... Я подумала: может быть у них
и там есть свои люди? И в телефонный разговор так вламываться, как  тогда,
для этого ведь, наверное, специальную аппаратуру иметь надо, правда?
     Ай да Леля. Опять она меня обставила. А я-то ломал  голову,  как  всю
эту историю проглядели "органы". Вот, значит, с какого конца...
     - Если у них и ТАМ все схвачено, то нам-то  дергаться  просто  смысла
нет.
     - Но ведь мы должны спасти его. Хотя бы попробовать.
     - Ты говоришь так, будто речь идет о бандитах, а Джон -  их  невинная
жертва. На самом-то деле все совсем не так. Наоборот, он ищет спасения  и,
вероятно, может найти его этим путем. Кто знает, вдруг -  правда,  в  этом
будущее? Может быть, это нас нужно спасать?
     -  Типичная   интеллигентская   болтовня.   Для   оправдания   своего
равнодушия. - Офелия рассердилась. - У него друг погибает, а он рассуждает
о судьбах истории!..
     -  Почему  погибает?  Ты  не  кричи,  а  ответь-ка  лучше  сама:  где
доказательства, что Джона нужно спасать? Это  -  во-первых.  А  во-вторых,
откуда ты знаешь, что он этого "спасения" хочет? И в-третьих - как? Что ты
предлагаешь?
     Мы помолчали, а потом она попросила:
     - Сделай чаю, ладно. - Так беззащитно она  попросила...  Снова  стала
милой девчонкой, которая утром после нашей первой ночи  попросила  у  меня
иголку с ниткой:  кто-то  из  нас  случайно  обронил  огонек  сигареты  на
кофточку,  которая  валялась  на   полу   возле   дивана.   "Ой-ой-ой,   -
приговаривала тогда Леля, - мама увидит, поймет, что я курила..."
     На кухне возилась мать. Она посмотрела на меня неодобрительно:
     - Кто там у тебя? Опять эта?..
     - Между прочим, я собираюсь сделать ей предложение.
     Мать пожала плечами:
     - Я бы на твоем месте не торопилась.
     - Но на моем месте - я. Завтра, пожалуй, я вас познакомлю.
     ...Мы пили чай и говорили черт знает о чем: о деревьях,  о  домах,  о
Булгакове, о "Наутилусе", о море и песке. Целый час. О чем угодно,  только
не о Джоне. Только не о Заплатине. Мы так упорно НЕ ГОВОРИЛИ о Джоне  и  о
Заплатине, что было ясно: мы все время говорим только о них.
     И настал момент, когда стало уже просто бессмысленно это скрывать.  И
Офелия спросила:
     - Так что с его дедом-то случилось?
     Я уже успел подумать об этом, потому ответил сразу:
     - Его ампутировали.
     - Как это?
     - Представь: гноится палец. Есть угроза всему организму...
     - Его, выходит, убили?
     - Да  нет  же.  Он-то  ведь  сам  -  часть  организма.  Он  сам  себя
ампутировал. - Тут я вспомнил слова Джона.  -  Например,  просто  перестал
дышать.
     - Как ежик, да?
     Надо же. Я ведь тогда точно так же подумал.
     - А помнишь мультик - "Ежик в тумане?" - почему-то вдруг спросил я.
     - Конечно. Классный, правда?
     - Да. Он про заплатинских "пациентов".
     - А по-моему, он - обо всех нас.
     А ведь, выходит, все мы, действительно, под богом ходим. Я говорю - о
пациентах, она - обо всех нас... Одно мне непонятно:
     - Вот я  чего  не  пойму:  зачем  вообще  им  понадобилось  "убирать"
кого-то? Хотя, может быть, дело в ограниченности количества ячеек  машины?
Высосали человека и выкинули. Освободили место для кого-то еще. Для Джона,
например.
     - А потом они и  его  так  же,  да?  Мне  такой  прогресс  что-то  не
нравится. Всех нас они так...
     - Или "оно"?


     Сладко посапывая на моем плече, Офелия видела, наверное, уже  десятый
сон, а мне все не спалось. Я пытался представить  себя  одним  из  трехсот
"пациентов" "Башки". Вернее - не одним из трехсот, а всеми  тремя  сотнями
сразу.
