ь, как она жила. Только потом я  понял,  какую
грубую ошибку совершил, насколько был не подготовлен к  этому.  Но  ошибку
совершил не только я, Юрукова тоже сделала неправильный  ход:  словно  бог
или дьявол, распоряжалась она людскими душами.
   Сначала  -  ничего  особенного.  Длинный  чистый  коридор,  ряд   белых
больничных дверей. Без ручек. Наконец мы остановились перед одной из  них,
ничем не отличавшейся от всех прочих. Доктор Юрукова  пошарила  в  кармане
белого  халата,  достала  ключ,  как  мне  показалось,  сильно   истертый.
Привычным движением сунув его в замочную скважину, открыла дверь.
   - Входите!
   Я вошел с тяжелым чувством. Сейчас ни за что  на  свете  я  не  мог  бы
сказать, как выглядела эта комната. По всей видимости, обычная  больничная
палата с двумя аккуратно застланными койками. С  решетками  на  окнах.  Но
тогда я ничего не замечал. Стриженая девушка с оттопыренными ушами  прошла
мимо меня, держа что-то невидимое в ладонях, поднятых к самому подбородку.
   - Что с тобой, Бетти? - ласково спросила доктор Юрукова. - Разве ты  не
видишь, что она грязная?
   Девушка неохотно вылила невидимое  из  ладоней,  ничего  не  выражающим
взглядом посмотрела на Юрукову и бесшумно отошла.  Глаза  ее  на  какое-то
мгновение показались мне совершенно прозрачными.
   - Уйдемте! - закричал я.
   Доктор Юрукова, по-видимому,  поняла,  что  совершила  оплошность.  Она
заперла за собой дверь, и  мы  молча  двинулись  по  пустынному  коридору.
Садясь в машину, я  почувствовал,  как  тошнота  неудержимо  подступает  к
горлу. Меня охватило страстное желание оказаться среди  людей,  что-нибудь
выпить, развеяться.  Почти  машинально  я  остановил  машину  у  клуба.  Я
понемногу приходил в себя, но меня все еще мутило.
   Сделав над собой  усилие,  я  немного  поел.  А  вино  вернуло  меня  в
нормальное состояние. Нет, пожалуй, лучшего лекарства  от  душевных  смут,
чем бокал-другой хорошего вина. Потом я  отправился  к  друзьям  играть  в
карты. У меня было такое чувство, словно  мне  удалось  избежать  страшной
беды, и непременно хотелось развлечься. Опомнился я часам  к  одиннадцати.
Поспешно отдал деньги и ушел, несмотря  на  протесты  партнеров.  Войдя  в
квартиру, я застал Доротею в коридоре, она смотрела  на  меня  так,  точно
перед ней появился призрак.
   - Почему ты в коридоре?
   - Я услышала лифт! - смутилась она. - Как он тронулся с первого этажа.
   Этого только не хватало, чтобы она ждала меня в  коридоре,  бледная,  с
выражением напряженного ожидания на лице, как когда-то моя жена,  пока  не
поняла, что меня не переделаешь.
   - Ты знаешь, который сейчас час? - спросил я сурово.
   - Половина двенадцатого.
   - Вот видишь! А тебе надо ложиться спать в одиннадцать.
   - Я так боялась...
   - Это меня не интересует. Ты что, хочешь, чтобы  я  ради  тебя  изменил
своим привычкам? Я не сделал этого даже ради жены!
   - Нет, что ты! - воскликнула она. - Вот увидишь, я привыкну!
   - Хватит, иди спать! - приказал я.
   Вообще я действовал  в  точном  соответствии  с  наставлениями  доктора
Юруковой. И, должно быть,  не  мог  иначе,  уж  слишком  я  был  расстроен
посещением больницы и  проигрышем  в  карты.  Наскоро  поужинал  тем,  что
нашлось в холодильнике. Я уже привык  питаться  всухомятку,  словно  ворон
падалью. Запив  съеденное  двумя  бокалами  белого  вина,  я  окончательно
успокоился. Проходя через холл, я посмотрел, легла  ли  Доротея.  Она  уже
лежала в постели, закрывшись одеялом до самого носа, а глаза  ее  лучились
каким-то внутренним светом.
   - Антоний, - окликнула она меня.
   Я остановился.
   - Антоний, я слышу музыку!
   - Ты мне уже говорила! - сказал я с досадой.
   - Нет, это совсем не то... Раньше я ее читала... А теперь  я  ее  слышу
внутри себя. Как она звучит по-настоящему... Словно оркестр играет.
   - А может, ты слышишь что-нибудь другое? - сдержанно спросил я.
