азал я.
   - А я беспокоюсь! Разве вы не понимаете, почему она проделала именно  с
вами этот, если можно так его назвать, эксперимент?
   - Это меня больше не интересует! - сухо ответил я и вышел.
   Домой я вернулся часа в два.  Теперь  я  уже  страшился  не  того,  что
произошло, а того, что произойдет. Я  боялся  нашей  встречи  с  Доротеей,
самой Доротеи, слов, которые мы должны были произнести. Я испытывал к  ней
непонятное чувство  враждебности.  Разве  не  была  она  незваным  гостем,
совершившим грубое насилие над моей личностью и человеческой природой?
   Я не стал ее дожидаться. Когда стрелка часов приблизилась к  четырем  -
времени, в которое она обычно возвращалась с работы, - я  поспешно  сел  в
машину и погнал ее куда глаза глядят. Заглянул  в  дневной  бар  гостиницы
"София", выпил  сто  граммов  водки  и  только  тогда  набрался  храбрости
позвонить по телефону.
   - Это ты, Доротея?
   - Я, Антоний, откуда ты звонишь?
   В ее голосе слышалась тревога.
   - Из Союза композиторов, - хладнокровно солгал я. - Сижу на  заседании.
Вернусь часам к десяти. Ты никуда не уйдешь?
   - Конечно, нет. Ты же знаешь, что я никуда не хожу.


   Я вернулся раньше десяти, ободренный водкой, которую смешал  с  большим
количеством лимонного сока, опасаясь, как бы Доротея не  заметила,  что  я
пил. Может, время сотрет  что-то  у  меня  из  памяти.  Но  знаю,  что  до
последнего часа мне будет помниться ее взгляд. Что он выражал?  Ищу  и  не
могу найти слов для объяснения. Найти  слова  -  значит  понять  все.  Но,
видимо, это мне не по силам. В нем читались и  надежды,  и  недоумение,  и
молчаливый вопрос, граничащий с ужасом.
   - Привет! - сказал я как можно беззаботнее. - Ну что, скучала без меня?
   - Ты же знаешь, что я никогда не скучаю, Антоний, - тихо ответила она.
   - Знаю, потому и спрашиваю.
   Я продолжал играть эту жалкую комедию еще минут десять. Признался,  что
выпил одну-две рюмки в компании. Но в отличие от нее умирал от скуки.  Она
улыбнулась,  на  душе  у  нее,  видно,  стало  легче.  Мое  неестественное
поведение она, наверно, объясняла тем, что я пьян. Пока я  неожиданно  для
самого себя не проронил:
   - Вот что, Доротея, завтра я уезжаю в Пловдив... На два-три дня.
   - Зачем? - встрепенулась она.
   - Там дают концерт из моих произведений... Я должен  присутствовать  на
двух последних репетициях.
   - Хорошо, поезжай, - согласилась Доротея.
   Ничего хорошего тут не было. Она опять помрачнела, лицо ее  вытянулось.
И я заметил, что со вчерашнего дня  она  как  будто  осунулась,  похудела.
Острая боль внезапно пронзила мне сердце.
   - А на концерт мы поедем вместе! - прибавил я с наигранным  оживлением.
- Ты бывала в Пловдиве?
   Но она словно не слыхала меня.  Задумчиво  подошла  к  открытому  окну,
долго стояла возле него. Когда она обернулась, лицо ее было очень бледным.
   - Антоний, я совершила ошибку! - сказала она чуть слышно. - Я не хотела
тебя испугать. Я думала... я думала, что ты поймешь меня!
   О чем это она? Ведь столько всего произошло вчера вечером. Я едва нашел
в себе силы произнести:
   - Доротея, не будем говорить об этом сегодня...
   - Хорошо, - сказала она. - Хочешь, я согрею тебе чаю?
   - Нет, спасибо... Я безумно устал.
   Во мне словно что-то надломилось. Я встал и медленно ушел в спальню.
