жены мне не
найти! И они поженились. Сначала мне было обидно, что я так  плохо  одета.
Очень я стыдилась, что я такая оборванная.  Но  сейчас  я  им  благодарна,
честное  слово.  Кем  я  только  в  жизни  не  была!  И   Таис,   и   Зоей
Космодемьянской, и даже Сонечкой Мармеладовой.  А  они  как  были,  так  и
остались никем.
   В первый же год у них родились  близнецы.  Они  были  русые,  кудрявые,
толстенькие, как поросята. И, как  поросята,  по  целым  дням  визжали  от
голода. Я их очень любила, пока они были маленькие.  Кормила  их,  купала,
мыла им розовые заднюшки. Вообще заботилась о них, пока была  здорова.  Но
как-то - им исполнилось уже по шесть лет - я застала их, когда они кое-чем
занимались. Наверняка ничего серьезного не было, так, баловались дети.  Но
никогда в жизни я так не злилась. Сейчас я даже не могу понять, почему.  Я
избила их до синяков.  Цецо  меня  выгнал,  и  я  переселилась  к  доктору
Юруковой. А потом мы встретились с тобой, Антоний, вот и все.


   Она замолчала и принялась жадно пить лимонад. Она  не  выглядела  такой
измученной и подавленной, как в первый раз. Даже какие-то веселые  огоньки
поблескивали в ее ясных глазах. И тогда, все еще необычно возбужденный,  я
снова допустил бестактность:
   - Прекрасно знаешь, что не все!
   - А что еще, Антоний? - взволновалась она.
   - Расскажи про дядю.
   - Нет! - привстав со стула, крикнула она.
   Никогда не  видел  я  ее  такой  -  не  испуганной,  нет,  а  внутренне
напряженной, мертвенно-бледной, с плотно сомкнутыми губами.
   - Нет! - повторила она. - Прошу тебя, Антоний!..
   - Конечно, конечно! - не меньше ее взволновался я. -  Не  хочешь  -  не
надо!
   Мы  посидели  еще  немного  и  уехали,  но  настроение  у   нас   снова
испортилось.
   С этого дня что-то изменилось в наших отношениях.  Они  стали  проще  и
естественнее. И жизнь наша стала естественнее. Доротея возвращалась  домой
запыхавшаяся и разрумянившаяся, быстро прибирала  квартиру.  У  меня  было
странное ощущение, что предметы, к которым прикасались ее  руки,  обретали
невесомость  и  сами  становились  на  свои  места.  Иногда   она   читала
что-нибудь, что попадалось ей под руку в моей  библиотеке,  но  только  не
романы. Иногда бралась за  ноты.  Но  я  заметил,  что  уже  без  прежнего
увлечения. Все чаще она включала магнитофон. Иногда  часами  расспрашивала
меня о композиторах,  особенно  о  Чайковском.  Я  недоумевал,  о  чем  ей
рассказывать, а о чем промолчать, особенно когда речь шла о его  женитьбе.
Слушала она внимательно, сама, вероятно, догадываясь о недосказанном.  Или
по крайней мере мне так казалось.
   Я очень к ней привык, скучал, когда ее  не  было  дома.  Не  вздрагивал
нервно, когда случайно касался ее руки. Не пугался, когда порой она часами
молчала. Или часами наблюдала за полетом птиц. Каждый день мы выходили  на
террасу, сидели там, пока  не  заблестят  звезды.  Только  теперь  я  стал
замечать, как много на  свете  птиц.  А  ворон  даже  больше,  чем  нужно.
Безошибочно я различал только ласточек, в основном  по  их  стремительному
полету. Но Доротея была замечательным орнитологом и о птицах знала едва ли
не больше иного старшего научного сотрудника. Не столько об  их  строении,
сколько о характере и привычках. Она говорила о них  как  о  людях,  с  их
жизнью, судьбой, даже мечтами. И это меня ничуть не  поражало.  Иногда  по
ночам без всякого страха я думал, что, возможно, и я уже не в  своем  уме.
Но мне так приятно жилось, что ни о чем другом я и не мечтал.
   Мы ходили куда-нибудь ужинать обычно на террасу ночного ресторана.  Она
предпочитала этот ресторан, хотя и не возражала, если я предлагал пойти  в
другое место. Пожалуй, посидеть в приятной обстановке нарядного зала  было
единственным ее развлечением. Я прекрасно понимал  ее,  ведь  я  видел  ее
палату в больнице. Теперь  она  вела  себя  непринужденно,  смеялась  моим
шуткам, ела с аппетитом.  Только  когда  кто-нибудь  из  моих  друзей  или
знакомых случайно подсаживался к нашему столику, она хмурилась,  держалась
с ними недружелюбно, почти грубо.
