шивалась. Мне тогда и  в  голову  не
приходила мысль об _этом_. Я все думала, что он и мне прогрызет  голову  и
выбросит ее за окошко, как кокосовый орех.
   В тот день небо было серое, почти осеннее,  моросил  мелкий  дождик.  И
дядя попросил меня  подняться  с  ним  на  чердак,  чтобы,  мол,  поискать
какой-то конверт с квитанциями, который он будто  бы  засунул  в  один  из
старых чемоданов. Я  сразу  догадалась,  Антоний,  что  должно  произойти.
Только не понимала, зачем было лезть на чердак, когда поблизости и так  не
было ни души - кричи  не  кричи,  никто  не  услышит.  Наверное,  он  меня
задушит, а потом повесит на балке, вроде как я сама повесилась, пронеслось
у  меня  в  голове.  Если  ты   думаешь,   Антоний,   что   я   была   как
загипнотизированная от страха и не сознавала, что  делаю,  то  ошибаешься.
Мне уже не было так страшно. Я могла бы убежать по  лестнице,  позвать  на
помощь. Но я этого не сделала. Я чувствовала, Антоний, как он весь  дрожит
и мне стало ужасно его жаль. Никогда до тех  пор  не  испытывала  я  такой
жалости и сострадания к другому человеку, я вся прямо разрывалась от  боли
и жалости, до того он был слабый, отвратительный и несчастный. Потом такую
жалость я испытывала только к той девушке,  с  которой  мы  жили  в  одной
палате  в  больнице  у  доктора  Юруковой.  Она  была  милая,   добрая   и
совсем-совсем нормальная, только по ночам ей представлялось,  что  на  нее
нападают крысы. Она страшно кричала, отбивалась от них,  и  мне  так  было
трудно разбудить ее, внушить ей, что  никаких  крыс  нет.  Я  даже  ужасно
похудела от  переживаний.  Юрукова  наконец  догадалась,  в  чем  дело,  и
перевела меня в другую палату.
   Вот теперь ты все понимаешь. Наверно, у нормальных людей бывает  иначе,
но со мной все случилось именно так. Я поднялась на чердак, словно шла  на
казнь. Было темно, противно пахло прелым тряпьем. И когда он наклонился ко
мне, я вдруг пошатнулась и  потеряла  сознание.  Думаю,  что  это  меня  и
спасло. Он испугался больше моего, я представляю, как он перетрусил, не  в
силах был пошевельнуть ни рукой,  ни  ногой.  А  может,  все  это  я  себе
вообразила...
   Небо было темное, почти серое, стояла неописуемая тишина. Не тишина,  а
невероятное безмолвие, поглотившее меня, точно яма.
   Потрясенный, я судорожно перебирал  бившиеся  во  мне  слова,  истинное
значение которых я забыл. Я думал, что знаю о людях все или почти все - по
собственному опыту или из книг. Но сейчас  я  понял,  что  никакие  книги,
никакие слова не выражают всей правды. Или не смеют ее выразить.
   - Тебе тяжело, Антоний?
   - Тяжело? Почему? - переспросил я.
   - Ведь все передалось тебе!
   - Не думай об этом! - сказал я. - Оно могло мучить только  тебя...  Над
другими оно не властно.
   - Какой ты добрый, Антоний!
   - Нет, Доротея... Я не хочу быть добрым. Так, как ты это понимаешь.
   - Хочешь, чтобы тебе стало легче?.. Легко-легко?
   - Нет, не хочу! - твердо ответил я.
   Я не хотел, чтобы мне было легко. Зачем мне облегчение? И от  чего  мне
избавляться? Наоборот, я хотел нести то, что обрушилось на меня,  я  хотел
раскалить это добела, чтобы оно засветилось и прорезало тьму.  У  меня  не
укладывалось в сознании, как я мог жить  до  сих  пор  таким  беззаботным,
ничем не отягощенным, словно в невесомости. Но,  даже  поглощенный  своими
мыслями, я не мог не почувствовать, что она устремила на меня  пристальный
взгляд.
