когда яркий блеск солнца и
краски природы не режут глаза.
   И сейчас, играя, я  снова  ощутил  в  душе  тихие  всплески  ликования.
Увлекся и проиграл все до конца. Пожалуй, я совсем становлюсь  похожим  на
тех поэтов, которых не остановишь, когда они упоенно  читают  свои  стихи.
Только доиграв до конца,  я  спохватился,  что  не  один.  Поднял  голову,
взглянул на нее. Выражение ее лица могло мне только польстить.
   - Понравилось? - спросил я шутя.
   - Очень! - воскликнула она.
   - А знаете, как это называется?
   - Знаю! - просто ответила она. - "Кастильские ночи".
   Если бы она меня укусила, я был бы меньше  поражен.  Дело  в  том,  что
пьеса действительно называлась "Кастильские ночи". Но, кроме меня, об этом
не знала ни одна живая душа. Заглавие не было написано. Я смотрел  на  нее
так, словно передо мной был не человек, а привидение.
   - А откуда вы это знаете? - наконец выговорил я.
   - Знаю, и все... - И, не обращая внимания на мой ошарашенный  вид,  она
добавила: - Я не такая, как все... Я сумасшедшая...
   Я не очень молод, но и не стар. Прошлой осенью  достиг  роковых  сорока
лет, считающихся в наше время тем рубежом, за которым начинается зрелость.
Выгляжу я, пожалуй, немного старше. Главным образом из-за обильной  седины
в густых волосах и двух глубоких морщин, перерезающих чуть впалые щеки. И,
в  сущности,  я  не  такой  уж  нелюдим,  разговариваю  вежливо,   держусь
приветливо, даже не лишен чувства юмора, которое  удачно  контрастирует  с
моим серьезным лицом. Меня называют одним из лучших создателей музыки  для
кино.  Не  бог  весть  какая  похвала,  но   зато   никаких   материальных
затруднений. Написал я и несколько более серьезных вещей, две-три  из  них
широко известны.
   От  природы  я  человек  здравомыслящий,  помимо   музыки   интересуюсь
космогонией и астрофизикой, даже математикой, которую считаю основой  всех
наук. И полагаю, что сущность природы, в том числе и искусства, составляет
гармония. В этом я уверился, изучая простейшие законы природы.  И  если  в
чем-то я не могу отыскать гармонии, значит, это  нечто  ненормальное,  или
несовершенное, или непостижимое для меня.
   Говорю все это, чтобы стало понятно, в каком затруднительном  положении
я вдруг очутился. Но все же  я  не  мальчик,  я  быстро  овладел  собой  и
спокойно прошелся по комнате.
   - А кто вам сказал, что вы не как все?
   Любезнее сформулировать вопрос я не сумел.
   - Установлено, - ответила она неохотно.
   Установлено,  оказывается.  Может,   я   человек   и   грубоватый,   но
неделикатным меня не назовешь. Расспрашивать дальше  я  не  решился.  Она,
похоже, это поняла, потому что добавила без особого желания:
   - Мне даже жить негде, я живу  в  сумасшедшем  доме...  Поэтому  мне  и
некуда было ехать.
   - А не сбежали ли вы оттуда?
   - Нет-нет! - возразила она почти обиженно. - Я только ночую там, а днем
я хожу на работу. Я амбулаторная, как врачи говорят.
   Вот уж не знал, что на свете бывают амбулаторные сумасшедшие.  Наверно,
она была немножко тронутая, а таких можно встретить где угодно, даже у нас
в Союзе композиторов. Во всяком случае, я пока не  заметил  в  ней  ничего
слишком уж  странного.  Даже  наоборот.  Странности,  скорее,  можно  было
заметить в моем поведении.
   - А кто вас лечит?
   - Мой врач - Юрукова, - ответила она, и лицо ее вдруг оживилось.
   - А это часто с вами случается? Ну... чтобы вы не возвращались?
   - Не очень часто... И она на  меня  никогда  не  сердится.  Но  другие,
конечно, ругаются, особенно один врач, Стрезов. Говорит: у нас больница, а
не пансионат.
   Кажется, я улыбнулся, потому что она поспешила добавить:
   - Я понимаю, что без дисциплины нельзя. Но не могу не убегать. Юрукова,
наверно, считает, что это тоже идет на пользу. Кому не хочется быть таким,
как все?
   Я озадаченно посмотрел на нее. Она рассуждала абсолютно  разумно,  лицо
ее в этот миг казалось спокойным и ясным. Уж не разыгрывает ли она меня?
   - Значит, вы не такая, как они?
