый сюртук, застегнутый сверху донизу, узкие  брюки,
венгерские сапожки. Так он выглядел на  снимке,  сделанном  в  Джурджу,  в
Румынии. Цвета запомнила бабушка и не забывала до самой своей смерти.
   Волосы у деда были русые, лицо приятное,  с  тонкими  чертами,  которые
редко встречаются у людей такого роста. Однажды я спросил у  него,  почему
нас прозвали "гугами". Дед задумчиво поглядел на меня  с  портрета,  пожал
плечами.
   - Прозвище у нас такое... С незапамятных времен. Еще с тех  пор,  когда
мы не были православными...
   Кем мы были до того, как стали православными, осталось для меня тайной.
Портрет все-таки не живой человек, чтобы  спрашивать  его  обо  всем,  что
придет в голову. Слова  доходили  до  меня  будто  обломки,  которые  море
выбрасывает на берег. По куску обгоревшей мачты нужно было судить обо всем
корабле. Могу  только  предположить,  что  дед  был  родом  из  чипровских
католиков, которые после разгрома Чипровского восстания  [имеется  в  виду
восстание болгар против османского владычества  в  1688  г.  с  центром  в
г.Чипровец (Северо-Западная Болгария)]  расселились  по  всей  стране.  Но
бабушка Петра объясняла прозвище гораздо проще. Оно, по ее  словам,  пошло
от детской игры в орехи. Самый большой орех  полагалось  выбить  из  кучки
первым. В него все и целились. Этот орех и доныне в наших  краях  называют
"гуга". Правда, кто знает, наши ли мужчины получили прозвище от орехов или
наоборот.
   Дед был  человек  зажиточный,  торговал  скотом,  даже  поставлял  овец
турецкой армии, то есть, как  тогда  говорили,  был  "джамбазин".  Он  сам
закупал их в панагюрских селах, а больше всего  -  в  Петриче,  откуда,  в
сущности, и пошел наш род. Потом через  горы,  реки  и  броды  гнал  их  с
несколькими помощниками до самого Стамбула.  Тяжкое  и  трудное  это  было
занятие, опасней его, пожалуй, не было во всей Османской империи.  Бабушка
до конца жизни хранила его "китап", своего рода разрешение ездить верхом и
носить оружие. Без этого ни одна овца не попала бы в турецкую армию.
   Несмотря на свое суровое ремесло, дедушка Манол, как  видно  по  всему,
был человеком добродушным. А за столом с  родичами  и  приятелями  -  даже
веселым. Стоило ему выпить несколько чарок,  и  белые  его  щеки  начинали
алеть, словно маки. "Отчего это у тебя такие щеки, Манол?" -  посмеивались
приятели. "От турецкой крови! - беззлобно отвечал дед. - Если ее вдруг  из
меня да выпустить в Тополницу - в речке кровавая вода потечет".
   Впрочем, я, кажется, слишком увлекся дедом, хотя он вполне  заслуживает
доброго слова.  Но  ведь,  как  я  уже  упоминал,  эта  небольшая  хроника
посвящена бабушке, бабушке Петре, самой удивительной, самой невероятной из
женщин, которых я встречал в жизни. А она была простой крестьянкой из села
Мечка [Мечка - медведь (болг.)], которое до сих пор зовется этим  чудесным
именем. Съездить в это село я так и не собрался. Впрочем, не очень-то  мне
верилось, что бабушка именно  оттуда.  Все  связанное  с  ней  странно  и,
пожалуй, даже необъяснимо. Взять хотя бы ее появление  в  Панагюриште.  До
самой смерти она ни разу не упомянула ни об отце, ни о матери. Не  было  у
нее ни метрического, ни брачного свидетельства, так что я  даже  не  знаю,
как ее по-настоящему  звали.  Да  и  не  очень-то  стремился  узнать,  мне
почему-то казалось, что излишнее любопытство оскорбит ее память.
   Впрочем, кое-кто из родичей постарше поговаривал, что бабушка вовсе  не
из Мечки. Места там глухие, в селах все друг друга знают. Отец шутил,  что
дед Манол  похитил  себе  жену  у  каракачан  [представители  грекоязычной
этнической  группы  Балканского  полуострова;  занимаются  преимущественно
овцеводством и ведут полукочевой образ жизни]. Мне эти шутки не нравились,
хотя, пожалуй, они были не лишены оснований.  Когда  бабушка  появилась  в
Панагюриште, в ее длинные, до пояса, косы были вплетены бусы  и  множество
медных и серебряных монет, каких мечкарские девушки в то время не  носили.