   На другой день я проснулся рано, почти на рассвете. Чтобы не  разбудить
Доротею, я прошел через холл на цыпочках, как вор. Она спала, повернувшись
лицом к окну, за которым уже брезжило утро. Ее гладкая шея нежно белела  в
предрассветном сумраке. Сейчас я уже не поручусь, что она спала. Может, не
хотела, чтобы я знал, что она не спит, что она не спала всю  ночь.  Или  у
нее не было сил попрощаться со мной. Но я  был  убежден,  что  вернусь.  Я
верил в это, как верят в судьбу. И не через три... Всего  через  два  дня.
Мне только надо успокоиться, собраться с духом. Я не хотел,  действительно
не хотел бежать от судьбы, какой бы она ни была. Это я твердо решил  после
долгой беспокойной ночи.
   Садясь в машину, я еще не знал, куда поеду.  Во  всяком  случае,  не  в
Пловдив... Пловдив, как любой другой город, полон шума и движения.  А  мне
были нужны спокойствие и тишина. И чтобы ни один знакомый не  мозолил  мне
глаза. Я поехал в Боровец. Там в это время года тоже было  довольно  много
народу, гостиница была переполнена.  Случайно  все  же  нашелся  свободный
номер, куда я перенес свои вещи - если так можно назвать мой  единственный
чемодан.  Здесь  было  тихо  и  пустынно,  но  эта  прозрачная  пустота  и
неподвижные деревья подавляли меня. В первое утро я  погулял  по  лесу.  В
старом глухом лесу царила тишина, не слышно было даже  пения  птиц.  Шагая
наугад по тропинке, я наткнулся на муравейник, настоящий маленький Вавилон
из  земли,  сухих  листьев  и  сучьев,  кишмя  кишащий  большими   черными
муравьями. Дошел до  просторной  солнечной  поляны,  желтой  от  цветущего
молочая. Постоял с минуту и вернулся назад.
   После обеда вышел на террасу, которая одновременно  служила  кафе.  Пил
дешевый, скверный коньяк, ничего другого не было. Пил не спеша, но  много.
Впервые в жизни пил один. Солнце давно спряталось за горные склоны,  улицы
и аллеи погрузились во мрак. Чем больше я пил,  тем  острее  понимал  свою
глупость. И свою безмерную подлость. Я старался не думать  о  Доротее,  но
время от времени она возникала в моем воображении, и в глазах  ее,  полных
ужаса, был все тот же немой вопрос.
   В первый вечер я ушел к себе в номер  сразу  же  после  закрытия  кафе,
пьяный и трезвый одновременно, охваченный зловещим предчувствием.  Во  сне
мне грезилось, что я снова лечу над городом, над горами, среди легких  как
дым облаков, стелющихся в вышине. Я был бесконечно счастлив. Но  проснулся
с тревожным чувством. За окном сияло ослепительное летнее  солнце,  сильно
пахло смолой от сосен, подступавших к самому моему окну. Я вышел на  узкий
цементный балкон, в сущности, было еще очень рано -  глубокие  долины  меж
гор  утопали  в  тени,  где-то  неподалеку  журчала  вода.  Я  наклонился:
уборщицы,  оживленно  болтая,  терли  мокрыми  тряпками   плиты   террасы.
Спустился вниз, заказал яичницу с ветчиной и бутылку пива. Оно было  такое
холодное, что я неожиданно приободрился. В конце концов, не так уж  важно,
в своем уме человек или нет.  Важно,  чтобы  ему  было  хорошо.  А  я  был
счастлив во сне, чего же еще?
   Вечер застал меня на террасе, я был пьян и угрюм. Я  не  вставал  из-за
стола целый день.  В  часы  наибольшего  оживления  ко  мне  подсаживались
немецкие туристы, большей частью в шортах, со смешными кожаными  кепочками
на  голове.  Некоторые,  в  основном  женщины,  посматривали  на  меня   с
интересом, даже с известным уважением - что это за мрачный тип сидит, один
как сыч, равнодушно взирая на окружающих?  Ну  что  ж,  сегодня  второй  и
последний день, завтра я уезжаю. Но  почему  завтра?..  Почему  непременно
завтра?.. Разве я обязан соблюдать какой-то срок? Или я  нашел  здесь  то,
что искал? Разумеется, нет. Зачем же тогда  ждать  завтрашнего  нестерпимо
знойного дня? Я встал из-за стола и, как слепой,  побрел  к  машине  -  не
расплатившись, не сказав никому ни слова, не взяв вещей. Включил  мотор  и
выехал на шоссе. Руки у меня все еще  тряслись,  зубы  отбивали  дробь.  К
счастью, дорогу я знал как свои пять пальцев и мог проехать по ней в каком
угодно состоянии. От напряжения я протрезвел, прежде чем въехал  в  город.