   А в остальном она становилась все приветливей и спокойней. И главное  -
проще. Она немного поправилась,  если  судить  по  ее  чуть  округлившимся
щекам. Я радовался переменам в ней, уверенный, что она постепенно обретает
настоящее душевное здоровье. Наконец-то у нее был свой дом,  и  я  считал,
что пока этого вполне достаточно. Мне не  хотелось  думать,  чем  все  это
кончится, важно было, чтобы она выздоровела окончательно.
   Снова наступил день, в который я обычно относил деньги жене. Но на  сей
раз я предварительно позвонил по телефону, чтобы подготовить почву. Мне не
хотелось выслушивать ругань и оскорбления.
   - Послушай, Надя, - сказал я миролюбиво, - прошу тебя, если можно,  без
дурацких выходок.
   - Ну, знаешь, - ответила она сухо. - Хочешь - приходи, не хочешь  -  не
надо. Только без ультиматумов.
   Я долго раздумывал, не благоразумнее ли  послать  деньги  по  почте.  И
все-таки пошел. Я не из тех, кто увиливает от своих обязанностей,  как  бы
ни были они неприятны. С трудом заставил себя нажать кнопку звонка. Кошка,
заслышав звонок, стрелой метнулась в прихожую. Мне было  слышно,  как  она
хрипло мяукнула за дверью. В гостиной она уселась немного  поодаль,  глядя
на меня укоризненным взором.  Своим  поведением  я,  видимо,  окончательно
уронил себя в ее глазах.
   Надя тоже уселась напротив меня. Только теперь я заметил,  что  на  ней
чистая, свежевыглаженная блузка. И что она не в стоптанных  тапочках,  как
обычно. Против обыкновения  она  молчала,  задумчиво  глядя  перед  собой.
Похоже, совсем забыла обо мне, погруженная  в  свои  будничные,  невеселые
мысли. Но она явно не была сердита.  Наконец  она  повернулась  ко  мне  и
сказала:
   - А я видела твою полоумную.
   Вероятно, мне следовало встать и молча уйти. Не отдав деньги.  Но,  как
это обычно бывает, любопытство пересилило обиду.
   - Где? - спросил я неприязненно.
   - Подкараулила ее у издательства.
   Как это было на нее похоже!
   - Там работает по крайней мере человек десять девушек, - сказал я.
   - Но среди них только одна полоумная.  И  не  так  уж  трудно  угадать,
какая. Она, ничего не подозревая, села в трамвай, я - за ней. Мне хотелось
ее хорошенько рассмотреть. Ничего девушка, недурна, только ноги у  нее  на
твой вкус слишком тонкие. Для тебя женщина состоит из одних ног,  Антоний,
ты даже не замечаешь, есть ли у нее голова.
   - У тебя ее вообще не было! - мрачно заметил я.
   - Неостроумно! - отозвалась Надя неожиданно спокойно. - Ну, положим, не
такая, как твоя, но и мой котелок варит неплохо.  Хотя  эта  твоя  девушка
очень чуткая, но на  меня  она  не  обратила  никакого  внимания,  слишком
торопилась домой. Даже пустилась бежать от вашей остановки. И я,  конечно,
изо всех сил за ней. Ну ладно, она-то ненормальная, а я-то,  спрашивается,
с чего? Все мы, бабы, Антоний, немножко полоумные, не то что  вы,  мужики.
Но пока я, еле поспевая, бежала за ней, я ее  немножко  полюбила.  Пустая,
ветреная, самовлюбленная девчонка не будет так бежать.
   Никогда до сих пор я не слыхал, чтобы Надя  отозвалась  одобрительно  о
другой женщине. Или она не считала Доротею женщиной, что было, в общем-то,
справедливо.
   - Да, жалко девушку! - сочувственно продолжала она. - Чего она дождется
от тебя? В жизни не видала человека осторожнее и эгоистичнее. Да  и  закон
на твоей стороне.
   Я удивленно посмотрел на нее, и это ее разозлило.
   - Что ты уставился, как будто не понимаешь,  что  я  хочу  сказать!  По
закону ты не можешь жениться на сумасшедшей, и ты ничем не рискуешь - так,
приятное щекотание нервов.
   - Что за чушь! - разозлился я в свою очередь. - Мне это и в  голову  не
приходило.
   - Тогда зачем же ты с ней связался?
   - Не будь вульгарной. Просто хочу ей помочь.
