на конце длинной...
     Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он  взглянул
ей в лицо; она тактично промолчала.
     Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли  буквально  слились  в  единое
существо. Да так и должно было быть, потому что  музыка,  которую  пытался
продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им  обоим.
А теперь он оторвался от своего партнера - настолько, что разговор  с  ним
стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.
     - Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?
     - Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне
пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.
     - Послушай, отчего бы тебе не освободить  кисти  моих  рук?  Было  бы
гораздо легче крутить эти  рукоятки:  лучшее  ощущение,  понимаешь?  Кроме
того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку,  если  она  не  чувствует
мою.
     Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по
рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку,  вздрогнув  от
непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих
прений не заметила; да и длились они лишь секунду.
     Когда жидкость попала в  горло,  ощущение  было  как  от  взрыва.  Он
поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.
     - Полегче, друг. Для того, чтобы пить  такое  горячее,  нужно,  чтобы
нервы привыкли.
     Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум
поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало  время
сделать перерыв, и он не мог  вернуться  к  музыке.  Она  заметила  это  и
расслабилась; взяла бутерброд и  стала  есть  с  таким  видом,  как  будто
умирала от голода.
     - Она _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ умирает от голода, глупец ты этакий,
- сказал Бейли. - Или, по крайней мере, очень голодна. Она ничего  не  ела
восемь часов; а у нее нет симбиотика, который перерабатывает  ее  шлаки  в
пищу и подает прямо в вены. Поэтому у нее и возникает голод. Вспоминаешь?
     - Вспоминаю. Я  позабыл.  -  Он  взглянул  на  груду  бутербродов.  -
Интересно, а каким был бы на вкус один из них?
     - Примерно таким. - Рот Барнума наполнился вкусом бутерброда с тунцом
на пшеничном хлебе из цельной муки. Бейли проделал этот свой фокус, как  и
все остальные, посредством прямой  стимуляции  рецепторов.  Без  малейшего
труда он мог вызывать у Барнума  и  совершенно  новые  ощущения,  попросту
закорачивая одну часть его мозга на другую.  Если  бы  Барнуму  захотелось
узнать, как звучит вкус бутерброда с тунцом, Бейли под силу было и это.
     - Хорошо. И я не стану  протестовать,  что  не  почувствовал  его  на
зубах, поскольку знаю, что ты мог бы сделать и это. Однако, - (и мысли его
приняли направление, которое могло не понравиться Бейли) - интересно, было
бы ли вежливо съесть один из них?
     - С чего вдруг вся эта вежливость? - взорвался  Бейли.  -  Ешь,  если
тебе хочется, но я и  в  толк  не  возьму,  зачем.  Сделайся  хищником,  и
увидишь, как я к этому отношусь.
     - Спокойней, спокойней,  -  выговаривал  ему  Барнум  с  нежностью  в
голосе. - Полегче, приятель. Без тебя я ничего делать не буду. Но нам надо
ладить с этими людьми. Я лишь пытаюсь быть дипломатичным.
     - Тогда ешь, - вздохнул Бейли. - Ты на  много  месяцев  нарушишь  мои
биологические циклы: что мне делать с этими лишними  белками?  Но  тебе-то
какое дело?
     Барнум безмолвно рассмеялся. Он знал, что Бейли может сделать с  ними
все,  что  захочет:  переварить,  очистить,  израсходовать,   или   просто
сохранить на время и выбросить при первой  возможности.  Он  потянулся  за
бутербродом и почувствовал, что когда он поднес бутерброд ко рту,  плотная
оболочка Бейли сократилась, освободив его лицо.
     Он ожидал, что свет будет ярче, но был неправ. Впервые за  много  лет
он пользовался собственным зрением, но результат ничем не отличался от тех
изображений, которые Бейли создавал в коре его мозга все это время.
     - У вас милое лицо, - сказала Литавра, прожевывая бутерброд. - Я  так
и думала. Вы нарисовали очень хороший автопортрет.
     - Я это сделал? - спросил заинтригованный Барнум. - Что вы  имеете  в
виду?