Сукман у нее был узкий, прямой, без складок. Не то чтобы я  стыдился  быть
каракачанским потомком, просто это  неверно.  Бабушка  Петра  говорила  на
чистейшем и благозвучнейшем болгарском языке, на каком и поныне говорят  в
пустеющих  панагюрских  селах.  Дед  привез  ее  на  своем  гнедом   коне,
лоснящемся и злом, как осенний стручок перца. Она сидела  за  его  спиной,
выпрямившись, по-мужски обхватив ногами могучий круп лошади,  так  что  ее
тоненькие, почти детские ноги в лиловых вязаных чулках видны были почти до
самых колен. Она была такой  маленькой  и  худенькой,  что  люди  поначалу
просто не поняли, кого это привез Манол - то ли девушку, то  ли  мальчика.
Показалась она им слишком смуглой, почти желтой, одним словом,  дурнушкой,
годной разве что в служанки, а уж никак не в жены. Сокрушались люди: Манол
- человек богатый, ученый, полсвета объездил, каких  только  людей,  каких
женщин не видывал - от черкешенок до белолицых полнощеких банатчанок, а на
что польстился. В те времена, если девушка была не  в  теле,  не  кровь  с
молоком, как говорится, ее и за девушку-то не считали.
   Никто из родичей невесты на свадьбу не явился, хотя Мечка не бог  знает
как далеко от Панагюриште. Несмотря на это, свадьба прошла очень весело  -
пошумели изрядно, как говорил другой мой дед,  Лулчо.  Одни  кричали,  что
молодая "краденая", другие  -  что  "найденная",  третьи  -  что  упала  с
орехового дерева, видимо, намекая на ее малый рост. Но бабушка держалась с
большим достоинством, без  капли  смущения  или  детской  стеснительности,
будто и впрямь была невестой из  знатного  рода.  Сидела  на  своем  месте
молча, еле касаясь гостей  взглядом,  еле  наклоняясь,  когда  нужно  было
поцеловать руку  кому-нибудь  из  стариков.  Все  это  в  целом  произвело
благоприятное впечатление на гордых и самоуверенных панагюрцев.
   Сейчас я думаю, что бабушка была очень хорошенькой, даже красивой, но в
современном смысле слова. Это видно хотя бы по фотографии.  Чудесный  овал
лица, чуть скуластого, но с очень нежным подбородком. Тонкие черты,  живой
сверкающий взгляд женщины, осознавшей себя. На фотографиях тех лет  обычно
жена сидит, а муж стоит рядом, положив руку  на  спинку  стула.  Тут  было
наоборот - дед сидит, а она стоит слева от  него  и  улыбается  своей  еле
заметной лукавой улыбкой. При жизни бабушка  очень  часто  показывала  мне
этот снимок и объясняла все, особенно что какого  цвета.  Желтая  блуза  -
такие и сейчас носят,  -  лиловый  суконный  контошик  [верхняя  одежда  с
откидными рукавами] и вместо сукмана - длинная, до пят, черная юбка. Волна
умиления и сострадания захлестывала меня, когда я видел, как она постарела
по сравнению с портретом. Бабушка прекрасно понимала мое  состояние,  хотя
лицо ее давно уже разучилось выражать и скорби  и  радости.  Они  с  мужем
очень любили друг друга. Об этом мне никто не говорил, это  я  понял  сам,
словно бы тоже жил в то  время.  Думаю,  сейчас  уже  не  встретишь  такую
горячую, такую преданную любовь, которая связала бы  двух  одиноких  людей
такими неразрывными узами. А больше они ни в чем не нуждались - ни у  себя
дома, ни в городе, на пороге стольких ужасных событий. В  наше  время  все
по-другому. Слишком много лиц, событий, зрелищ тянут в разные стороны душу
человека, ставшую разреженной, как атмосфера на Марсе,  которая  не  может
удержать в себе ничего живого. И чем  дальше,  тем  становится  все  более
разреженной. Не знаю, что должно случиться, чтобы люди вновь обратились  к
себе, осознали себя, поняли свои настоящие чувства. А то они  окончательно
превратятся в муравьев, которые при встрече узнают друг друга не иначе как
на ощупь.
   После свадьбы дед не поехал, как обычно,  перегонять  скот.  Просто  не
захотел в первый же год оставлять в одиночестве молодую жену. А может, его
удержали  дела  революционной  организации.   Восстание   назревало,   все
лихорадочно к нему готовились. Все, кроме, может  быть,  влюбленных,  хотя
дед  исправно   выполнял   свои   обязанности.   Вероятно,   без   особого
воодушевления, но и не отлынивая. Бенковский очень любил  деда  и  доверял
ему хотя бы потому, что тот не был сторонником Бобекова,  его  противника.
