вое поднималось к пояснице, вот оно уже
затопило подбрюшье, ползет выше...
   Как это звать? Все вместе называется бра. Розовые шары - это  лампы.  А
те золоченые гнутые штуки, на которых держатся лампы - как называются они?
Неужели это и есть последнее, о  чем  в  такую  минуту  может  думать  он,
император, один из немногих сохранившихся на планете монархов?
   Но как же все-таки зовутся эти штуки? Липкое, ледяное уже вползало  под
ребра, и нужно было успеть, вспомнить. А может, он и  не  знал?  Император
повернул голову к двери и от этого такого обычного движения вдруг оказался
на полу, и тело не почувствовало боли от удара. Он открыл рот - голоса  не
было.  В  дверях  возникло  пляшущее  пятно   света,   оно   приближалось,
надвигалось,  росло,  заслонило  весь  мир,  там,  в  этом   ослепительном
круговороте света, был отцветающий яблоневый  сад  загородного  дворца,  и
ослепительно синее небо, Ирина, едва вставшая на ноги, смеясь,  ковылявшая
по тропинке, и молодой капитан Морлоков  с  приставшими  к  погону  белыми
лепестками, и тут же няня держит Наташку, и умиленные до приторности  лица
свитских генералов...
   Но как смеет Сиреневая Дама грустно и ласково улыбаться его  девчонкам?
Ведь тут он сам, он тут са...
   Когда лейб-онкологи  осмелились  войти,  он  уже  окоченел.  Стеклянный
взгляд был прикован к розовым шарам бра. На дубовых панелях  медленно  гас
сиреневый отблеск.
   Медики были молодыми, помнили императора с  раннего  своего  детства  и
оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя и осознавали всю
мрачную торжественность исторической минуты. Так, как  прежде,  больше  не
будет. Совсем.
   Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему. Уходила целая
эпоха.
   Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-то другой  сказал
что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.
   И наконец сказал кто-то:
   - Ну что, взяли? В анатомичку?
   И словно  прорвало  водопад  -  зазвенели  звонки,  замигали  лампочки,
затрещали рации, во  дворце  затопали  сотни  ног,  каблуки  грохотали  по
лестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих  огромных  мотоциклах,
гремели приклады караула...
   И никто не плакал.



14

                                                         Венки снимут -
                                                         гроб поднимут -
                                                         знаю,
                                                         не спросят.
                                                         Проплываю
                                                         за венками -
                                                         выносят.
                                                         Поют,
                                                         но не внемлю,
                                                         и жалко,
                                                         и жалко,
                                                         и жалко
                                                         мне землю.
                                                                   А.Белый

   Электричество во дворце было погашено  согласно  традиции,  только  три
узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом  знамена  с
двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На  площади
стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них  -
тройная цепочка солдат в  полной  боевой  выкладке.  Противники  Морлокова
приняли все меры, казармы войск МУУ были под прицелом  реактивных  пакетов
"Шквалов" и "Перунов", где-то на пристоличных аэродромах  приготовились  к
рывку  истребители,  десантники  Бонч-Мечидола  взасос  курили  в  кузовах
урчащих моторами огромных  грузовиков.  Хрусталев,  не  доверявший  сейчас
никому и ничему, наизусть знал историю разнообразных смутных времен.
   Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам  добрался  до
кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали комнату  не
щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой  лазер  впился  острой
треногой в широкий старинный подоконник.  На  столе  парила  над  рюмками,
россыпью пистолетных патронов  и  разодранной  копченой  рыбой  четвертная
бутыль спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников -
в расстегнутых мундирах,  тихие,  пришибленно  как-то,  задумчиво  пьяные.
Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил:

   Императором гоним
   и гоним судьбой,
   отправлялся на войну
   прапрапрадед мой...
   В счет, не в счет, чет-нечет,
   ментик - не броня...
   Деда меч стережет,
   автомат - меня...
   И картечь
   сшибла с плеч
   эполет бахрому...
   Ты перечь, не перечь,
   пули не поймут...