     - Ваша музыка. Вы отражаетесь в ней. О, в  ваших  глазах  я  не  вижу
всего того, что в ней, но это и невозможно. Остальное  принадлежит  вашему
другу Бейли. А его выражение лица я прочесть не могу.
     - Да, думаю, что не можете. Но можете ли вы сказать что-нибудь о нем?
     Она подумала, затем повернулась к клавиатуре, взяла ту тему,  которую
они с таким трудом разработали несколько часов назад, и  сыграла  ее  чуть
быстрее и с легкими изменениями тональности. В этом отрывке было счастье и
намек на нечто недостижимое.
     - Это Бейли. Он чем-то обеспокоен. Если опыт меня  не  подводит,  это
пребывание в Жемчужных Вратах. Симбиотики не любят появляться здесь; как и
везде, где есть  сила  тяжести.  Из-за  нее  им  кажется,  что  в  них  не
нуждаются.
     - Слышал? - спросил Барнум своего безмолвного партнера.
     - Угу.
     - А это так глупо, - продолжала она. - Ясно, что знаю я об этом не из
первых рук, но я встречалась и беседовала со многими парами.  Насколько  я
представляю, связь между человеком и симбиотиком - это...  ну,  скажем,  в
сравнении с ней  кошка-мать,  умирающая  за  своих  котят,  представляется
примером легкой привязанности. Впрочем, вам, я думаю, это известно об этом
гораздо больше, чем я когда-либо смогу выразить словами.
     - Вы хорошо это описали, - сказал он.
     Бейли неохотно  изобразил  знак  одобрения:  мысленную  придурковатую
ухмылку.
     - Она меня обошла, пожиратель мяса. Я умолкаю  и  позволю  вам  двоим
вести беседы, не вмешиваясь в них со своей беспочвенной  неуверенностью  в
себе.
     - Вы успокоили его, - радостно сказал ей Барнум. - Вы  даже  добились
того, что он шутит над  собой.  Это  немалое  достижение,  потому  что  он
воспринимает себя довольно таки всерьез.
     - Это нечестно, я не могу защититься.
     - По-моему, ты собирался помолчать?


     Работа шла гладко, хотя времени  занимала  больше,  чем  хотелось  бы
Бейли. После трех дней переработки музыка начала  обретать  форму.  Пришло
время, когда Литавра могла нажать на кнопку, чтобы  машина  проиграла  ее:
пьеса сделалась гораздо большим, чем тот каркас, который они  построили  в
первый день, но все еще нуждалась в завершающих штрихах.
     - Как насчет "Контрапунктической кантаты"? - спросила Литавра.
     - Что?
     - В качестве названия. Ей нужно название. Я подумала, и мне пришло  в
голову это. Оно подходит, потому что в построении пьесы силен  метрический
элемент: у нее четкие размер, темп и акцентировка. И все  же  в  ней  есть
заметный контрапункт у деревянных духовых.
     - Это те пронзительные звуки, так?
     - Да. Ну, как вы думаете?
     - Бейли хочет знать, что такое кантата.
     Литавра пожала плечами, затем у нее появилось виноватое выражение.
     - По правде говоря, это слово я вставила для аллитерации. Может быть,
для большего коммерческого успеха. На самом-то деле кантату поют, а у  вас
нет ничего похожего на человеческие голоса. Вы уверены, что не  можете  их
добавить?
     Барнум поразмыслил.
     - Нет.
     - Решать, разумеется, вам. - Похоже, она хотела сказать  что-то  еще,
но решила, что не стоит.
     - Послушайте, название для меня не так и важно, -  сказал  Барнум.  -
Если вы назовете ее таким образом, это поможет ее продать?
     - Может быть.
     - Тогда делайте, как хотите.
     - Спасибо. Я поручила Рэгу заняться предварительной рекламой. Мы  оба
думаем, что перспективы у пьесы  есть.  Название  ему  понравилось,  а  он
неплохо разбирается в том, что хорошо пойдет. И пьеса ему понравилась.
     - А далеко ли до того, как мы ее закончим?
     - Не слишком. Еще два дня. А вам она уже надоела?
     - Немного. Мне бы хотелось вернуться обратно в Кольцо. И Бейли тоже.
     Она нахмурилась, надув нижнюю губу.