   - Встань, Антоний! - тихо произнесла она. - И не бойся,  я  не  причиню
тебе зла.
   Я покорно встал.
   - Дай мне руку!
   Я протянул ей руку. Ее  пальцы  показались  мне  неожиданно  теплыми  и
сильными.
   - А теперь, Антоний, взгляни на небо. Ты должен привыкнуть к нему.
   Привыкнуть к нему? Зачем человеку привыкать к небу? Я смотрел на  него,
и теперь оно мне казалось ниже, словно я стал исполином и  мог  дотянуться
до его высот. Низкое, черное и непривычно холодное. Но звезды сияли  таким
ослепительным блеском, что я невольно зажмурил глаза.
   - Скоро, Антоний, ты почувствуешь удивительную легкость. Словно ты стал
вдруг воздушным... Молчи... Ответь мне только, чувствуешь ли это,  да  или
нет?
   - Да! - сказал я немного погодя.
   - Вот мы и взлетели, Антоний!.. Расслабься... Не делай резких движений.
И главное, не думай ни о чем!.. Вот и все - будь счастлив!
   Голос ее звучал необычайно звонко и мелодично. Я даже не  почувствовал,
как мы отделились от террасы. Мы летели в вышине, под  нами  дрожали  огни
города. Они были нам видны, как с самолета, идущего на посадку. Мы  словно
плыли среди безбрежного моря огней. И все-таки это было непохоже на  полет
самолета, мы не  летели,  мы  парили,  как  птицы  с  надежными,  крепкими
крыльями. Я ощущал и свое тело, и воздух, омывавший меня, словно вода.
   - Тебе не страшно, Антоний? - спросила она. - Да или нет?
   - Нет, нисколько!
   - Хочешь, поднимемся выше?
   - Да!.. Да!..
   Мы летели к звездам, которые становились все крупнее и ярче.  Ураганный
ветер бил мне в лицо, лоб мой застыл, ноздри расширились. Я не был в  этот
миг  ни  бесчувственным,  ни  бесплотным,  ее  рука,  ставшая,   как   мне
показалось, еще сильнее, еще горячее, крепко  сжимала  мою.  Потом  ураган
стих, хотя воздух сделался почти пронизывающе холодным. Мы снова парили  в
вышине, но теперь я видел одни звезды, резавшие мне глаза своими алмазными
гранями.
   - Доротея, где же земля?
   - Под нами! - ответила она. - Не бойся, мы летим на спине.
   Неужели она допускала, что я мог испугаться? То, что я испытывал в  тот
момент, представлялось мне  естественнее  и  реальнее  всей  моей  прежней
жизни. Доротея была права: люди произошли от птиц.
   - Ты счастлив, Антоний?
   - Да, Доротея...
   - Вот видишь... Но человек не может быть счастлив,  если  он  этого  не
заслужил.
   - А чем же я заслужил, Доротея?
   - Тем, что поверил мне.
   Мы снова ощутили  теплое  дыхание  земли.  Как  далеко  остались  почти
неразличимые огни города! Он  казался  мне  маленькой  земной  галактикой,
затерянной в пустыне вселенной.
   - Где мы сейчас, Доротея?
   - Над горами... Поэтому внизу так черно.
   - Черно и мертво! Но все равно прекрасно!
   Мы парили над горами выше спящих на вершинах орлов.
   - Тебе не холодно, Антоний?
   - Немножко.
   - А мне никогда не бывает холодно, - сказала она. - Чувствуешь, какая я
горячая? Я думала, что мое тепло перейдет к тебе, Антоний... Но ничего, мы
уже спускаемся.
   И действительно, мы спускались, приближаясь  к  городу,  огни  которого
становились все отчетливей. Нас  омывали  струи  воздуха,  то  теплые,  то
прохладные, словно мы плыли в море. Я чувствовал себя  все  более  легким,
почти звенящим от легкости.