   - Ах, кто к нам пришел, - сказал Хрусталев. - Садись и пей. Под  шелест
уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положено себя вести при смене
эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был  император,  и  вдруг  его  нет...
Совсем. Навсегда. Все понимают, что  нужно  как-то  вести  себя,  говорить
что-то, что-то делать... Что?
   - Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, - сказал  из  темного  угла
полковник. - Вот если бы  какие-нибудь  небесные  знамения,  откровения  в
грозе и буре, пылающие  облака,  неземные  голоса...  А  так  -  обидно  и
страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все  остается  по-прежнему,
машины ездят по той же стороне,  водка  с  той  же  этикеткой,  закаты  не
тусклее и мусора при погонах... Мужики, может,  нам  поджечь  чего-нибудь?
Пусть себе полыхает...
   - Жечь - это печенежские пошлости, господа офицеры. Лучше уж  стрелять.
Генерал, можно, я из лазера - по собору? По шпилю дерну разок?  Все  равно
тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум...
   - Его знаменитость строила.
   - Ну и что? Лучше бы кабак построил в  мавританском  стиле.  И  девочек
понапихал.
   - Мавританский стиль - это хорошо. Особенно в  одежде.  Живот  видно  с
пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником.
   - Брысь ты, кот-баюн! - цыкнули неизвестно из какого угла. - Расплескай
по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет, серьезно, мужики,  я  не  того
ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам не знаю,  что  мне  такое
мерещилось - толпы в белых  хитонах,  исповеди  на  площадях,  немедленные
ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки, города без
барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самые  нежные
и чистые женщины, самые высокие и  светлые  слова,  и  все  такое  прочее.
Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего  и
щемящего...
   - Глупости. Комплексы и болтовня импотентов.  Ведь  сколько  бы  мы  ни
талдычили, ничего мы такого не  сделаем  и  никаких  истин  не  откроем  -
нажремся и упадем  под  стол  согласно  субординации.  Ни  на  что  мы  не
способны, даже учения нам не создать,  даже  учеников  не  воскресить,  не
накормить пять тысяч  тремя  воблами,  бабу  не  продрать  с  неподдельной
нежностью, пить не бросить, бунтарей серьезных из нас не  получится,  знай
вой на волчье солнышко, и даже выблядка вроде Морлокова мы не в  состоянии
ненавидеть серьезно, и гуманизм для нас - вроде  зубной  щетки  пополам  с
презервативом...
   - Ну, возьми шпалер и спишись.
   - Да нет, я не к тому. Просто обидно - почему мы ничего  не  можем,  а,
ребята? Ведь ничего не можем...
   Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопы  не  сразу
прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал  впереди,  за  ним,
держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в  такт
полузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные,
скакали, выбрасывали ноги и горланили:

   Эх, раз! Плавки надень-ка!
   Как тебе не стыдно спать?
   Милая, ладная девчонка Енька
   нам обещает что-то дать...

   Дальше шла сплошная похабень, но  в  рифму  и  в  ритм.  Только  шестой
полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни  на  кого
внимания, тянул:
   - Хмуриться не надо, Лада...
   Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал, силясь заглушить
топот и уханье:

   Выходил приказ такой -
   становись, мадама, в строй!

   Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет и  высадил  в
магнитофон обойму. Танцы прекратились, все  уселись  за  стол,  отдуваясь,
молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул:
   - Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять...
   - И не кушать водку с утра...
   - И не сношать шлюх...
   - И прочитать наконец второй том полного собрания сочинений...
   - И забыть, что мы - это мы...
   - А пошло оно все к черту! Свобода!
   - Но почему мы ничего не можем?
   Кто-то сосредоточенно палил из пистолета в стену, кто-то рыдал,  сметая
рюмки, кто-то нащупывал лазером шпиль собора, кто-то лил спирт на  голову,
уверяя, что это - от тоски, кто-то уполз под стол, а второй тащил  его  за
ноги оттуда и дико орал маралом, Хрусталев угрюмо доламывал гитару, и  все
вместе, и поодиночке они ничего не могли...
   Даниил  тихонько  выскользнул  и  отправился  по  знакомым   коридорам,
отпихивая фигуры в низко надвинутых шляпах и граненые штыки,  настороженно
перегораживавшие дорогу едва ли не на каждой ступеньке.
   На столике неярко горела одинокая  свеча.  Ирина,  в  черных  брюках  и
черном свитере, сидела, положив голову на  руки,  смотрела  в  распахнутое
окно, за  которым  далеко  внизу  были  броневики,  солдаты  и  притихший,
погруженный во тьму город - без привычного ночного потока машин на улицах,
без бешенства реклам и даже, как ни удивительно, без захлебывающихся ревом
черных фургонов. Только там и сям мерцали окна иностранных посольств  -  в
такие ночи дипломатам спать не полагается.
   - Ты садись, - сказала Ирина, не оборачиваясь. - Выпьешь чего-нибудь?
   - Я уже выпил. У Пашки.
   - Все равно. Давай. За упокой  прежней  беззаботной  жизни.  Только  не
нужно меня жалеть, ладно? Потому  что  я  сейчас  не  чувствую  себя  той,
которую нужно жалеть. Может быть, я  и  плохая.  Может  быть,  нет.  Такое
чувство, будто и не было никогда отца -  вечные  ритуалы,  расписанные  по
нотам и секундам  церемониалы,  золотые  мундиры,  ваше  величество,  ваше
высочество... Не было отца. Был император. А теперь то  же  самое  -  мне.
Господи, как не хочется быть живым анахронизмом... - Она уселась на ковер,
подтянула колени к подбородку, крепко обхватила их. -  Не  хочу.  Придумай
что-нибудь, ты же мужчина. В конце концов, мы не в тюрьме. Возьмем деньги,
возьмем самолет... Улетим на Гавайи. Пусть Наташка правит.
   "Милая моя девчонка, - подумал Даниил, - ну  зачем?  К  чему  разрушать
такой сон, загонять его  в  новое  русло?  Снова  бежать  куда-то,  менять
налаженное,  обрывать  завязавшееся,  и  неизвестно  еще,  что   приснится
дальше... К чему?"
   - Давай не будем об этом, - сказал он, садясь рядом.
   - Давай, - неожиданно покладисто  согласилась  Ирина.  -  Обними  меня.
Крепче. Знаешь, говорят, во дворце привидения водятся. Правда...



15

                                                  Душа у ловчих без затей
                                                  из жил воловьих свита...
                                                                В.Высоцкий