   - Скажите, какой филантроп нашелся! -  Она  окинула  меня  уничтожающим
взглядом.  -  А  у  самого  тонкий  расчет.  Не  злись,   надо   полагать,
бессознательный. Хочешь, скажу мое мнение? Немедленно  порви  с  ней.  Ты,
видно, не представляешь себе, что  она  за  человек.  Ты  же  знаешь,  где
остановка,  так  вот,  она  бежала  как  угорелая  почти  полкилометра,  я
остановилась на полпути, выругалась и пошла обратно. Мне стало стыдно - за
себя, конечно. Любому стало бы стыдно.
   - Поэтому ты сегодня так вырядилась? - спросил я.
   На мгновенье в ее глазах блеснула ненависть.
   - Да! - сказала она твердо. - Человек должен уважать себя. Хотя  бы  за
ту каплю человеческого, что в нем есть.
   На этом наш разговор закончился. Что мы еще могли сказать  Друг  другу?
Что еще осталось между нами? Я вынул из кармана деньги, положил на стол  и
выпрямился в неловкой позе.
   - Что же ты не спрашиваешь о сыне? - глянула она на меня.
   - Да, как он?
   - Как он, спрашиваешь? Не пожелал  прийти.  Раскричался  -  останусь  у
бабушки, хочу у бабушки, и все тут! У бабушки жить захотел! Я-то  знаю,  в
кого он пошел! Все вы, мужики, или почти все,  боитесь  настоящих  женщин,
Антоний. Они вам кажутся непонятными и неудобными. Другое дело -  бабушки.
Моя добрейшая маменька так ему будет угождать, что избалует окончательно.
   - Давай отдадим его моей матери, - предложил я. - В  детстве  она  меня
порядком драла!
   - Но и битье не всегда помогает, - возразила Надя.  -  Ладно,  иди,  не
люблю, когда ты стоишь как истукан.
   Я пошел к двери. Кошка провожала меня. Она, по-видимому, была возмущена
мной и решительно не понимала: чего мне здесь недостает? Постель  удобная,
жена покупает свежую телятину. Конечно, она иногда кладет так много лука и
черного перца в котлеты, что их и понюхать противно. Но все-таки  это  еще
не причина для того, чтобы спать на крыше,  как  эти  дураки  -  бездомные
коты. Я наклонился, погладил ее и выскочил из неприбранной прихожей. Тогда
я не подозревал, что пройдет много-много печальных месяцев, прежде  чем  я
снова появлюсь в этом доме.
   Лето становилось все жарче. Даже по утрам было очень душно. А с  работы
Доротея возвращалась мокрой курицей. Но это не очень  удручало  ее  -  она
вообще не обращала внимания на мелкие неприятности. А я перестал работать,
даже не прикасался к раскаленным клавишам рояля. Но, несмотря  на  это,  я
был спокоен, меня не  грызло  вечное  стремление  заполнять  нотные  листы
черточками и точками. Заполнятся, когда придет  время,  имеет  же  человек
право принадлежать самому себе. В этот  месяц  мы  часто  отправлялись  на
водохранилище, обычно рано утром, еще затемно. Было так приятно мчаться на
полной скорости, ощущать, как  овевают  тебя  струи  рассекаемого  машиной
воздуха. Одна за другой выплывали из сумрака  далекие  вершины,  озаренные
лучами утреннего солнца. Над  озерами,  встречавшимися  по  пути,  курился
бледный, прозрачный туман - каким бы теплым ни было утро, вода в них  была
еще теплее. В их глубине таилась рыба, но я ею  больше  не  интересовался,
даже не брал с собой удочки. Было кому ловить вместо меня.
   Генерал Крыстев взял отпуск и жил на даче вместе со своей женой Зоркой,
которую мы с Доротеей звали тетей.  С  вечера  он  насаживал  на  огромные
крючки уклеек и другую мелкую рыбешку и  забрасывал  снасти  у  берега.  А
утром вытаскивал таких громадных рыб, что  сам  долго  и  с  удовольствием
разглядывал их, словно каких-то морских чудовищ. Тетя Зорка  тушила  их  в
масле, заливала вкуснейшим майонезом собственного изготовления. Мы съедали
все с аппетитом.  Доротея  приучилась  есть  рыбу,  к  которой  раньше  не
притрагивалась. Иногда с генералом выпивали  мы  по  стаканчику  холодного
белого вина. Мне казалось, что Доротея по-настоящему счастлива  впервые  с
того дня, как мы познакомились. Генерал и его  жена  очень  привязались  к
ней. Своих детей у них не было, но вряд  ли  только  этим  объяснялась  их
любовь к Доротее. Генерал Крыстев, по всей видимости, навел о ней справки.