   - Нет, именно то, что переписываю. Словно у  меня  в  голове  маленький
транзистор.
   Она глядела на меня  своими  прозрачными  глазами,  полными  радостного
возбуждения.
   - А когда ты не смотришь в ноты, музыка смолкает?
   - Да, конечно. Сразу же.
   - Интересно! - процедил я.
   А про себя подумал: черт возьми, неужели ты не можешь  быть  такой  же,
как все девушки?
   - Честное слово! - воскликнула она. -  Ты  не  представляешь,  как  это
интересно. Хоть бы и завтра было так же.
   - Хоть бы  не  было,  -  рассердился  я.  -  Лучше  я  куплю  тебе  два
транзистора, чем у тебя будет звенеть в голове.
   И быстро вышел, чтобы не видеть, как угасает радостный блеск ее глаз.


   Дней десять она жила как во сне. Возвращалась,  как  всегда,  с  работы
прямо домой и тотчас же хватала первые попавшиеся под руку  ноты.  У  меня
была большая библиотека - все великие композиторы, которых я люблю и ценю.
Она устраивалась поудобней на диване, на котором спала,  поджав  под  себя
ноги, и ее девичьи колени сияли над зеленым  одеялом,  как  две  маленькие
вечерние луны. Лицо ее непрерывно менялось,  точно  она  дирижировала  тем
произведением, которое читала по нотам. Наблюдать за ней было забавно,  но
я не смеялся, зная, насколько это серьезно. По ее лицу я  мог  безошибочно
угадать, какую из частей концерта, какой пассаж она слышит. Для  меня  уже
не было сомнения, что она слышит все, что читает по нотам.  И  так  как  я
знал большинство этих произведений, а некоторыми когда-то дирижировал,  то
я иногда следил за ней  по  часам.  Нет,  ошибки  быть  не  могло,  каждое
произведение звучало ровно столько, сколько ему положено было звучать.
   Я не сказал бы, что этот странный  дар  Доротеи  меня  как-то  особенно
удивил или поразил -  от  нее  можно  было  всего  ожидать.  Скорее,  меня
охватило какое-то беспокойство. Я помнил предупреждение доктора  Юруковой.
Любое увлечение, любое  перевозбуждение  грозили  поколебать  ее  душевное
равновесие. Но не в этом было  дело.  Есть,  очевидно,  свойство,  глубоко
заложенное в человеческой природе. Подобно всякому нормальному человеку, я
инстинктивно воспринимал как ненормальное  все  то,  на  что  сам  не  был
способен, или то, что другие делали не так,  как  я.  Теперь  я  прекрасно
понимаю:   это   свойство   -   лишь   проявление    невежественности    и
посредственности. Но что поделаешь, так уж устроен человек. Так устроена и
курица, которая испуганно квохчет, с берега  предостерегая  высиженных  ею
желтых утят, уносимых счастливым течением реки.
   И я не просто обеспокоился, а испугался. Я готов был вырвать у  нее  из
рук эти проклятые ноты и швырнуть их в окно. Но все же я не делал этого  -
нельзя растоптать то,  что  выше  тебя.  Я  или  враждебно  молчал,  тайно
терзаясь, или старался отвлечь  ее  разговорами  на  всякие  другие  темы,
иногда довольно удачно. Но как только она оставалась одна - тут  же  снова
утыкалась в ноты.
   - Что тебе больше всего понравилось, - спросил я у нее  однажды,  -  из
того, с чем ты до сих пор познакомилась?
   - "Лебединое озеро", - не задумываясь, ответила она.
   Я не удивился, даже обрадовался. Это был хороший повод.
   - Чудесно! - сказал я. - Хочешь, пойдем с тобой в театр?  По-моему,  на
этой неделе есть спектакль.
   - Как спектакль?
   - Очень просто, ведь "Лебединое озеро" - балет. Увидишь - поймешь.
   - Хорошо, - согласилась она.
   Но в ее голосе мне послышалась какая-то неуверенность, даже  сожаление.
Я прекрасно понимал, что, в сущности, ее пугало. На это я  и  рассчитывал.
Купил два дорогих билета в ложу и потащил ее на представление,  предвкушая
свою победу. Она облокотилась на барьер, не глядя в зал. По правде говоря,
и в зале никому до нее не  было  дела.  Она  была  очень  взволнованна,  я
чувствовал,  что  она  вся  погружена  в  себя,  словно  старается  что-то
припомнить.
   - На, почитай программу! - сказал я.
   - Потом, - отмахнулась она.