     Человек  существует  только   относительно   человечества.   Обладать
знаниями ВСЕХ людей - не значит ли это - знать ВСЕ? То же и  с  чувствами,
то же и с материальными благами.
     Но почему я говорю - "все"? Речь пока идет о каких-то трех  сотнях...
Да потому что "экстенсивный путь развития" должен стать основным для этого
существа.  Ведь  породившее  его  стремление  к  знанию  -   его   главное
стремление. А насколько проще прирастить к себе, например, еще и  опытного
юриста, нежели изучить юриспруденцию; и речь идет не только о науках, но и
о житейском опыте, об особенностях личностей, за которыми "оно"  неизбежно
станет охотиться, обогащая свою "коллективную личность".
     Интересно,  кстати,  каким  образом  сам  Заплатин  стал  "абонентом"
"Башки"? Сомнений на этот счет у  меня  нет:  его  "белесый"  взгляд,  его
"телепатические" способности, его разговоры  через  посредника-"Валеру"...
Понять можно: пожилой человек, всю жизнь стремящийся к знаниям,  проживший
уже свой век. А тут - возможность как бы вобрать в себя сотни жизней.
     Возможно, подобные приборы будут строиться во многих местах, а  затем
соединяться друг с другом. Кабельной связью, к примеру,  или  спутниковой.
Или сумеют значительно увеличить мощность "Башки", диапазон ее действия...
Но я почему-то уверен, что на "нейроколхозах" (так и лезут формулировки из
обществоведения) дело не остановится. Рано или поздно - объединятся ВСЕ.
     И  вот  я  нахожусь  одновременно  в  Австралии  и  в  Гренландии,  в
Белоруссии и на  Гавайях.  Я  -  все.  Я  -  бессмертен  (отмирают  только
"клетки", но рождаются новые). Я люблю и ненавижу. Но любить  могу  только
себя и ненавидеть - себя. Я отношусь к каждому  отдельному  человеку,  как
Собор Парижской Богоматери относится к отдельному  кирпичику.  Взгляд  мой
направлен в себя и во Вселенную. Суждения  мои  объективны,  ибо  являются
результатом столкновения и слияния миллиардов мнений. Я - сама Диалектика.
Я - единственный владелец мира... Выходит, я  -  Бог.  Бог?  Вот,  значит,
откуда появилось в моем бреду это словцо - "аллилуйя".
     И все же я понимал, что по-настоящему почувствовать себя чуть  ли  не
всем человечеством одновременно я конечно же не смогу. ВСЕ и НИЧЕГО - суть
одно и то же. И нужно ли это - во имя сомнительного прогресса толпу  людей
- счастливых и несчастных, подлых и великодушных, знающих боль и  нежность
-  превращать  в  безликую  массу?  Но  почему  в  безликую?  Скорее  -  в
тысячеликую. Каждый из членов этого "сообщества" приобретает  в  миллиарды
раз больше, чем теряет. Вот оно - искушение.
     Вот еще что. Можно себе представить это  существо,  так  сказать,  на
первом этапе: сначала - просто совокупность, затем - синтез. А  каким  оно
станет в дальнейшем, развившись? Как будут включаться в него дети, еще  не
имеющие своего опыта, еще не сформировавшиеся,  как  личности?  Они  сразу
станут клетками многоклеточного организма, выходит, в их психологии уже не
будет ничего человеческого?
     Кстати, очень похожие мысли у меня возникали уже однажды. Когда  Деда
Слава в своей каморке рисовал нам с  Джоном  картину  торжества  генетики,
говорил о необходимости "исправить" человечество. Заманчиво,  конечно,  не
болеть, жить лет двести, быть поголовно умными, сильными и красивыми... Но
как быть с человечеством "прежним"? "Суперлюдям" будущего Деды Славы  наша
история покажется историей болезни, а наша культура - дурными фантазиями.