     - Это значит, что я не увижу вас в течение десяти лет. Это  и  впрямь
может оказаться долгим  делом.  Для  того,  чтобы  развить  новый  талант,
требуется вечность.
     - А почему вы этим занимаетесь?
     Она подумала над вопросом.
     - Я думаю - потому, что мне нравится музыка, а Янус - это место,  где
рождается и развивается  самая  новаторская  музыка  в  системе.  С  вами,
жителями Кольца, соревноваться не может никто.
     Он хотел спросить ее, почему  она  не  найдет  пару-симбиотика  и  не
узнает из первых рук, на что это похоже. Но что-то удержало его,  какое-то
безмолвное табу, которое установила она; а может  быть  -  он.  По  правде
говоря, ему теперь стало непонятно, почему  _в_с_е_  не  создадут  пары  с
симбиотиками.   Это   представлялось   единственным   разумным    способом
существования.   Но   он   знал,   что   многие   находили   такую   мысль
малопривлекательной, и даже отвратительной.


     После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя  для  пары  на
синтезаторе.  Они  знали,  что  она  делает  это  хорошо,  и   мнение   их
подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.
     Она познакомила их с историей музыки.  Баха  и  Бетховена  она  могла
сыграть с  такой  же  легкостью,  как  и  современных  композиторов  вроде
Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии  Бетховена.  С  помощью
обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в  точности  воспроизвести
целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно
перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые  были  доступны
лишь синтезатору.
     Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда  не
слышал, а потом - ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их
несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт  Джоплин
(1868-1917) - пианист и композитор, был прозван "королем  рэгтайма";  Джон
Филип Суза (1854-1932, настоящее имя - Зигфрид  Окс)  -  дирижер  духового
оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: "Звезды и полосы навеки"].
Здесь она не  позволила  себе  никаких  вольностей,  сыграв  их  в  точной
авторской инструментовке.
     Затем она перешла к еще одному  маршу.  Этот  был  невероятно  живым,
полным хроматических ходов, которые взлетали и падали. Она сыграла  его  с
такой точностью в басовых партиях, какой  никогда  не  могли  бы  добиться
музыканты прошлого. Барнуму вспомнились старые фильмы,  которые  он  видел
ребенком - фильмы, в которых было множество львов,  рычащих  в  клетках  и
слонов в головных уборах из перьев.
     - А что это было? - спросил он, когда музыка закончилась.
     - Забавно, что вы спросили, мистер Барнум. Это  был  старый  цирковой
марш "Грохот и Пламя". А некоторые называют его "Выход гладиаторов". Среди
ученых замешательство. Некоторые говорят,  что  у  него  третье  название:
"Любимый марш Барнума и Бейли", но большинство думают, что  так  назывался
другой марш. Если это так, то тот утрачен, и очень жаль. Но  все  уверены,
что Барнуму и Бейли этот тоже нравился. А вы что о нем думаете?
     - Мне он нравится. Вы не сыграете его еще раз?
     И она сыграла во второй раз, а потом  -  в  третий,  поскольку  Бейли
хотел уверенности, что тот наверняка  сохранился  в  памяти  Барнума,  так
чтобы они могли воспроизвести его снова.
     Литавра выключила синтезатор и оперлась локтями о клавиатуру.
     - Когда вы вернетесь туда, - сказала она, - почему бы вам немного  не
подумать над тем, чтобы  в  вашем  следующем  сочинении  исполнить  партию
синаптикона?
     - А что такое синаптикон?
     Она уставилась на него, не веря своим ушам. Затем выражение  ее  лица
сменилось восторгом.
     - Вы и в самом деле не знаете? Тогда вам есть чему поучиться.
     Она бросилась к  своему  столу,  схватила  что-то  своими  педами,  и
прыгнула обратно к синтезатору. Предмет этот был небольшой черной коробкой
с ремешком и проводом, на конце которого был штекер. Она обернулась к нему
спиной и раздвинула волосы на затылке.
     - Вы меня не подключите? - попросила она.