   Коронационное одеяние древлянских царевен - белое.
   Белое платье, как у невесты, на  груди  сверкающий  зелеными,  алыми  и
голубыми самоцветными камнями древний крест первых князей, сыновей буйного
и умнейшего Бречислава,  распущенные  черные  волосы  перевиты  обрядовыми
злотыми цепочками, на голове старинная корона,  золотой  обруч  с  восемью
остриями и восемью золотыми васильками.
   Уже отпели в соборе  все  нужные  молитвы  и  провели  все  необходимые
ритуалы. Она была уже Ириной Первой,  она  уже  успела  подписать  парочку
указов,  и  по  пристоличному  военному  округу  проносились  броневики  -
десантники Бонч-Мечидола разоружали подтянутые  к  Коростеню  войска  МУУ,
занимали контролируемые Морлоковым казармы, базы  и  министерства.  А  сам
Морлоков пребывал в свите императрицы - согласно ритуалу. Ирине оставалось
по  традиции  сломать   заранее   подпиленный,   символизирующий   прошлое
царствование жезл - перед статуей Бречислава Крестителя. И -  залп  салюта
из тридцати одного орудия.
   Хрусталев не спал двое суток, подхлестывая себя амфетамином и кофе. Его
полковники не  спали  и  больше.  На  ключевых  постах  и  абсолютно  всех
подозрительных точках он расставил четыреста человек, с помощью  лучшей  в
стране ЭВМ проверив все, что только можно было проверить. Он едва держался
на ногах, но был спокоен, несмотря на адскую усталость, был горд - никаких
неожиданностей не будет,  все  просчитано  и  предусмотрено  на  три  хода
вперед...
   Огромная полукруглая площадь Крестителя была вымощена  тесаным  камнем,
на прямой, соединяющей концы  дуги,  стояли  собор  три  правительственных
здания - Хрусталев  наизусть  помнил  число  окон,  расположение  лестниц,
переходов, кабинетов, чердаков и крыш.
   Большая часть участников  процессии,  человек  сто,  в  соответствии  с
ритуалом прошли две трети пути  от  собора  Святого  Юро  и  остановились,
образовав две почтительные шеренги. А  человекам  двадцати  предстояло  по
рангу сопровождать Ирину до памятника.
   Сияя  эполетами,  орденами  и  золотым  шитьем,  они  чинно  шагали  по
брусчатке следом за Ириной, на первый взгляд нестройной вроде толпой, а на
деле -  в  строгом  порядке,  учитывавшем  положение  каждого  при  дворе.
Хрусталев покосился на Морлокова и в который уж раз поразился  спокойствию
маршала.
   "Наверняка Наташа давно уговорила Ирину, выплакала жизнь этого гада,  -
зло подумал Хрусталев. - Не зря Бонч-Мечидол не говорит ничего конкретного
о том, как они шлепнут Вукола, черт, неужели вывернется?"
   И в этот момент теплый спокойный воздух  над  головами  процессии  косо
прошил идеально прямой, пронзительно синий лазерный луч, прошил и уперся в
белое платье, в черные волосы, перевитые золотыми цепочками.
   Сердце Хрусталева стало куском льда. Рыдать можно было и позже, мертвых
не вернуть плачем, а сейчас нужно работать, работать...  Ирина  не  успела
еще подломиться в  коленках,  а  он  уже  взмахнул  фуражкой,  давая  знак
снайперам, увидел, как по крышам бегут, пригибаясь, его парни в пятнистом,
успел подумать еще, что тут, на площади, их всех положат, как цыплят...
   Синий луч метнулся  к  Бончу,  но  Бонч  в  великолепном  прыжке  успел
скрыться за колонной. Разворачивался большой переполох, сзади недоумевающе
захлебывались автоматы охраны.
   Луч ударил по Морлокову и снова опоздал - Вукол надежно  схоронился  за
статуей Стахора Ясного.
   По площади навстречу синему сверканию  шел  Хрусталев,  почти  парадным
шагом, подняв перед собой обеими руками огромный  черный  "Ауто  Маг".  Он
стрелял скупо, расчетливо, по тому проклятому окну, он знал, что проиграл,
прохлопал, а потому собственная жизнь уже не имела ровным счетом  никакого
значения. Его обогнали Даниил с выхваченным у кого-то автоматом,  один  из
его полковников, на бегу оравший приказы в портативную  рацию,  а  он  все
шагал, медленно, старательно наводя пистолет чуть повыше той точки, откуда
сверкали синие молнии. Какая-то частичка  сознания  билась  над  загадкой:
почему и Морлоков стал мишенью, почему, боже?!
   Луч ужалил - синяя смерть, синяя! - древняя брусчатка  встала  дыбом  и
наотмашь ударила Хрусталева по сожженному лицу - это он упал навсегда.
   Он был с тридцать седьмого года, и его искренне любила Женя-Женечка.
   Луч срезал трех генералов, хрусталевских сторонников. И погас.