Такая была у него работа, обязывала знать все. Во  всяком  случае,  он  ни
разу не спросил меня, кто она и кем мне приходится. Но  тетя  Зорка  своим
чутким сердцем наверняка угадывала, что она  мне  не  любовница.  Оба  они
ходили за ней, как собачонки, изо всех сил  старались  ей  угодить.  Самым
странным было то, что Доротея не тяготилась этим необыкновенным вниманием,
находя его вполне естественным. Вероятно, считала, что  сполна  платит  им
той же монетой - ответной любовью.
   В один из таких дней мы лежали в купальниках на берегу озера. На душе у
меня было так спокойно и ясно, как редко бывало  в  моей  жизни.  Какой-то
шорох  вывел  меня  из  задумчивости.  Это  Доротея,  стоя,   равномерными
движениями натиралась кремом для загара. Она очень загорела  за  последний
месяц, и на смуглом ее лице глаза блестели, как бриллианты.
   - Дай я тебя натру! - сказал я.
   Это вырвалось у меня нечаянно. Доротея только улыбнулась и  подала  мне
флакон. Я отлил чуть-чуть на ладонь и приложился к  ее  худенькой  смуглой
лопатке. Током, разумеется, меня не ударило. Я размазал  по  спине  густую
маслянистую жидкость спокойно, без стеснения и без внутреннего трепета.
   - Какой ты милый, Антоний! - произнесла она.
   - Ну, не такой, как твоя тетя Зорка! - пошутил я.
   - Они оба такие добрые! - сказала Доротея серьезно. - Потому что  такие
несчастные.
   - Почему ты так думаешь?
   - Ведь у них нет детей!
   Мы оставались на даче до позднего вечера.  Ужинали,  выпивали  одну-две
бутылки холодного, прямо из  холодильника,  пива.  И  только  после  этого
возвращались домой. Мы приезжали почти  ночью,  но,  несмотря  на  это,  в
городе было нестерпимо душно, тяжко, пахло асфальтом и пылью.  Чаще  всего
мы не торопились заходить  в  квартиру,  а  поднимались  на  террасу.  Там
босоногий ветерок уже расхаживал  по  крышам  домов,  легонько  раскачивая
антенны. Мы лежали, было приятно просто  дышать  свежим  воздухом.  Обычно
молчали, погруженные в  то  внутреннее  ощущение  покоя  и  умиротворения,
которое свойственно, вероятно, одним только кротким  жвачным  животным.  И
потому меня так удивили внезапно произнесенные ею слова:
   - Антоний, хочешь, я расскажу тебе про дядю?
   - Да, конечно, - согласился я.
   - Только я боюсь, Антоний.
   - Чего?
   - Чтобы оно не передалось тебе... Страшно носить такое в душе.
   - Для мужчины, Доротея, это не имеет значения.
   - Имеет, - ответила она с горечью.
   И долго молчала, прежде чем начать свой рассказ.


   - Я ведь тебе говорила, Антоний, про бабушку? Она  была  очень  старая,
еле передвигала ноги. Редко-редко, чаще всего весной, она выходила из дому
и часами сидела на пороге. Когда она пыталась мне  что-то  сказать,  я  не
понимала ни словечка. У нее ведь не было ни единого зуба, и она  говорила,
словно у нее была каша во рту. Она никогда не ходила в баню. Да и  как  ей
было туда добраться? Конечно, Цецо мог бы ее на руках отнести не то что  в
баню, а на край света, если б захотел. Но он, вероятно, считал это лишним.
Сам он мылся раза два в год, хотя мама и прогоняла его в баню. "Да ведь  я
и так чистый! - оправдывался он. - И работа у меня чистая!"
   Иногда мама мыла бабушке голову. Обычно летом, во  дворе.  Таз  горячей
воды, чайник, простое мыло. Она хорошенько  намыливала  ей  голову,  потом
поливала   из   чайника    водой.    Голова    у    бабушки    становилась
маленькая-маленькая, как груша, по носу  стекала  вода.  Бабушка  терпела,
только время от времени отфыркивалась, как буйвол. Вода  брызгала  во  все
стороны, мама страшно сердилась, ругала ее на чем свет стоит. Но один  раз
она увидела, как я хорошо купаю близнецов, и решила,  что  я  должна  мыть
голову и бабушке. Сунула мне в руки кусок мыла и ушла.
   Никогда я не думала, Антоний, что это так страшно. Я  кое-как  намылила
голову, но когда начала тереть, меня вдруг  охватило  ужасное  отвращение.