     Барнум увидел среди ее волос крохотное гнездо разъема, вроде тех  что
позволяют человеку подсоединяться непосредственно к компьютеру. Он вставил
штекер в гнездо, а Литавра ремешком прикрепила коробочку на шею. Та  имела
явно рабочий вид и,  по-видимому,  была  самодельной  -  с  царапинами  от
инструментов и облупившейся краской. Похоже было, что ею пользуются  почти
каждый день.
     - Он еще в стадии разработки, - сказала она. - Майерс -  тот  парень,
что изобрел его - возился с ним,  добавляя  новые  возможности.  Когда  мы
добьемся, чего хотим, то выбросим ее на рынок в виде ожерелья. Схему можно
заметно уменьшить в  размерах.  Первый  вариант  соединялся  с  усилителем
проводами, а  это  сильно  нарушало  мой  стиль  игры.  Но  у  этого  есть
передатчик. Вы поймете, что я имею ввиду. Пошли, здесь не хватит места.
     Она первой вышла в помещение конторы  и  включила  стоявший  у  стены
усилитель.
     - То, что он делает, - сказала она, встав посреди  комнаты  и  уперев
руки в бока,  -  это  превращает  движения  тела  в  музыку.  Он  измеряет
напряжения в нервных путях, усиливает их... ну,  я  покажу  вам,  что  это
значит. Эта поза не дает ничего: звука нет. -  Она  стояла  прямо,  но  не
напрягаясь, педы вместе, руки на поясе, голова слегка опущена.
     Она подняла руку вперед, вытянув ладонь,  и  из  громкоговорителя  за
спиной раздался нарастающий по высоте звук, превратившийся в аккорд, когда
ее пальцы нащупали в воздухе невидимую ноту. Она  присела,  выдвинув  ногу
вперед, и в аккорд вкралась мягкая басовая нота,  усилившаяся,  когда  она
напрягла мускулы бедер. Другой рукой она добавила гармоник, затем внезапно
наклонила торс в сторону,  заставив  звук  взорваться  каскадом  аккордов.
Барнум сидел прямо, волосы на его руках и спине стояли дыбом.
     Литавра его не замечала. Она затерялась в мире, существовавшем чуть в
стороне  от  реального,  мире,  где  танец  был  музыкой,  а  ее  тело   -
инструментом. Глаза ее моргали, создавая стаккато, а дыхание  обеспечивало
прочную ритмическую основу тем звуковым сетям, что ткали ее руки,  ноги  и
пальцы.
     Для  Барнума  и  Бейли  красота  этого  заключалась   в   безупречном
соответствии звуков движениям. Они подумали, что это будет лишь покушением
на новизну, что она с усилиями начнет изгибаться, принимая  неестественные
позы - для того, чтобы добиться нужных звуков. Но это было не так.  Каждый
фрагмент порождал следующий. Она импровизировала  и  музыку  и  танец,  но
подчинялись они лишь собственным правилам.
     Когда, наконец, она остановилась отдохнуть,  балансируя  на  кончиках
педов, и позволив звуку растаять,  превратившись  в  ничто,  Барнум  почти
превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он  понял,  что  руки
были его собственные, но управлял ими  не  он.  Это  был  Бейли.  А  Бейли
н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.
     Им нужны были все подробности. Бейли настолько потрясла  новая  форма
искусства, и так охватило нетерпение задавать  вопросы,  что  он  едва  не
попросил  Барнума  ненадолго  уступить  ему  право  управлять   голосовыми
связками.
     Литавру  такой  энтузиазм  удивил.  Она  была   горячим   сторонником
синаптикона, но больших успехов в своих  попытках  распространить  его  не
достигла. Он имел свои ограничения, и рассматривали его как интересную, но
временную моду.
     - Какие ограничения? - спросил Бейли, а Барнум произнес вопрос вслух.
     - В сущности, для  полного  воплощения  возможностей  ему  необходима
невесомость. Когда есть  тяготение,  даже  такое  как  на  Янусе,  имеются
остаточные тона, которые не устранить. Вы, конечно же, этого не  заметили,
но я не могла в таких условиях использовать многие из вариаций.
     Барнум понял кое-что сразу.
     - Тогда мне надо поставить такой же себе. Чтобы можно было играть  на
нем, пролетая в Кольце.