   - Не совсем, но у меня ведь бывали приступы.  Про  раздвоение  личности
слышали, конечно? Но когда это со мной происходит, я все-таки понимаю, где
настоящее, а где выдуманное.
   Воспоминания, по-видимому, были мучительны для нее, потому что лицо  ее
вдруг потемнело. Я понял, что должен отвлечь ее от неприятной темы.
   - А кто вас туда пригласил? В ресторан, я хочу сказать.
   - Никто.
   - Как никто?
   - Так... никто! Мне  иногда  хочется  побыть  в  красивом  зале,  среди
нарядных людей. Тогда я начинаю думать, что и  я  красивая  и  нормальная.
Знаю, конечно, что нормальные люди могут подавлять такие желания. Но я  не
могу и потому пока не считаюсь совсем  нормальным  человеком.  Я  вошла  в
ресторан и села за первый же столик. Это так легко. И  каждый  думал,  что
меня пригласил кто-то другой.
   - Не так уж легко, - заметил я.
   - Нелегко для таких воспитанных людей,  как  вы.  А  мы  люди  простые.
Потому я и в машину к вам залезла. А что мне еще оставалось делать?
   - Да, конечно, - ответил я на этот раз совсем  уже  мягко.  И,  немного
помолчав, спросил: - Скажите все-таки, как вы догадались про  "Кастильские
ночи"?
   - Не знаю! - проговорила она нехотя. - Сама не всегда понимаю, как  это
у меня получается... Да и зачем понимать...
   Да, большего от нее, пожалуй, не добьешься. И  поэтому  я  прибавил  не
слишком вежливо:
   - Будешь спать здесь, в холле. Белье вот тут, в шкафу. Я думаю, ты сама
управишься...
   - Конечно, - ответила она, смутившись.
   Но по лицу ее я заметил, что она испытала облегчение. У нее было  очень
выразительное лицо, по нему можно было читать как по  книге.  Я  прекрасно
понимал, почему она испытала облегчение. В этот вечер она не  должна  была
платить за свой ночлег.
   Я ушел в спальню,  но  долго  не  мог  заснуть.  Старался  понять,  чем
объясняется  ее  невероятная  интуиция.  Безусловно,  то,  что  я  сыграл,
напоминало что-то испанское. Но так отдаленно, почти  неуловимо.  Это  мог
определить  по  отдельным  интонациям  только  очень  хороший  специалист.
Никаких кастильских ночей, конечно,  не  было.  Я  и  понятия  не  имел  о
кастильских ночах. Мадридские ночи я проводил, как и подобает туристу,  во
всяких кабаках. И ни разу не взглянул на небо, чтобы увидеть звезды, да  и
какой смысл на них смотреть. Небо над Мадридом ничем не отличается от неба
над Софией, или Парижем, или любым другим городом. Да  и  ночи  более  или
менее одинаковы в этом стандартном мире стандартных кабаков и  стандартных
напитков. И какими бы различными по вкусу ни были они в разных странах,  в
конце концов из них получается один и тот же коктейль. Мне уже все  равно,
на виа Венето ли я или на Елисейских полях. Постепенно я потерял интерес к
этим поездкам, в которые так рвался раньше.
   Впрочем, кажется, была одна настоящая кастильская ночь. Да, верно, а  я
совсем было про нее забыл. Может, именно тогда  возник  у  меня  в  голове
основной мотив. Или название. Этого я уже не помню,  но  сам  вечер  помню
очень  хорошо.  Мы  возвращались  из   Эскуриала   на   машине   торгового
представительства. Смеркалось, небо темнело, ранние огни  в  окнах  делали
едва различимыми фасады домов,  мелькавших  вдоль  шоссе.  Ресторанчик,  в
который мы зашли,  был  старым  и  грязным.  Голые  столы,  пол,  усеянный
огрызками, рыбьими головами и чешуей,  розовыми  хвостиками  креветок.  Ни
одного туриста, только несколько дорожных рабочих толклись у стойки  бара.
Это были парни в комбинезонах и желтых защитных касках, уже  навеселе,  но
довольно тихие для испанского темперамента. Их явно сдерживало присутствие
хозяйки, довольно пожилой, похожей на немку женщины с рыжеватыми  волосами
и широким лицом. И в тот момент, когда мы засомневались, остаться или нет,
послышался звонкий женский голос:
   - Прошу вас, сеньоры, что вам угодно?
   Четыре иностранца сразу - этого  нельзя  упускать.  Хозяйка  вышла  нам
навстречу и тем положила конец колебаниям. Она немножко косила. Это делало
ее симпатичной.