Сейчас я даже не могу  объяснить,  отчего.  Я  бросила  мыло  и  опрометью
кинулась со  двора.  Мне  казалось,  что  она  гонится  за  мной,  мокрая,
страшная, вот-вот схватит меня за косы. Не знаю, долго ли я бежала и куда.
Наконец я опомнилась. И подумала: что, если бабушка  умерла,  захлебнулась
мыльной водой или бог весть что еще с ней случилось? И я  снова  понеслась
во весь дух, теперь  уже  домой.  С  бабушкой  ничего  не  случилось,  она
доплелась  до  кухни,  сидела  там  с  мокрой  головой  и  плакала.  Цецо,
вернувшись, избил меня, а мама отправила к дяде.
   Дядя встретил меня приветливо. Когда я рассказывала  ему,  как  я  мыла
бабушке голову, он очень сочувствовал мне. Самое  страшное,  Антоний,  что
был он необыкновенно похож на моего отца. Только он  был  намного  старше,
почти совсем лысый. Он, правда, был не такой худющий, как  папа,  но  зато
подбородок у него был до того острый, что его совсем будто бы и  не  было.
Он мне напоминал морскую свинку, но такую старенькую, что ей и жить-то уже
надоело. А еще, по-моему, он был похож на опоссума, хотя  такого  зверя  я
никогда живьем не видела. Но мне все  время  казалось,  что  если  опоссум
встанет на задние лапки,  то  брюшко  у  него  повиснет  между  ними,  как
мешочек. Точно такой вид был и у моего дяди. Два передних зуба  торчали  у
него над  нижней  губой.  Одно  время  я  даже  думала,  что  он  питается
человеческими головами, прогрызает им макушки, а потом выбрасывает в окно,
как пустые кокосовые орехи. И другие жуткие  картины  представлялись  мне.
Чудилось мне, что у него нет ни костей,  ни  фигуры  и  весь  он  какой-то
бесформенный.  То  мне  виделось,  что  он  удлиняется,  как  червяк,  или
разбухает, заполняет собой всю комнату  от  стены  до  стены,  как  густая
студенистая масса. Я прямо умирала со страху, как бы этого не случилось на
самом деле, но бежать мне было некуда, домой  я  боялась  вернуться  из-за
бабушки.
   А вообще-то он был неплохой человек, Антоний, набожный и добрый.  Зимой
собирал со стола крошки и  кормил  воробьев  и  голубей.  Очень  он  любил
голубей, так нежно их гладил, только в глазах у него  при  этом  появлялся
какой-то странный блеск. Но, в общем, чем же он был плохой? Глаза  у  него
постоянно слезились, как у папы, может, потому, что его тоже бросила жена.
Мы жили совсем одни в пустом доме, нет, не в доме, а на  этаже,  но  разве
этого мало? Иногда мне было  жутко.  Чаще  я  его  жалела,  такой  он  был
ничтожный и  гадкий.  Мне  было  его  жалко,  даже  когда  он  кашлял  или
сморкался. Очень смешно он сморкался: весь синел, а глаза чуть не вылезали
на лоб. Я все думала, что он не сегодня-завтра умрет, но он и  сейчас  жив
и, может, даже не постарел нисколечки. Должна тебе сказать, что  папа  его
не любил и никогда не водил меня к нему. Дядя  был  невозможно  трусливый:
боялся лошадей, собак, молнии, даже автобусов. И  автобусы  тоже  от  него
шарахались. Не знаю уж, почему - может, они брезговали им. Однажды автобус
при виде его  так  круто  свернул  в  сторону,  что  врезался  в  витрину.
Говорили, что  было  скользко  и  у  автобуса  отказали  тормоза,  но  это
неправда, ему просто было противно столкнуться с дядей.
   Я говорю тебе об этом, Антоний, потому что и я боялась  его.  Когда  он
гладил меня по волосам, я вся сжималась в комок, как зайчонок.  Иногда  он
гладил меня и по коленкам, и  глаза  у  него  становились  неподвижными  и
потными, словно они были стеклянные. Я поселилась в  комнате,  где  раньше
жила тетя. Сначала там ничего не было, кроме дырявого пружинного  матраца,
в котором поселились мыши. Потом дядя принес мне одеяло, простыни, стол  и
кое-что из вещей. И стал ко мне еще добрее.
   Но на душе у меня все же было тревожно. Хотя я сама не знала, отчего  я
его боюсь. Ничего плохого он мне не делал. Только по ночам  я  слышала  за
дверью его шаги. Ходил он тихонечко, на цыпочках  и  изредка  чуть  слышно
поскуливал, как щенок. Вряд ли мне это мерещилось, когда я лежала,  затаив
дыхание от страха, и напряженно прислу