Впрочем, я даже не заметил, как промчался по  нему.  Опомнился  я,  только
когда остановил машину перед высокой темной башней нашего дома. Не заперев
дверцы, я взбежал по ступенькам. Лифт  работал.  Поднялся  на  свой  этаж,
дрожащей рукой повернул ключ в замке, с размаху  открыл  дверь.  О,  слава
богу, святые угодники - в прихожей горел свет! Свет горел  и  в  холле,  с
порога я увидел, что на столе лежит ее синяя сумочка.
   - Доротея! - закричал я радостно.
   Но Доротеи не было дома.
   Да, ее не было, но все говорило о том, что  она  только  что  вышла.  И
вот-вот вернется, раз она даже не  погасила  свет.  Внимательно,  пядь  за
пядью, я обследовал всю квартиру. Она не ужинала. Не взяла с собой никакой
одежды. Не взяла, вероятно, и денег, раз оставила свою сумочку  на  столе.
Но  особенно  меня  поразило  и  испугало  то,  что  в   прихожей   стояла
единственная пара ее туфель. Не могла же она уйти босиком?  Нет,  конечно,
разве только на террасу. Как же я сразу не догадался, разумеется, она там.
И я бросился вверх по лестнице.
   Но на террасе никого не было. Расстроенный, я подошел к низким перилам.
Невольно поднял глаза к небу, словно Доротея была не человеком, а  птицей,
которая в любой миг могла выпорхнуть из темноты.  Ничего,  кроме  тусклых,
грязноватых звезд и темных теней облаков. Я спустился вниз,  посмотрел  на
часы. Было без десяти двенадцать. Я сел в кресло и стал ждать.
   Сейчас я с трудом вспоминаю ту кошмарную ночь. Да и нечего  вспоминать.
Медленно,  как  огромная  гусеница,  в  дом  вполз  липкий  ужас.   Словно
привязанный к креслу невидимой веревкой, я не мог ни сбежать от  него,  ни
остановить его, ни раздавить. Напрасно я старался успокоить себя разумными
доводами. Чего не случается в  жизни.  Глупого,  обыкновенного  и  все  же
неожиданного. Может, у нее кто-то умер, например,  мать,  и  ее  попросили
срочно прийти. Может, она купила новые туфли. Может, сидит расстроенная за
чьим-нибудь столиком в ночном ресторане, прислушиваясь к чужим разговорам.
Может, случилось худшее - началась снова  ее  болезнь,  и  она,  безумная,
бродит по безлюдным улицам. Но даже это я предпочитал самому страшному.  Я
предпочитал видеть ее пусть обезумевшей, чем не  видеть  вовсе.  Пусть  ее
привяжут к кровати, пусть она кричит и стонет, но пусть будет здесь, рядом
со мной! Я нашел бы в себе силы, непременно нашел бы  силы  и  возможности
вернуть ее к нормальной жизни.
   Часам к трем я вспомнил про злополучные таблетки Юруковой.  Выпил  две,
через  полчаса  еще  одну.  Так  я  просидел   до   утра,   оцепенелый   и
бесчувственный, без единой мысли в голове. Часам к восьми я заставил  себя
сдвинуться с места. Принял холодный душ, переменил рубашку и белье,  потом
снова медленно поднялся на террасу. Отсюда все  пространство  вокруг  дома
было видно как на ладони. Никто не мог  проникнуть  в  дом  незаметно  для
меня.
   Именно поэтому мое внимание привлекла кучка людей,  стоявшая  недалеко,
метрах в ста от нашего дома, посреди большого пустыря,  изрытого  ямами  и
усеянного строительным мусором.  Они  сгрудились,  наклонившись  к  земле,
некоторые даже присели на корточки.  Они  были  явно  чем-то  взволнованы.