     Перечеркнуть все, что было. То же задумал и Геворкян. И мне  понятно,
отчего Деда Слава, непоколебимый в своем "научном оптимизме", принял  путь
Заплатина.  "Нейрокоммунизм"  -  воплощение  его   мечты   модернизировать
человечество.   Евгеника   -   интенсивный   способ,   нейрокоммунизм    -
экстенсивный; суть - одна... Морально он давно был готов к переделке своей
личности и желал ее.
     Я  осторожно  сполз  с  дивана,  чтобы  взять   сигареты,   но   Леля
проснулась-таки:
     - Ты куда?
     - Спи-спи, я сейчас.
     - Ты в туалет?
     - Нет, курить хочу, не могу.
     - Я прикурил, взял пепельницу и  снова  забрался  в  постель.  Офелия
лежала с открытыми глазами.
     - Как ты все-таки думаешь, -  спросил  я,  -  объединение  людей  "по
Заплатину" нужно или нет?
     - Нет, - отрезала она. - Я хочу быть человеком.
     - То есть, ты так дорожишь своей личностью,  что  не  желаешь  с  ней
расставаться, даже если это - требование исторического развития?
     - Расстаться с личностью, по-моему, значит - исчезнуть. А я не  хочу.
А насчет исторического развития, Чернобыль - тоже его продукт. Так?
     - Выходит, ты ставишь две эти вещи на один уровень?
     - Тут страшнее.
     - Деда Слава рассказывал, как участвовал в раскулачивании. Кулаки  не
просто не хотели отдавать свою собственность -  они  не  могли.  Крестьяне
столетиями  были  воспитаны:  все,  что  мне  принадлежит  -  часть  моего
существа. Недаром же говорят "частнособственнические ИНСТИНКТЫ".
     -  Даже  если  все  это  и  правильно,  -  медленно  начала   Офелия,
по-видимому, желая четче сформулировать мысль, -  все  равно,  если  бы  я
могла, я бы взорвала к чертовой матери эту  "Башку".  Наверное,  я  сейчас
представляю собой "силы реакции", но я уверена, что я права.
     Взрывом тут ничего не изменишь, я думаю.


     "Зеленая лампа и грязный стол, правила над столом..." Сторож  Семенов
трясется мелкой дрожью, до кишок пробираемый похмельной жутью.
     - И все-таки никак мы, товарищ Семенов, не можем разобраться  с  этим
вашим делом, - говорю я.
     - С каким таким делом? - подозрительно гундосит тот.
     - Письмо вы нам в редакцию прислали. Мол, издиются тут над вами...
     - А ты, сынок, язык-то не ломай, грамотный,  небось.  "Издеваются"  -
говорить надо. А ежели у меня привычка такая,  "издиются",  говорить,  так
передразнивать необязательно вовсе.
     Я смутился:
     - Честное слово, не хотел вас обидеть...
     - А насчет письма, я вам вот чего скажу:  выбросьте  вы  это  письмо.
Выпимши я его писал. Осерчал я очень. Все ж-таки тридцать лет почти, верой
и правдой, а тут - нате вам: прямое неуважение...
     - Какое неуважение?
     - Прямое. Граждане-то эти, что с профессором по ночам здесь работают,
они и не граждане вовсе.
     - А кто? - спросил я с замиранием сердца.
     Семенов заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал:
     - Нелюди они.
     - Это как?
     - А вот так. Сам ты, сынок, увидел, понял бы сразу...  Только  я  так
думаю: люди или нелюди, главное - не безобразничали чтобы. А они - ничего,
дисциплинированные.
     - Так на что жаловались-то?
     - Выпимши я был, говорю.  Обида  меня  разобрала:  повадились  они  в
институт ходить, спать не дают, а "здрасьте" никто  не  скажет.  Владислав
Васильевич, тот завсегда; а эти - хрена с два. Я как-то сделал  замечание,
говорю: "Будете здороваться? Я вам кто?" Так они что  придумали:  приходит
человек пять их, один встанет  возле  маня,  остальные  идут,  даже  и  не
смотрят, а этот - глаза выпучит и за всех за них со мной  здоровается.  Да
на разные голоса еще. Понял, да?
     Картинка...