     Литавра стряхнула с лица прядь волос. От четвертьчасовых  усилий  она
покрылась потом, а лицо  ее  раскраснелось.  Барнума  настолько  захватила
гармония этого  простого  движения,  что  он  едва  не  упустил  ответ.  А
синаптикон был выключен.
     - Может быть, вам следует это сделать. Но на  вашем  месте  я  бы  не
спешила.
     Барнум собирался спросить, почему, но она быстро продолжила:
     - Это еще не настоящий музыкальный инструмент,  но  мы  работаем  над
ним, улучшая с каждым днем. Отчасти проблема в том, что для управления  им
требуется специальное обучение - чтобы он издавал нечто большее, чем белый
шум. Когда я рассказывала, как он работает, это была не совсем правда.
     - А в чем?
     - Ну, я сказала, что он измеряет напряжения в нервах  и  переводит  в
звук. А где находится большая часть нервной ткани?
     Тут Барнум понял.
     - В мозгу.
     - Верно. Так что здесь настроение даже более важно, чем  в  остальной
музыке.   В   когда-нибудь   имели   дело   с   устройством,   управляемым
альфа-ритмами?  Прислушиваясь  к  звуковому  тону,  вы  можете   управлять
некоторыми  функциями  организма.   Для   этого   нужна   практика.   Мозг
обеспечивает диапазон тонов синаптикона и управляет всей композицией. Если
у вас нет контроля над мозгом, получается шум.
     - А как долго вы с ним поработали?
     - Года три.


     На время работы с Барнумом и Бейли Литавре пришлось приспособить свой
суточный цикл к их биологическим процессам. Дневное время  пара  проводила
лежа, в общественной столовой Януса.
     Столовая  предоставляла  услуги  бесплатно,  что  себя   оправдывало,
поскольку без нее такие пары не  смогли  бы  находиться  на  Янусе  дольше
нескольких  дней.  Это  была  выровненная  поверхность  площадью   ж   три
квадратных  километра  с  решетчатой  оградой,  разбитая  на  квадраты  со
стороной в сто метров. Барнуму и Бейли она не нравилась, как  и  остальным
парам, но это было лучшее, что им подходило в поле тяжести.
     Никакой замкнутый экологический  цикл  на  самом  деле  замкнутым  не
является. Одну и ту же теплоту нельзя  использовать  бесконечно,  как  это
можно сделать с сырьем. Требуется добавлять тепло;  где-то  по  ходу  дела
привносить энергию  -  для  того,  чтобы  растительная  составляющая  пары
синтезировала углеводы для животной. Бейли мог воспользоваться частью того
незначительного тепла,  которое  образовывалось,  когда  тело  Барнума  их
расщепляло, но такой способ быстро привел бы к экологическому банкротству.
     Выходом для симбиотика, как и для других  растений,  был  фотосинтез;
хотя те соединения,  что  использовал  Бейли,  лишь  отдаленно  напоминали
хлорофилл. Для фотосинтеза растению  нужна  большая  поверхность,  намного
больше площади тела человека. А интенсивность солнечного света  на  орбите
Сатурна была в сто раз меньше, чем на Земле.
     Барнум осторожно шел мимо белой линии - одной из изгородей.  Слева  и
справа от него в центрах больших квадратов лежали люди. Их  покрывал  лишь
тончайший слой симбиотика, остальная его масса была распростерта на ровной
поверхности простыней живой пленки, различимой лишь по легкому  блеску.  В
космосе такой подсолнух создавался за счет медленного вращения,  благодаря
которому центробежная сила образовывала большой параболоид.  А  здесь  его
пленка лежала на земле; по углам квадрата механизмы растягивали ее  вверх:
мускулатуры для этого у симбиотиков не было.
     Эта столовая больше всего остального на Янусе вызывала у них тоску по
Кольцу. Барнум улегся в центре пустого квадрата  и  позволил  механическим
когтям захватить оболочку Бейли, и они начали медленно ее растягивать.
     В Кольце они никогда не удалялись от Верхней Половины больше  чем  на
десять километров. Они могли проплыть туда и раскрыть подсолнух, а  затем,
продремав  несколько  часов,  предоставить  давлению  света  оттеснить  и