   - Ты летала когда-нибудь прежде, Доротея?
   - Много раз, Антоний.
   - Сколько?
   - Не знаю. Но это не так просто... Мы не  можем  взлететь,  как  птицы,
когда захотим.
   Голос ее постепенно слабел. Видно, она  была  права:  нам  нельзя  было
разговаривать. Наверно, это отнимало у нее силы. Мы спускались все ниже  и
ниже, я уже ясно различал дороги со скользящими по ними  огоньками  машин.
Потом начал  различать  улицы  и  площади,  даже  отдельные  здания  с  их
неоновыми коронами. Я ощущал, как ее рука постепенно остывает в моей,  как
дрожат ее пальцы.
   - Нужно спускаться, - произнесла она едва слышно.
   - Хорошо, - согласился я.
   Трудно было представить, что вновь будешь ступать по твердой земле. Что
придется передвигать отяжелевшие ноги. Вдыхать раскаленный воздух. То, что
мне казалось безграничной свободой, оборачивалось рабством,  безутешным  в
своей неизбежности.
   - Ты сможешь найти наш дом, Доротея? - спросил я.
   - Не разговаривай, Антоний! - ответила она глухо.
   Я почти не заметил, как мы коснулись  теплого  бетона  террасы.  Мы  не
приземлились, а опустились на нее, точно птицы. Я не  мог  разглядеть  как
следует ее лица, но мне казалось, что она сильно  побледнела.  Нащупав  ее
теперь холодную как лед руку, я повел Доротею за собой. Мы  спустились  по
темной лестнице, я отпер дверь квартиры. Медленно  подняв  руку,  повернул
выключатель. Вспыхнул свет. Я не спал. Раз я не  просыпался,  значит,  это
мне не приснилось. Я почувствовал, как рука, которую  я  сжимал  в  своей,
снова задрожала.
   - Потуши свет, Антоний! - сказала она умоляюще.
   Я снова повернул выключатель, и мы потонули во тьме, теплой и  влажной,
точно мы были в берлоге. Я почувствовал, как Доротея отделилась от меня  и
исчезла, словно растворилась в воздухе. Все мое тело трепетало, я,  видно,
был сильно напуган тем, что случилось. Или не случилось? Этого я не  знал.
Но страх все сильнее  охватывал  меня;  густой,  липкий,  он  просачивался
сквозь все поры, проникал в сердце, и я чувствовал, что цепенею.
   - Антоний! - позвала она. - Антоний, что же ты не идешь?
   Услышав ее голос, я испытал огромное облегчение. Я все еще бессмысленно
стоял на пороге, даже не прикрыв дверей.
   - Я не вижу тебя! - ответил я.
   - А я вижу, - сказала она. - Иди прямо!
   Голос ее не был так звонок и ясен, как там, вверху. И все-таки это  был
ее голос, слегка усталый, настоящий живой человеческий голос. Я  осторожно
пошел вперед, ударился обо что-то - верно, об  угол  дивана,  но  боли  не
ощутил.
   - Тебе не холодно? - спросила она.
   Я вздрогнул, так неожиданно близко раздался ее голос.
   - Не очень.
   - Но ты же дрожишь, Антоний!
   - Знаешь... Вверху...
   Я не посмел докончить свою мысль. А если никакого "вверху" не было? Да,
конечно же, не было и не могло  быть.  Вечер  как  вечер,  мы  только  что
спустились с террасы, собираемся ложиться спать.
   - Иди, я согрею тебя! - сказала она.
   Я  слышал,  как  она  лихорадочно  раздевается  в  темноте.  Слушал  ее
учащенное дыхание. Призрачно мелькали во мраке ее  тонкие  голые  руки.  Я
порывисто обнял ее и в тот же миг отпрянул. Жуткое ощущение, что  я  обнял
мертвеца, пронзило меня.