Бабушка, правда, Бенковского недолюбливала, во всяком случае, говорила она
о  нем  всегда  довольно  холодно  и  отчужденно.  Однажды,  незадолго  до
восстания, Бенковский явился к ним в дом  около  полуночи,  как  всегда  с
целою свитой. Спутники его  остались  во  дворе  выгуливать  разгоряченных
лошадей, а Бенковский прошел в комнату, где дед  обычно  принимал  гостей.
Хмуро взглянул на бабушку и распорядился:
   - Ступай, молодка, свари нам по чашке кофе.
   Наверное, хотел остаться наедине  с  дедом.  Бабушка  сварила  кофе  и,
подавая его, сдержанно проговорила:
   - Ничего у вас не выйдет, Георгий... Только головы свои сложите.
   - Можешь не бояться, уж твоя-то голова останется в  целости,  -  мрачно
ответил Бенковский. - На тебя турки и не глянут - больно худа.
   Понятно, почему она его не любила. Рассказ этот бабушка словно  клещами
из себя тащила. Закончила она его следующими словами:
   - Сразу видно, не из очень-то хорошей семьи был человек... Выпил кофе и
чашку вылизал, будто деревенский портняжка...
   Моя дорогая бабулечка, и  когда  она  только  успела  усвоить  светские
манеры? Давно ли, кажется, явилась она в этот дом с бусами в длинной косе.
У нас бусы вплетали только в лошадиные гривы.


   Остановлюсь на последнем эпизоде их краткой совместной жизни. Последнем
и самом трагическом - смерти деда. Не могу отделаться от мысли, что именно
тут начало всего того, что потом многим покажется таким  странным.  Но  до
этого, видимо, придется хотя бы  в  нескольких  словах  описать  дом  деда
Манола, потому что именно здесь разыгрались самые  драматические  события.
Дом этот стоит и сейчас, правда совсем заброшенный и полуразвалившийся.  В
свое время бабушка его  продала,  а  лет  десять  назад  я  купил  его  за
бесценок, заплатив, по существу, только стоимость участка. К сожалению,  у
меня нет ни времени, ни средств привести его в порядок... А  когда-то  дом
был очень хорош, один из самых заметных в городе. Можно было бы,  конечно,
реставрировать его, как архитектурный  памятник,  но,  по  правде  говоря,
что-то мешает мне это сделать. Давно уж я сказал себе: "Мир их праху" -  и
не хочу больше ничем тревожить покой  почивших.  Тем  более  что  нынешняя
публика не очень-то этого заслуживает. И вряд ли я вообще рассказал бы эту
историю, если б не некоторые особо важные обстоятельства.
   Итак, дом двухэтажный. На второй этаж ведет узкая деревянная  лестница,
потемневшая, позеленевшая, изгрызенная гнилыми зубами времени. Наверху две
спальни и комната для гостей - сейчас абсолютно пустые, холодные  зимой  и
летом. Я бывал там несколько раз, и всегда со стесненным  сердцем,  словно
посещал старую, заброшенную могилу. В  гостевой  комнате  -  тучи  пауков,
сороконожек, каких-то вонючих  букашек  и  других  невероятных  насекомых,
которых  я  больше  нигде  не  видел.  Стоишь   посередине,   растерянный,
испуганный, будто попал в какой-то совершенно неведомый мир. Кажется, само
время здесь иное, другие у него измерения, другая осязаемость, даже другой
запах. И давящее неотступное чувство, как будто только мое сознание  живо,
а все остальное, включая мое тело, мертво. На мгновения  время  словно  бы
исчезает,  именно  на  мгновения.  Невыносимое  чувство,   гораздо   более
неприятное, чем ощущение мертвеющей оцепенелости собственного тела.
   Торопливо выйдешь на веранду. Глубокая  провинциальная  тишина.  Сквозь
ветки умирающего вяза видна облысевшая горная гряда. Тишина, тишина,  лишь
где-то  еле  слышно  трепещут  крыльями  птицы.  Медленно  спускаешься  по
деревянной лестнице, под ногами мягко пружинят  гнилые  ступеньки.  Внизу,
под лестницей, сбитый  из  досок  закут,  в  котором  когда-то  складывали
наколотые на зиму дрова.  От  него  начинался  туннель  -  подземный  ход,
выходивший в соседнее ущелье. Дед Лулчо рассказывал, что  пробили  его  по
совету самого Левского на случай, если  турки  вдруг  выследят  какое-либо
собрание революционного комитета. Тот же дед Лулчо его  и  выкопал,  можно
сказать, голыми руками, за одно лето. И знали об этом только  они  двое  с
дедом Манолом, бабушка даже не подозревала о его существовании.