Что-то тревожное угадывалось в их суетливых движениях, до меня долетали их
испуганные голоса. Большинство из  них,  судя  по  защитным  каскам,  были
рабочие с соседней стройки. Они подняли что-то с земли  и  неловко,  мешая
друг другу, понесли к дому. Я прекрасно видел, что это женщина, ее  тонкие
босые ноги свисали, словно у мертвой. Когда они подошли ближе, я разглядел
знакомое платье. Я  кинулся  вниз  по  лестнице  -  у  меня  не  было  сил
дожидаться лифта.
   Они несли Доротею. Как я узнал потом, она пролежала всю ночь на  голом,
изрытом грейдерами пустыре. Она лежала там,  пока  крановщик  случайно  не
заметил ее с высоты своей кабины.
   Лишь к обеду мне удалось дозвониться к генералу Крыстеву. В  нескольких
словах я объяснил ему случившееся. Помолчав, он ответил мне своим  обычным
глуховатым голосом:
   - Хорошо, приходи ко мне. Я выпишу пропуск на твое имя.
   Через полчаса я уже сидел в его кабинете. Передо мной словно был другой
человек - сосредоточенный, спокойный, чужой. Но особенно поразили меня его
глаза - никогда бы не подумал, что  у  него  может  быть  такой  холодный,
острый и проницательный взгляд. Только когда он заговорил,  в  голосе  его
зазвучало что-то знакомое и дружеское.
   - Во-первых, успокойся, - сказал генерал. -  И  расскажи  мне  все  как
можно подробнее. Все, что произошло между вами.
   Все, что произошло? Разве можно было это выразить словами? Разве я  сам
понимал, что случилось? И мог ли я ему рассказать, как мы в полночь парили
вдвоем в темной вышине неба? Я слишком хорошо знал неумолимую  логику  его
трезвого медлительного ума. Рассказать все у меня просто не хватило  духу.
Но, утаив главное, я почувствовал, что рассказ мой  звучит  неубедительно,
даже неправдоподобно.
   - Ты что-то скрыл от меня! - сказал генерал, когда я замолчал.
   - Ничего! - твердо заявил я.
   - Тогда не понимаю, почему ты вдруг укатил в Боровец?
   - Я же тебе объяснил, почему! В эту ночь мы  впервые  были  близки.  Ты
вряд ли поймешь, как это потрясло меня. Все-таки она не была  обыкновенной
девушкой  с  обычной  судьбой.  Мне  надо  было   собраться   с   мыслями,
успокоиться.
   - Да-а, ты поступил весьма неразумно! - сказал, нахмурившись,  генерал.
- А тебе не пришло в голову, что и ее  надо  было  успокоить,  сказать  ей
доброе слово? Особенно после такой ночи.
   Я почувствовал себя припертым к стенке.
   - Что поделать, так уж получилось, - сказал я беспомощно. - Теперь-то я
понимаю, но что от этого толку?
   - А почему ты хотя бы не позвонил ей из  Боровца?..  Одно-два  ласковых
слова утешили бы ее.
   - Да я хотел было. Но пришлось бы заказывать междугородный разговор,  и
она догадалась бы, что я не в Пловдиве.
   Как  видно,  он  ждал  такого  ответа,  потому  что  лицо  его  немного
прояснилось. Но он сидел по-прежнему неподвижно, занятый  своими  мыслями.
Только теперь я понял, как он расстроен и подавлен, как ему трудно владеть
собой.
   - Насколько я понимаю, ты меня допрашиваешь, - сказал я.
   - Да, допрашиваю! Правда, не так, как полагается в подобных случаях.
   - В каких случаях?
   - Совершено страшное преступление,  -  ответил  он.  -  Доротею  убили.
Спросишь, как? Ее сбросили из окна верхнего этажа или с высокой террасы  -
такой, как ваша, например. Тело ее изуродовано,  кости  перебиты,  прости,
что я тебе об этом напоминаю...
   У меня потемнело в глазах,  хотя  я  и  ожидал,  что  он  скажет  нечто
подобное. Но я быстро взял себя в руки и спросил:
   - Почему ты считаешь, что ее сбросили, а не она выбросилась?