   - Можно нам сесть во дворе? - спросил наш сопровождающий.
   - Как вам будет угодно, сеньоры, - ответила она, улыбаясь, - хотя здесь
пахнет колбасой, а там бензином.
   - Ничего, рискнем.
   Мы уселись за широкий деревянный  стол,  усыпанный  сухими  листьями  и
птичьим пометом. Донья Пелайя смахнула все это не слишком чистой  тряпкой,
потом постелила нарядную бумажную скатерть. Мы заказали  херес  -  крепкое
ароматное  вино,  цветом  напоминающее  коньяк.   Она   принесла   его   с
благоговением, осторожно поставила на стол  красивую  бутылку.  Не  каждый
день, видно, в этом кабачке заказывали херес.
   - Лучшее из того, что у меня есть! - гордо  сказала  она.  -  Пейте  на
здоровье!
   Настоящий испанский  херес  -  прекрасное  вино.  Мы  выпили  и  вторую
бутылку, даже попробовали кровяную колбасу,  которая  походила  на  кишку,
набитую сажей и личинками майских жуков. Я едва притронулся  к  ней  -  из
чистого любопытства. Она не шла ни в какое сравнение с кровяной  колбасой,
что делают у нас на рождество. Мы молчали. Совсем стемнело, но  ночь  была
безлунная. И тогда впервые я увидел большие  кастильские  звезды,  которые
горели над нашими головами. Да, все это так  и  было.  Но  мотив,  который
пришел мне в голову позднее, подсказали не звезды, а золотистое  кадисское
вино.
   Однако откуда у моей гостьи возникли  ассоциации  с  чем-то  испанским?
Может, она и вправду сама не знала. Мало ли что взбредет в  такую  дырявую
как решето голову? Я заснул,  а  когда  утром  проснулся,  гостьи  и  след
простыл. Можно было подумать, что мне все  это  приснилось,  если  бы  она
впопыхах не застелила диван одеялом наизнанку. Я посмотрел, не оставила ли
она записки. Записки не было. Впрочем, что с нее  взять,  но  все  же  мне
стало как-то неприятно. Иной раз боишься отнестись к людям по-человечески,
чтобы не показаться наивным. Как  ни  прекрасна  эта  черта  человеческого
характера, но, по-моему, все-таки обидно, когда тебя считают наивным.


   Так прошли три дня или, точнее, три странных дня. Как ни гнал я от себя
воспоминания о сумасшедшей девушке, что-то от нее передалось  мне.  Я  все
чаще ловил себя на том, что делаю всякие глупости. Несколько раз по ошибке
включал не ту скорость. Явился  на  концерт,  как  последний  вахлак,  без
галстука. А однажды, полагая, что возвращаюсь домой,  забрел  в  дом,  где
жила моя бывшая жена. Говорят, что любая болезнь, даже ревматизм, заразна.
Вполне вероятно. С головой, во всяком случае, у меня было явно  не  все  в
порядке.
   В субботу вечером меня снова потянуло в ночной ресторан, хотя  никакого
чувства одиночества я не испытывал. Я сел за тот же столик. Но в ресторане
было довольно много народу, и до меня все упорнее  доносилось  надоедливое
жужжание разговоров. Я не хотел признаваться  самому  себе,  зачем  пришел
сюда. И почему не позвал с собой кого-нибудь из друзей. Потому ли,  что  у
меня не было друзей? Или потому, что какая-то тайная надежда жила во  мне?
Я старался не думать об этом. Но все же в голове у меня  мелькнула  мысль:
что бы я сделав, если б девушка вдруг появилась из-за стеклянной двери - в
туфлях на босу ногу, в своей мятой юбке? Наверно, сбежал бы  тайком  через
черный ход. От такого стеснительного человека, как я, всего можно ожидать.
   Домой  я  вернулся   абсолютно   трезвый.   Снова   тихонько   проиграл
"Кастильские ночи". Настроения у меня не было,  и  на  этот  раз  они  мне
нисколько  не  понравились.  Красивые,  гладкие,  но  легковесные   фразы.
Вероятно, я был несправедлив к себе  -  истинная  красота  не  может  быть
бессмысленной.
   В понедельник я позвонил в институт доктору Юруковой. Я ничего о ней не
знал, кроме имени, даже  не  был  уверен,  что  она  существует.  В  ответ
послышался  грудной  женский  голос,  такой  ровный  и   спокойный,   что,
устыдившись, я едва не бросил трубку. Любое мое  объяснение  казалось  мне
сейчас глупым и фальшивым. Одна надежда, что хотя бы  мое  имя  внушит  ей
уважение.