   - Что с тобой? - вскрикнула она.
   - Но ты... ты  просто  как  лед!  -  воскликнул  я  и  испугался  звука
собственного голоса.
   Помедлив секунду, она сказала:
   - Антоний, эта сила исходит от меня одной! А сегодня нас  было  двое...
Не бойся, Антоний, я не лебедь, я человек.
   Да, значит, это случилось на самом деле, раз она так  спокойно  говорит
об этом. Конечно, никто не  может  летать  в  вышине,  не  жертвуя  ничем.
Беспечно, без всякой разумной цели летают одни библейские ангелы. Я  снова
стал спокоен так же как там, наверху. Я ласкал похолодевшими  пальцами  ее
гладкие  щеки,  плечи  и  девичью  шею.  Ощущал,  как  к  ней   постепенно
возвращается  настоящее  человеческое  тепло,  как  оживает  и  становится
упругой ее кожа. Сначала согрелись  ее  руки,  потом  стройные  ноги.  Все
горячей становилось ее дыхание, все больше  наливалось  силой  ее  гибкое,
тонкое тело. Даже легкие волосы обвивались вокруг моих пальцев, как живые.
Я чувствовал, как у меня все сильнее и сильнее кружится голова, словно я с
безумной скоростью падал с высоты. Но теперь  мне  было  все  равно:  там,
внизу, меня ждала такая привычная земля. И все равно, что она мне принесет
- жизнь или смерть, все равно. В это мгновение я  постиг,  как  звери  или
деревья, простую истину,  что  жизнь  и  смерть  -  лишь  два  иллюзорных,
сменяющих друг друга лика вечного бытия.
   Проснулся я поздно. Доротеи не было. Ее постель  была  пуста.  Не  было
никаких, даже малейших, следов ее присутствия, точно ее никогда не было на
свете. Странное ощущение охватило меня, будто я вернулся назад во времени,
перенесясь в какое-то ушедшее лето. Или  в  один  из  прошлых  веков,  уже
пустой и безжизненный, как воспоминание о мертвых.  Я  боязливо  огляделся
вокруг - никакого прошлого века. Оранжевый палас, два кресла с деревянными
подлокотниками, крышка рояля, блестящая,  как  зеркало,  в  лучах  летнего
солнца. Несомненно, я был у себя дома... По комнате  была  разбросана  моя
одежда. Да, случалось и такое в моей безалаберной жизни - когда я не знал,
где я, зачем и почему нахожусь именно тут. Но сейчас сомнений не было -  я
у себя дома.
   Одно за другим всплывали воспоминания, яркие и отчетливые.  Но  все  же
они были как бы вне меня, отделенные  от  меня  тонкой  преградой.  То  ли
фанерной стенкой, то ли дверью, от которой нет ключа.  Я  уже  видел  это.
Длинный тоскливый коридор, каменный пол, еще влажный после мытья.  Окна  с
решетками. Я это уже  видел.  Девушка,  бледная,  с  оттопыренными  ушами,
несущая воздух в ладонях. Когда и где? Я плотнее  налег  на  дверь,  я  не
хотел никого и ничего впускать. Но он упорно Просачивался сквозь  замочную
скважину, сквозь все щели - мой страх.
   Я машинально встал с постели, подобрал валявшуюся на полу одежду. Вошел
в ванную. Там, на стеклянной полочке перед  зеркалом,  лежали  ее  вещи  -
маленькая зубная щетка, крем, шампунь. Господи, уж не сошел ли я и вправду
с ума? Весь дрожа, я встал под холодный душ. Сколько мог, стоял  под  ним,
потом как ошпаренный выскочил из ванной, поспешно натянул на себя  одежду,
снова вернулся в холл. Теперь мне стало лучше, я даже  посмотрел  в  окно.