16

                                  ...И будешь тверд в удаче и в несчастье,
                                  которым, в сущности, цена одна...
                                                                 Р.Киплинг

   Когда Даниил приехал на кладбище, все  уже  собрались  и  протоптали  в
глубоком снегу колею от машин до  вычурных  кладбищенских  ворот.  Гроб  с
телом Хрусталева сняли с лафета. Оказывая уважение к покойному начальнику,
все были в форме, в туго  подпоясанных,  неброского  цвета  плащах,  низко
нахлобученных шляпах и прямоугольных темных очках -  гении  неприметности,
ангелы тревожной настороженности, цепные псы бережения.  Их  было  человек
триста, и, собравшись вместе, они резали глаз, как шкиперская  бородка  на
лице Джоконды или умная мысль на роже  Кагановича.  Они  чувствовали  себя
непривычно - впервые не нужно было зорко  глядеть  по  сторонам,  чтобы  в
нужный момент успеть оказаться между подлежащим объектом и  пулей.  Объект
был, но пули его уже  не  волновали.  И  все  равно  по  привычке  человек
двадцать отработанно оцепили шестерых, несших гроб, и зорко щупали глазами
чересчур приблизившихся коллег, фиксировали их позы и движения.
   Даниил подошел, отряхивая с ботинок липкий снег,  и  сразу  же  на  нем
скрестились взгляды оцепления.
   Процессия медленно двинулась меж старых, заросших яркой  летней  травой
могил. Даниил догнал Женю - она шла, придерживая у  горла  черный  платок,
посмотрела вполне осмысленно, изумленно даже:
   - Данька, ты что, ее не проводил?
   - Не могу, - сказал Даниил. - Золотой гроб, венки в бриллиантах...  Это
была уже не она.
   Он  третий  день  жил  в  каком-то  странном  тумане,  в  скорлупе,  не
пропускавшей из внешнего мира мыслей и чувств - только слова. В нем что-то
сломалось. Он стал подумывать даже, что окружающее ему вовсе не снится...
   Гроб тихо колыхался над неброскими шляпами. Ноги  скользили  на  сочной
траве. Кто-то заплакал, промакивая платком ползущие  из-под  темных  очков
слезы.
   Сентябрьский зной заливал глаза потом, а хлопья снега упорно не  таяли,
жесткими серебринками накалывались  на  траву  и  стеклянно  хрустели  под
каблуками.  Голые  деревья,  словно  вырезанные  из   черной   фотобумаги,
заслоняли звезды, и седенький архиепископ бормотал глухо:
   - Тебя отлучат от людей, и обитание  твое  будет  с  полевыми  зверями,
травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь  орошаем,  и
семь  времен  пройдут  над   тобою,   доколе   познаешь,   что   Всевышний
владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет...
   - Нужно найти, - сказала Даниилу Женя. - Он не успел, а  мы  должны,  у
всякой загадки есть разгадка, не зря пролито столько  несуразной  крови...
Мы ведь найдем?
   - Найдем, - сказал Даниил, слепо глядя на серые квадратные спины.
   Гроб донесли до ямы и бережно опустили около. Наступила неловкая тишина
- все понимали, что, помимо архиепископа, нужно бы еще  и  речь...  Вперед
вышел  кто-то,  растерянно  обвел  толпу  взглядом,  сбился  на  привычное
локаторное обшаривание, смутился, покашлял и сказал:
   - Генерал умел беречь. И блядюгу Морлокова  он  не  любил,  а  -  любил
Женьку. - Он развел руками и растерянно сказал: - Все...
   И спиной вперед скрылся в толпе, моментально растворившись в ней.  Гроб
пополз вниз на  толстых  крученых  веревках,  потом  веревки  выдернули  и
аккуратно свернули. Оцепления уже не  было,  все  беспорядочно  столпились
вокруг.
   Первую горсть земли бросила Женя, сухие комки защелкали по крышке  там,
внизу, следом посыпалась еще земля, монеты, пистолетные патроны, мундирные
пуговицы. Яму засыпали быстро. Трижды  протрещал  залп,  и  вслед  за  ним
вразнобой загромыхали три сотни пистолетов. Сизое пороховое облако поплыло
над толпой, орали, кружились вспугнутые вороны. И зелененький обелиск, как
у всех. Кто-то, присев на корточки, тщательно вырезал ножом эпитафию,  про
которую как-то упомянул пьяный Хрусталев.
   "Спасибо вам? Святители..."
   Поминки состоялись вечером. Помещение искали долго и наконец наткнулись
на Зоологический муз