   Пожалуй, она впервые отказалась выполнить мою просьбу - до сих пор  она
безропотно повиновалась мне. Когда прозвучали первые звуки, я заметил, как
напряглось ее лицо, как вся она притихла и вжалась в кресло. Но постепенно
лицо ее смягчилось, чуть заметная улыбка заиграла на нем. Мой  эксперимент
явно не удался. В антракте, ведя  ее  в  буфет,  я  спросил  с  притворной
небрежностью:
   - Ну что, есть разница?
   - Нет, - ответила она. - Почти никакой...
   - А что лучше?
   - Конечно, в театре. Но все-таки это не одно и то же. То,  что  я  одна
слушаю, словно происходит во мне. Как будто я сама играю.
   Как  хорошо  мне  было  знакомо  это  невыразимое  чувство  внутреннего
ликования, хотя я испытывал его, увы, не слишком часто. А у нее, наверное,
душа до краев была переполнена ликованием. Когда  я  вел  ее  в  театр,  я
рассчитывал, что звучание оркестра откроет ей истинную  красоту  музыки  и
она разочаруется в той бледной копии, которая рождалась ее воображением. В
антракте, когда я угощал ее скверным тепловатым лимонадом,  один  из  моих
приятелей, полный идиот, подскочил к нам.
   - Ты еще не женился? - с ходу поинтересовался он.
   - Представь себе, нет, - ответил я.
   К моему удивлению, Доротея окинула его  таким  презрительным  взглядом,
что он устыдился своей наглости и  поспешил  ретироваться  к  своей  жене,
которая сгорала от  любопытства,  какую  же  она  услышит  новость.  После
спектакля мы пошли ужинать в ресторан. Только тут  Доротея  снисходительно
заметила:
   - Неплохая сказка. Немножко наивная.
   Чего-чего, а таких заявлений я от нее не ожидал.
   - Почему же наивная?
   - Не знаю, хорошо ли это - из лебедя превратиться в человека. Да еще  в
принцессу. И сидеть в скучном дворце.
   Она говорила серьезно, и в голосе ее звучала неподдельная искренность.
   - А наряди? - пошутил я. - А принц?
   - Да, но лебеди _летают_! - простодушно сказала она.
   Я насторожился. На незначительные рецидивы, советовала доктор  Юрукова,
не следовало обращать внимания. Не надо было наводить ее на мысль.  Учтем.
Я  притворился,  что  не  расслышал.  Мы  с  удовольствием  поужинали,  но
вернулись домой молчаливые и отчужденные.
   Лето наступило такое внезапное и жаркое, что  таял  асфальт  на  улице.
Теперь на террасу можно было выходить только вечером, после захода солнца,
когда из Владайского ущелья начинало тянуть прохладным ветерком. Я  просто
видел,  как  он  мчится  по  окружной  дороге,  как  где-то  возле   Бояны
сворачивает  вниз  к  городу.  Он  подлетал  к  нам,  все  еще  молодой  и
самоуверенный, и, ударившись об острые  углы  зданий,  спешил  дальше.  Но
вскоре сникал, смешиваясь с бензиновыми парами города.
   Несмотря на жаркое летнее солнце, Доротея оставалась такой же  бледной.
И я повез ее на  Искырское  водохранилище,  не  столько  для  того,  чтобы
прогуляться, сколько - чтобы она немного  побыла  на  солнце.  Поехали  мы
вроде бы на рыбалку. Я, правда, не рыболов, и разрешения у  меня  нет.  Но
дача генерала Крыстева была  расположена  в  заповедной  зоне,  инспектора
рыбнадзора туда не заглядывали. Самого генерала на даче не было, да  он  и
не был нам нужен. Все необходимое мы захватили с собой. Я  собрал  длинное
бамбуковое удилище, и мы отправились в бухту. Было прекрасное летнее утро,
озеро перед нами отливало серебром. Солнце еще не успело разорвать  тонкую
пелену испарений, и мы ступали по колено  в  траве  в  каком-то  туманном,
сказочном мире. Скоро ноги у нас стали мокрыми от утренней росы, точно  мы
перешли вброд ручей. Но Доротея этого не замечала и  смотрела  вокруг  как
зачарованная.
   - Как хорошо-то, боже мой! - произнесла она наконец.
   В голосе ее слышалось несказанное удивление. Вполне возможно,  что  она
впервые соприкасалась с природой. Может, впервые ступала по росе. Этого  я
никогда так и не узнал. Но местность и вправду была на редкость  красивая.