Обычный  жаркий  летний  день,   запах   асфальта,   ослепительный   блеск
никелированных поверхностей стоящих возле дома машин.  Поодаль  на  газоне
надоедливо жужжала косилка. Седой старик в поношенных штанах  рассеянно  и
уныло толкал ее перед собой. Я взглянул на  часы  -  двадцать  две  минуты
десятого. На календаре - двадцать шестое. Конечно, двадцать шестое июля, а
вчера было двадцать пятое. Я понимал, что самое разумное - выйти  из  дома
на улицу, очутиться среди людей. Достаточно  всего  лишь  несколько  минут
послушать обычную человеческую речь, чтобы прийти в себя.
   Я облегченно вздохнул, сев в машину, включил  мотор.  Мой  единственный
друг, неодушевленный, но верный, собранный из стальных  частей,  проводов,
железок, приводимый в действие  ядовитыми  газами,  -  в  который  раз  ты
спасаешь меня? Я медленно свернул за угол и вскоре выехал на  бульвар.  По
твердому  булыжнику  мостовой  лениво  полз  гигантский  экскаватор.   Его
уродливая голова, такая крохотная по сравнению с громадным туловищем, была
грустно опущена, словно он обнюхивал дорогу. Я  осторожно  обогнал  его  и
покатил дальше. Я знал, куда ехать. Только там  мне  помогут  -  и  больше
нигде.
   В это утро в клинике было  не  так  людно.  Тяжелый  больничный  запах,
скорее воображаемый, чем реальный, снова ударил  мне  в  нос.  Я  вошел  в
кабинет Юруковой. Она сидела за столом, внимательно вчитываясь в  убористо
напечатанный на машинке текст. Услышав стук, она подняла голову. Какой  бы
хладнокровной и привыкшей к неожиданностям она ни была, все-таки я  уловил
в ее взгляде беспокойство.
   - Садитесь, товарищ Манев!
   Я  молча  сел,  стараясь  отдышаться.  Только  сейчас   осознав,   что,
поднимаясь, не просто быстро шел, а бежал по лестнице.
   - Вы чем-то, кажется, расстроены? - сочувственно сказала она.
   - А что, заметно?
   - Да на вас прямо лица нет. А может, вы чем-то напуганы?
   Она говорила как-то необычно мягко, ласково, дружелюбно.
   - Да, немного.
   - И что же случилось?
   - Мы летали! - выпалил я. - Доротея и я.
   Сейчас я  отдаю  себе  отчет  в  том,  что  в  моем  голосе,  очевидно,
прозвучала злость, даже ненависть. Но я никак не  ожидал,  что  мои  слова
произведут на нее такое сильное впечатление. Ее  мягкое  восковое  лицо  с
выражением безмятежного иконописного спокойствия мгновенно  преобразилось,
стало напряженным и озабоченным. Я догадывался,  что  она  испугалась,  но
старается это скрыть.
   - Расскажите подробнее! - сказала Юрукова невозмутимо.
   Пожалуй, я достаточно толково рассказал о том, о чем вряд ли можно было
связно  рассказать.  Я  кончил,  она  молчала.  Я  догадывался,  что   она
напряженно пытается сохранить  самообладание.  Нелепость  того,  о  чем  я
повествовал, почти успокоила меня. Но от  ее  молчания  мне  стало  жутко.
Наконец Юрукова подняла на меня спокойный взгляд.
   - Прежде всего не волнуйтесь! - сказала она  ласково.  -  Вы  абсолютно
нормальны, никакая опасность вам не грозит!
   - Нормальные люди не летают! - сказал я со злостью.
   Никаких  доказательств,  что  вы  летали,  нет!  -  продолжала  она.  -
Галлюцинации иногда могут казаться реальнее самой действительности.
   - Да, но у меня никогда не было галлюцинаций. У здорового  человека  не
бывает галлюцинаций. Почему у меня вдруг ни с  того  ни  с  сего  начнутся
галлюцинации?