   - Да, я о вас знаю, - ответила она, нисколько не удивившись. -  Доротея
мне рассказывала... Отчего же, конечно, приходите. У меня к вам просьба.
   Возможно, многие из вас видели это старое печальное здание с  решетками
на окнах. Мне запомнились прекрасные деревья, мягкие тени  в  аллеях,  где
разгуливали  больные,  отрешенные  и  далекие,  как  галактика.  Настоящие
безумцы,  уверовавшие  в  значительность  своего  воображаемого  мира,  но
добродушные,  как  дети.  Они  произвели  на   меня   такое   неизгладимое
впечатление, когда я был здесь однажды,  что  я  не  пошел  второй  раз  в
клинику, хотя мне и назначили какие-то процедуры. И сейчас,  по  дороге  в
больницу, я был преисполнен почтительности и даже какого-то волнения.
   Но то, что я  увидел,  меня  разочаровало.  Я  очутился  на  оживленной
стоянке, машины непрерывно то подъезжали, то отъезжали,  словно  в  городе
было полно сумасшедших и нервнобольных. Слава богу,  вахтера  у  входа  не
было. Но зато новое здание показалось мне ужасающе неуютным и безобразным,
как и все современные здания, устаревающие прежде, чем их достроят. К тому
же никто не знал, где кабинет Юруковой.  Пока  я  бегал,  растерянный,  по
этажам, перед глазами у меня кружилась, словно  карусель,  людская  толпа,
будничная  и  торопливая.  Особенно  меня  поразили  больные  в  полосатых
бумазейных халатах, с таким видом, точно они были не люди, а овцы, которых
привели только для того, чтобы состричь с них шерсть и отпустить. Врачи  с
авторучками в руках озабоченно сновали среди них,  никто  ни  на  кого  не
обращал внимания, никто ни с кем не здоровался.
   Я ли стал чересчур  чувствительным?  Или  мир  так  изменился,  пока  я
бренчал на рояле? Наконец низенькая  санитарка  указала  мне  на  одну  из
бесчисленных дверей без номера и без таблички.  Постучавшись,  я  вошел  и
остановился в недоумении. Маленькую, как чуланчик, комнату заполняли почти
целиком кушетка, два стула и какое-то пузатое уродство, которое, вероятно,
служило письменным столом. Ко всему прочему, оно было покрыто тонким слоем
белой масляной краски, кое-где облупившейся, и это делало его  похожим  на
грязный, захватанный кухонный стол.
   За этим столом сидела уже немолодая женщина в белом халате. Позади нее,
как страж, торчал огромный  баллон,  наверное,  с  жидким  кислородом.  От
смущения и досады в первую минуту я ее толком  не  разглядел.  Пробормотал
свое имя, она кивком пригласила меня сесть.  Сесть  пришлось  на  кушетку:
выдвигать стулья, задвинутые под стол, я не решился. Только теперь я  смог
ее рассмотреть. Ей было под пятьдесят, лицо - цвета  пчелиного  воска,  но
без следов меда - было до того гладкое, бескровное, без  единой  морщинки,
словно лицо восковой фигуры из паноптикума.  Это  впечатление  усиливалось
высокой  девической  грудью,  идеально  округлой  и  неподвижной,   словно
вылепленной из стеарина.
   Она откинулась на стуле и неожиданно засмеялась.  Не  знаю  почему,  но
этот смех показался мне мрачным и зловещим, хотя сейчас  понимаю,  что  он
был веселым и добродушным. Нервы  мои  были  напряжены,  и  у  меня  вдруг
возникло опасение, уж не попал ли я в сети, которые  они  с  Доротеей  мне
хитроумно расставили.
   - Успокойтесь, товарищ Манев, - сказала она. - Ничего страшного  вы  не
услышите...
   - А с чего вы взяли, что я волнуюсь? - сдержанно спросил я.
   - Установила по вашему виду.  На  мой  взгляд,  у  вас  явные  признаки
невроза.
   - Извините, но я пришел сюда не лечиться! - сказал я недружелюбно.
   - Знаю, - ответила она. - Тогда зачем?
   Ее вопрос поставил меня в тупик. Я представлял себе этот разговор более
задушевным. И, пожалуй, не сознавал, что по моей вине он начался  в  таком
резком тоне. К тому же за то время, пока мы  обменивались  этими  фразами,
кто-то заглядывал в дверь,  какие-то  личности  в  белых  халатах  кого-то
спрашивали, словно в этом огромном здании никто не сидел на своем месте.