   - Потому что там, где нашли труп, нет никакого строения.  Очевидно,  ее
перенесли после... А кто мог это сделать, кроме убийцы?.
   Он рассуждал, конечно, вполне логично.
   - А в какое время это произошло?
   -  Медицинской  экспертизой  установлено  достаточно  точно   -   между
одиннадцатью и двенадцатью ночи. Как  раз  в  то  самое  время,  когда  ты
вернулся домой.
   - Да, я понимаю, что на меня  падает  весьма  серьезное  подозрение!  -
сказал я равнодушно. - И для этого есть основания.
   Меня в самом деле охватило равнодушие. Какое  значение  имеет  то,  что
меня подозревают? Она была мертва, и это непоправимо. И никакое  следствие
не  могло  воскресить  ее.  Да  и  как  я  смею  оправдываться,   если   я
действительно был виновником ее смерти.
   - Я этого не говорил, - сухо ответил генерал. - Есть  некоторые  факты,
которые снимают с тебя подозрения.
   - Какие? - спросил я без всякого интереса.
   - Если бы она была сброшена  с  вашей  террасы,  то  она  бы  упала  на
асфальтовую дорожку перед домом. Тогда на теле у  нее  остались  бы  следы
многочисленных кровоизлияний. А таких следов нет! Глупо  было  бы  думать,
что, сбросив ее в другом месте,  ты  перетащил  труп  сюда.  Зачем?  Чтобы
против тебя появились улики?
   - И это все? - спросил я.
   - Нет, конечно! Но это главное. И все же вопрос остается открытым - кто
убийца? Зачем он перетащил труп? Чтобы отвести от себя подозрение?  Отчего
он не оставил труп где-то на тротуаре? Похоже, что убийца был сумасшедший,
какой-нибудь психопат.
   Естественно!.. Что еще можно подумать? Неужели нормальный  человек  мог
допустить, что она просто упала с неба? Я молчал, генерал  мрачно  смотрел
на меня.
   - Вид у тебя... - произнес он уже другим тоном. - Иди  домой,  попробуй
заснуть, если сможешь... Дела против тебя возбуждать не будут.
   - Какого дела? - сказал я с отвращением. -  Плевать  я  хотел  на  ваше
дело!
   Я вернулся домой. Идти мне было некуда, весь мир  был  мне  ненавистен.
Пустые  душные  комнаты,  пылающие  на  солнце  занавески,  жесткий  блеск
металлических пепельниц. Даже горе и мука словно  мгновенно  испарялись  в
раскаленном воздухе. И это было  самое  страшное.  Я  чувствовал  себя  не
столько несчастным, сколько безмерно опустошенным. Теперь  мне  не  давала
покоя моя жалкая ложь. Зачем я не  сказал  ему  правды?  Он,  конечно,  не
поверил бы. Решил бы, что я сошел с ума! Ну и что из этого?  Разве  правда
не превыше  всего?  Какая  бы  она  ни  была!  Если  я  погубил  ее  своим
ничтожеством  или  слабостью,  то  какое  оправдание  мог  придумать   мой
злосчастный рассудок?
   Я долго стоял под сильной струей ледяного душа, но и  это  не  принесло
мне успокоения. Я старался утешить себя надеждой,  что  не  виновен  в  ее
смерти. Разве я думал, что случится несчастье? Я ведь даже не знаю, что же
на самом деле произошло. И никто  никогда  не  узнает.  А  что,  если  она
нарочно сложила крылья? Или неожиданно  для  себя  обессилела  и  упала  в
бездну. Но какой смысл обвинять себя или оправдываться? Все  это  касалось
только меня. А Доротея?  Нет  силы  в  мире,  способной  вернуть  к  жизни
единственное человеческое существо, которому было дано летать.
   Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на  террасу.  Я  не  посмел
взглянуть на небо,  на  невзрачные  звезды,  слабо  мигавшие  у  меня  над
головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним.  И
нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну  барьера.
И не поднимусь выше этой нагретой  солнцем  голой  бетонной  площадки,  на
которую время от времени садятся одинокие голуби.