   - Вы ошибаетесь! - ответила она. - Вы же знаете, что Доротея -  девушка
не совсем обыкновенная. Раз она способна читать мысли, то почему бы ей  не
обладать силой внушения?
   Я был поражен, такая мысль не приходила мне в голову.
   - Вы считаете, что она меня загипнотизировала?
   - Ну, не совсем так. Но что-то в этом роде.
   Да, конечно, разве может  быть  иначе?  У  меня  точно  камень  с  души
свалился.
   - Вы исключаете возможность полета?
   - Не исключаю, - мягко ответила  она.  -  Хотя  он  представляется  мне
маловероятным.
   - Не исключаете? - почти закричал я.
   Мне почудилось, что  в  ее  глазах  мелькнула  досада.  А  может,  едва
уловимое презрение.
   - Чего вы от меня хотите? Я могу утверждать  то,  что  мне  известно  и
понятно. Вы вполне нормальный человек, и вам ничто не  грозит.  Разве  вам
этого не достаточно?
   Да, этого  мне  было  недостаточно.  Я  продолжал  смотреть  на  нее  с
недоумением.
   - Товарищ Юрукова, вы знаете, что такое гравитация?
   - Нет, не знаю! - ответила она сердито. - Даже физики не знают.
   - Дело не в определении... А  в  сути.  Вы,  вероятно,  слышали,  какая
огромная энергия нужна для того, чтобы вывести ракету на орбиту?
   - А вы считаете, что человечество знает все о так называемой энергии?
   - Я вас не понимаю.
   Юрукова нахмурилась.
   - Товарищ Манев, научно доказано, что  есть  энергия,  присущая  только
живой материи, - сказала она. - И ее нельзя объяснить никакими  известными
нам законами физики.
   Эта женщина была, по всей вероятности, не в своем уме.  Или  ничего  не
смыслила в своей профессии. Неужели так трудно было заглянуть мне в  душу?
И просто-напросто успокоить меня. Я не хотел допускать, что я летал -  это
представлялось мне абсурдным и страшным. Тысячу раз я  предпочел  бы  быть
загипнотизированным.
   - Вы не должны пугаться  этой  мысли!  -  продолжала  она.  -  Не  ради
установления истины. Но ради вашего душевного здоровья. Я не убеждаю вас в
том, что вы летали... это действительно невероятно. Но это не так уж глупо
или страшно, как вы полагаете. Мы все еще не знаем  ни  всех  возможностей
человеческого сознания, ни того, к чему может привести  развитие  мыслящей
материи.
   - Человек не может летать! - произнес я упавшим голосом. - Это не  дано
людям. Это безумие.
   -  Товарищ  Манев!  Зачем  вы  прикидываетесь  дураком?  -   неожиданно
рассердилась она. - Попытайтесь мыслить немного более современно.  Это  не
мистика, не безумие! Это - наука!
   На этот раз я промолчал, понимая, что, чем дольше буду говорить с  ней,
тем хуже для меня. Я вообще не  собирался  спорить  с  ней  по  поводу  ее
сомнительных научных теорий. Кто-то сдвинул  пуговицу  силой  мысли.  Дело
большое. Не такой уж я  серый  человек,  чтобы  не  знать,  что  такое,  к
примеру, парапсихология. Но летать?..
   - Прекратим этот разговор! - пробормотал я. - Обо мне не  беспокойтесь,
я как-нибудь справлюсь с собой.
   Юрукова деланно улыбнулась.
   - Я вам дам таблетки, - сказала она. - Будете принимать их три  дня  по
три раза. Потом опять придете ко мне.
   - Спасибо.
   - И ни в коем случае не  тревожьте  Доротею.  Не  расспрашивайте  и  не
разубеждайте ее. Она, естественно, верит в то, что делает. Сейчас  нам  не
следует ей противоречить. Но если  она  опять  вам  предложит  летать,  то
откажитесь, как бы она ни обижалась.
   - Будьте спокойны! - неприязненно ск