   Сейчас двор утопает в буйном, словно кустарник,  бурьяне.  Дорожка  еле
заметна. Очень высокая каменная ограда придает всему дому вид крепости. Ни
в одном селе не видел я больше таких высоких оград. Целый  век  прошел,  а
они крепки  по-прежнему.  Только  скрепляющий  камни  известковый  раствор
кое-где выкрошился, тронутый временем.  В  тот  страшный  день,  когда  за
городом гремели выстрелы, бабушка, бледная, безмолвная, стояла у дверей  и
ждала. От них к тяжелым, обитым железом воротам вела  дорожка,  вымощенная
мелкой речной галькой. Все было пусто, нигде ни души.
   В это время дед Манол сражался на Бырдото.  Из  истории  известно,  чем
закончился этот бой. Погода стояла холодная, хмурая, в горах Эледжика даже
шел снег, хотя  по-теперешнему  была  середина  мая.  Потом  полил  дождь,
вымочил порох в жалких самодельных  патронах  повстанцев.  Ружья  смолкли.
Хафиз-паша дорого заплатил за победу, но  так  или  иначе  его  регулярные
части, возглавляемые ордой башибузуков, ворвались в опустевший городок.
   Бабушка по-прежнему ждала. Она сразу поняла, что мертвая тишина  вещает
не победу, а гибель. Разгромленные повстанцы рассыпались по горам,  каждый
искал спасения в одиночку. Но  многие  все-таки  пробрались  в  обреченный
город. Это горстка храбрецов, о которых рассказывает  в  своих  "Записках"
Захарий Стоянов.  Известны  имена  Рада  Клисаря,  Стояна  Гыкова,  Тодора
Гайдука из Радилова, которые своими допотопными ружьями  остановили  целую
армию.  Но  имена  моего  деда  и  его  маленькой  храброй  жены  остались
неизвестными, как и многие-многие другие. Все они  предпочли  погибнуть  в
последнем бою, но не жить в отчаянье и  позоре  поражения.  Хотя  это  уже
принадлежит истории и не имеет отношения к моему рассказу.
   Когда дед, задыхаясь, ворвался во двор, бабушка все  так  же  стояла  в
дверях. Он был в  повстанческой  форме,  в  тяжелой  суконной  накидке  на
плечах, но без шапки, которую потерял в бою. В руках у него был  винчестер
и к нему два патронташа. Как известно, винчестер - одно  из  лучших  ружей
того времени, вооружены им были лишь немногие.  Говорят,  дед  за  немалые
деньги купил его у Нури-бея, одного из самых богатых пирдопских  черкесов,
с которым его связывало какое-то старое приятельство. Дед был  чрезвычайно
возбужден, даже губы у  него  побелели,  может  быть,  от  усталости.  Но,
заговорив, он сразу пришел в себя, лицо  его  смягчилось.  Во  дворе  было
тихо, спокойно - укромное зеленое гнездо за крепкими стенами.  Стрельбы  в
городе пока не было слышно.  Только  что  расцветшие  гиацинты  улыбались,
орошенные дождем. Даже тучи поредели, в  просветах  засияло  чистое  небо.
Казалось, что все вокруг рождено для вечного мира. Дед  взглянул  на  жену
своими ясными голубыми глазами и еле слышно вздохнул.
   - Ну, Петра, пришел наш последний час!  -  сказал  он  спокойно.  -  По
крайней мере умрем по-человечески!
   - А я? - тихо спросила она.
   - Что ты?
   - Нету ведь у меня оружия.
   - Об этом я позаботился! - ответил дед.
   Сунул руку под накидку и вытащил двуствольный пистолет.
   - Здесь две пули, - сказал он. - Если поганцы  убьют  меня,  хорошо.  А
если ранят, ты убьешь и меня и себя.
   И протянул ей  пистолет  так,  как  протягивают  дорогой  подарок.  Она
поцеловала ему руку и опустила глаза. Бабушка  никогда  не  описывала  мне
своих тогдашних переживаний, ни в одном из ее многочисленных рассказов  не
было ни слова о чувствах. Когда-то люди стыдились  своих  чувств,  вернее,
стеснялись их не меньше, чем наготы. Это благодаря ей я понял -  не  может
быть глубоким и сильным то, что показывается без всякого смущения.
   А тогда она сказала только:
   - Хорошо, Манол.
   Вскоре в г