Рыбаки прозвали ее Золотым рогом не только за обилие рыбы.  В  этом  месте
озеро походило на фьорд, врезавшийся в молодой  сосновый  лес.  Берега  не
было. Вода после буйных весенних ливней поднялась и залила луг  и  молодые
посадки. Сейчас над гладкой ее поверхностью торчали остроконечные  макушки
сосенок, зеленые шапки затопленных прибрежных ив. И все пестрело желтыми и
синими цветами, такого множества цветов Доротее, вероятно, не  приходилось
видеть никогда в жизни. Я привязал к удилищу двухметровую леску, прикрепил
крючок. В это время года почти на любую наживку хорошо клюет белая озерная
рыбка с розовыми плавниками.
   - Что ты собираешься делать? - удивилась Доротея.
   - Наловлю рыбы.
   - Не надо. Я не ем рыбу, я никогда ее не ела.
   - А я ем!.. Она очень вкусная...
   - А мне что делать?
   - Делай что хочешь. Возьми в машине одеяло, постели вон там на  опушке.
Отдыхай, читай, загорай.
   Столько возможностей сразу. И все  такие  приятные.  Она,  успокоенная,
повернулась ко мне спиной и ушла к машине. В тот  день  рыба  клевала  как
остервенелая. Ее некому пугать на этих берегах,  и  она,  по-видимому,  не
подозревала об опасности. У меня даже не было времени собирать рыбешек,  я
бросал их через плечо прямо на землю. Они стукались о берег, я слышал, как
они судорожно бьются в траве. Некоторым  из  них  удавалось  добраться  до
воды, и я видел, как они, оживая, стремительно ныряли на дно.  Пусть  себе
живут, ведь я им не враг, я просто забавляюсь.
   - Антоний, - послышался голос Доротеи.
   А я как раз подумал: куда это она подевалась? Голос ее звучал ясно,  но
словно бы издалека. Я обернулся - на берегу не было ни души.
   - Антоний! - опять позвала она.
   Я с тревогой взглянул на озеро. Туман рассеялся - синее и гладкое,  оно
сверкало передо мной. Только присмотревшись, я  заметил  ее  русую  голову
почти у противоположного берега.
   - Ты, что, с ума сошла? - крикнул я сердито.
   Вряд ли я мог сказать что-нибудь более бестактное. Но она  приняла  это
абсолютно спокойно, я видел, как она  улыбалась,  повернув  ко  мне  белое
пятно своего лица.
   - Возвращайся назад, - добавил я уже не так сурово.
   Я знал, что она услышит меня, даже если я прошепчу. Как всегда покорно,
она повернула назад, все еще смеясь -  вероятно,  над  моим  испугом.  Это
опять рассердило меня. А если бы вдруг появился генерал? В заповедной зоне
купаться строго запрещено. Но ей-то откуда  это  знать?  Я  сам,  конечно,
виноват, надо было ее предупредить. Доротея приближалась к берегу, уже  не
улыбаясь - видно, почувствовала, что я сержусь. Плыла она легко и свободно
и в то же время неуклюже, как головастик, у которого только что  отвалился
хвост. Подплыв к берегу, ступила на дно и выпрямилась во  весь  рост.  Она
была совершенно голая, но словно не сознавала этого. Да и впрямь, наверно,
не сознавала: взгляд ее был  спокоен  и  чист,  в  нем  не  было  ни  тени
смущения, ни капли  женской  игривости.  Похоже,  что  она  не  испытывала
чувства стыда, как дети или античные наяды.  И  пошла  ко  мне,  стряхивая
рукой светлые капли с плеч. Она была такая, какой я и ожидал  ее  увидеть:
прозрачно-белая, голубоватая, с узкими бедрами и маленькой грудью.
   - Я не знала, что здесь нельзя купаться!  -  смущенно  сказала  она.  -
Откуда мне знать, я здесь в первый раз.
   - Ничего... А я и не думал, что ты умеешь плавать.
   - Плавать?.. Я вошла в воду и поплыла.  Первый  раз  в  жизни,  честное
слово, Антоний.
   Я недоверчиво посмотрел на нее, хотя знал, что она никогда не лжет.  Но
все-таки...
   - И ты не училась?
   - Нет, - ответила она, останавливаясь в нескольких  шагах  от  меня.  -
Зачем учиться тому, что естественно?
   - Может, ты и права, - ответил  я.  -  Ты  так  свободно  плыла...  как
головастик. Верно говорят,  что  человек  произошел  от  земноводных...  В
частности, от лягушек.
   - Человек произошел от птиц! - возразила она.
   - А тогда почему же ты плыла, как  головастик?  Кто  тебя  научил?  Это
скрытый в нас инстинкт.
   - Не знаю... Может, ты произошел от лягушки, Антоний. А я - от птиц.  Я
в этом уверена.