   - Я хотел бы поговорить о Доротее, - ответил я.  -  И  о  состоянии  ее
здоровья. Если это, конечно, не противоречит врачебной практике.
   - У меня тайн нет, - сказала Юрукова. -  Но  похоже,  что  Доротея  вас
потрясла.
   - Если вы полагаете, что она меня напугала... - начал было я.
   - А в машине?
   - Она вам все рассказала?
   - Такой у нас уговор, - ответила она. - Вы поступили в тот вечер  очень
тактично. И очень человечно. Так что у  меня  нет  причин  что-то  от  вас
скрывать. В данный момент она практически здорова...  Я  наблюдаю  ее  лет
пять-шесть,  у  нее  бывали  легкие  приступы  шизофрении,   периодически,
конечно. Я бы назвала их навязчивыми идеями,  чтоб  вам  было  яснее.  Она
воображает себя одной из героинь тех книг, которые читает. Скажем,  Ириной
из "Табака"... или Козеттой из "Отверженных"... Последний раз она вошла  в
образ Таис, и это продолжалось, к сожалению, довольно долго.  Но  вот  уже
шесть месяцев, как у нее не было никаких рецидивов.
   - Совсем никаких?
   - Можно считать, никаких...
   - В чем, по-вашему, причина ее болезни?
   Она кольнула меня быстрым,  еле  уловимым  взглядом  -  он  походил  на
прикосновение алмазного резца к стеклу.
   - Об этом я вам тоже скажу, - ответила она сдержанно. - Пожалуй, лучше,
чтобы вы знали. В детстве она пережила два  сильных  душевных  потрясения.
Когда ей было одиннадцать лет, легковая машина задавила отца  буквально  у
нее на глазах. Он тут же скончался. Мать ее вышла  замуж,  жизнь  в  новой
семье скоро стала невыносимой... Она ушла к дяде. В тринадцать лет,  когда
она только вступала, как говорится, в пору девичества, он  пытался  лишить
ее невинности.
   Юрукова  на  мгновенье  замолчала,  лицо  у  нее   было   хмурое.   Да,
действительно гнусно, подумал я, ошеломленный. Лучше бы я не спрашивал.
   - Но, по-моему, не в этом причина ее болезни, - продолжала  Юрукова.  -
Хотя все это взаимосвязано.  Как  вы  догадываетесь,  тут  играют  роль  и
некоторые наследственные факторы... Но сейчас она чувствует себя хорошо  -
тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Если  только  что-нибудь  не  вызовет  новый
стресс.
   Она замолчала, не глядя на меня, но в  голосе  ее  я  отчетливо  уловил
предостерегающие нотки.
   - Почему же вы ее не выпишете? - спросил я.
   - А где ей жить? У дяди? Или с такой матерью, которая  хуже  мачехи?  Я
изобретала всякие предлоги, чтобы удерживать ее здесь. Будто она мне нужна
для научного эксперимента... Но  так  не  может  продолжаться  вечно,  эта
обстановка становится для нее опасной. Страшно подумать,  что  ждет  ее  в
будущем.
   Я тоже слегка испугался. Не  слишком  ли  легкомысленно  вступил  я  на
неизведанный путь? Зачем,  в  сущности,  я  сюда  пришел  -  чтобы  нажить
неприятности? И только я подумал, как бы мне  половчее  ретироваться,  как
она неожиданно спросила:
   - Вы вроде бы тоже хотели что-то сказать?
   - Да-да...
   И с преувеличенным оживлением я описал ей, как Доротея угадала название
моих "Кастильских ночей", но скорее почувствовал,  чем  осознал,  что  мой
рассказ не произвел на врача особого впечатления.
   Впрочем, как я теперь сам понимаю, говорил я довольно сбивчиво.
   - Ничего странного, - спокойно сказала Юрукова. - Просто она  прочитала
ваши мысли. Сначала это и меня поражало, но потом я привыкла.
   - И вы говорите, что здесь нет ничего странного? - удивленно  посмотрел
я на нее.
   - Телепатия  -  не  досужие  выдумки...  У  Доротеи  редко,  но  бывают
поразительные догадки. Как знать, может, через несколько  веков  телепатия
будет нормальной формой общения между людьми...
   - Да, через несколько веков, возможно, - пробормотал я. -  Но  мы  пока
что живем в двадцатом веке... Да и вряд ли она знает, где эта Кастилия.
   - Не относитесь к ней пренебрежительно, она много  читает.  Конечно,  я
еще не разрешаю ей читать романы, особенно хорошие.  Но  в  остальном  она