   - Хорошо, - сказал я. - Иди оденься.  И  вообще,  неужели  ты  меня  не
стыдишься?
   - Тебя - нет! - ответила она, собирая в пучок мокрые волосы.
   Не так уж лестно для мужчины, если его не стыдятся.
   - Отчего же?
   - Ты - Антоний!
   - Антоний, - кисло улыбнулся я. - Дядя Антоний?
   Еще один промах - я забыл об этой страничке ее прошлого.
   Она опять не обратила внимания на мои слова, будто я ничего  особенного
не сказал.
   - Ты Антоний Смешной, - сказала она. - Ты что, умеешь жарить рыбу?
   - А ты что, не умеешь?
   - Умею, но не хочу... Ни ощипывать цыплят, ни варить их...
   Надоела ты мне со своими птицами, - сказал я, раздосадованный. - Ладно,
иди одевайся!
   Она повернулась и пошла, осторожно и неловко ступая оттого,  что  трава
колола ее нежные ступни. Я  собрал  всех  рыбешек,  которые  еще  подавали
признаки жизни, и бросил в озеро. Одни тотчас же нырнули в глубину, другие
плавали брюшком кверху на отмели. Я знал, что большинство из них  все-таки
оживет и еще будет плавать. Долго стоял и  смотрел,  как  они  уходят  под
воду: то брюшком вверх, то бочком, открыв рот. Одна рыбка так  и  осталась
лежать  на  траве.  Она  шевельнула  разок  желтым  хвостом   и   застыла,
неподвижная,  безжизненная.  Меня  охватило  тягостное  предчувствие,  что
когда-нибудь придется ответить за это злодеяние.
   Доротея постелила два одеяла в редкой тени деревьев и лежала на  спине,
следя за своими птицами, которые порхали в ясной  синеве  неба.  Это  были
ласточки с острыми черными  крылышками,  с  продолговатыми  шейками,  они,
вероятно, не ловили насекомых, а упивались прозрачным воздухом. Лег и я на
клетчатое одеяло, своей яркой,  огненной  расцветкой  сейчас  раздражавшее
меня. Доротея жевала травинку, лицо ее становилось все задумчивее.
   - Хочешь, я тебе кое-что расскажу? - спросила она наконец.
   - О чем, Доротея?
   - Как умер мой отец!
   - Не сейчас, - сказал я, сердце у меня сжалось. - Потом.
   - Потом у меня не хватит духу, - сказала она.
   Я понимал, что ей нельзя мешать. Она должна была освободиться от этого.
   - Ладно, только не волнуйся!
   - Я никому до сих пор не рассказывала, -  продолжала  Доротея.  -  Даже
Юруковой. Но она знает об этом.
   С того места, где мы лежали, мне было видно бледно-зеленое поле овса. И
где-то вдали кусочек озера, синего и твердого, как стекло.
   - Хорошо, я тебя слушаю, - сказал я.


   - Знаешь, Антоний, мой отец  был  чиновник.  Он  сам  говорил,  что  он
чиновник. Теперь никто не употребляет  этого  слова,  сейчас  все  говорят
"служащий". Почему - служащий? По-моему, глупо  и  обидно.  Это  слово  не
подходит человеку. У нас была собака Барон. Мы  кричали  ей:  "Эй,  Барон,
служи!" И Барон вставал на задние лапы. Передние лапки он поджимал,  живот
у него был бледный, прямо прозрачный, с маленькими розовыми сосочками. Мне
так смешно было смотреть на бедного Барона, а  глаза  у  него  были  такие
жалобные, как будто он вот-вот заплачет. Собаки ужасно не любят служить. И
люди не любят, и собаки, а о птицах и говорить нечего. Ты был когда-нибудь
в зоопарке? Видел орлов в клетке? Нет никого  на  свете  мрачнее  орла  за
решеткой. Разве орел может быть "служащим"? Конечно, нет.
   Мой отец был худой как скелет. В молодости он не был  таким  тощим,  но
год за годом все худел и худел. Пока от него не остались  только  кожа  да
кости. Знаешь почему? Потому что мама по ночам, когда  он  спал,  пила  из
него кровь. Вставляла ему сзади под самым затылком трубочку  и  высасывала
ее. Не пугайся, Антоний, я это говорю не потому, что  сумасшедшая,  это  я
так думала, когда была маленькая.  Доктор  Юрукова  говорит,  что  у  меня
слишком сильно развито воображение. И отсюда все мои несчастья, потому что
я не могу, как она говорит, отличать видений от действительности.  У  меня
вправду были видения, но с тех пор, как она стала мне давать лекарства,  я
просто отупела. И сейчас живу как во сне. Папа тоже жил  как  во