     - А скажите, что это за "Башка" такая? Вы такое слово тут слышали?
     - Слово-то распространенное: у меня башка, у тебя башка.  А  ты-то  -
знаю, про что спрашиваешь: машину  так  свою  профессор  называет,  что  в
подвале стоит.
     - А ключик у вас от подвала имеется?
     - Что ты, сынок, - нахмурился Семенов, - да ежели  б  и  был...  Нет,
только самолично у  профессора.  А  на  людей  его  я  больше  не  серчаю.
Посмотрел я на них и вот что решил: раз он со всеми с  ними  водится,  так
они и сами - люди неплохие. А что нелюди, так это уж  личное  их  дело,  и
меня оно не касается.
     ...И все же я еще не  полностью  уверен.  К  кому  же  обратиться  за
окончательным ответом? К Заплатину, к его "пациентам", а теперь  еще  и  к
Джону - нельзя. Джона, кстати, нужно как-то уверить, что я  вообще  ничего
не знаю и ничего не понимаю... Тут я вспомнил об ереванском  ученом.  Ведь
это он, собственно, все затеял. Он далеко, значит сам он - не "пациент".
     Прежде чем пытаться  узнать  его  номер  телефона,  я  решил  сначала
собрать о нем побольше информации. Я отправился в библиотеку политехников.
Просмотрев каталог, изумился. Геворкян. Чего только  он,  оказывается,  не
написал, чем только не занимался. В карточке я  увидел  и  узкоспециальные
брошюры по микропроцессорам, и научно-популярную книжку  по  философии,  и
совершенно неожиданный филателистический справочник, и  журнальные  статьи
по истории науки, и даже сборник стихов (!), выпущенный в  этом  году.  И,
кстати, на русском языке.
     Я как-никак филолог. И более всего меня заинтересовали именно  стихи.
Тем паче, это - его последняя работа.
     Я взял книжку в руки и понял, что  разговора  с  Ереваном  не  будет.
Перевернув обложу,  я  увидел,  что  фамилия  автора  на  титульном  листе
заключена в жирную черную рамку. Вот так так.
     Я просмотрел коротенькое предисловие.  Ему  было  только  сорок  два.
Воспитанник детдома. Последняя его научно-публицистическая  работа  носила
название "Голгофа гения" и посвящена была проблеме ответственности ученого
за судьбу своего открытия. "Безвременно ушел" он в  день,  когда  закончил
эту статью. Сам ушел.
     Наверное, только я, да "оно"-Заплатин знаем, за что он казнил себя.
     Я наугад открыл книжку, и мурашки побежали по спине. Я прочел:

                        "Ветра лиловая поступь,
                        Желтый ковер листвы.
                        - В городе было просто,
                        Что же мы здесь - "на вы"?

                        Или какое лихо?
                        - Тс-с, подожди, не кричи,
                        Слышишь, как тихо-тихо
                        Ежики плачут в ночи?


     "Джона нужно как-то уверить, что я вообще ничего не знаю и ничего  не
понимаю..." Да, именно так  я  тогда  решил.  А  ведь  это  предательство.
Теперь-то я понимаю: только эти словом можно обозначить то,  что  я  тогда
затеял. Что меня толкнуло? Быть может, любовь? Банальная  истина:  счастье
делает нас эгоистами.
     Сейчас, глядя на спящего Джона, я просто не понимаю, как я посмел. Но
это сейчас, когда позади  бешеная  ночная  гонка  на  милицейской  машине,
сейчас, когда я точно знаю, что он не хотел  идти,  что  это  была  только
слабость или, как говорят криминалисты "состояние аффекта".
     Зареванную Лелю мы высадили возле ее дома. Она не хотела бросать нас,
но мы сумели убедить ее, что нам она будет только  обузой.  Ей  не  грозит
ничего, ведь ее-то они не видели. Не уверен, правильно  ли  мы  поступили,
оставив ее без защиты, стали же они искать Джона у меня. И ее они знают  и
держат на прицеле. Но, в то же время, теперь-то они знают, что мы в бегах,
и вряд ли тронут ее. К тому  же,  если  посмотреть  на  все,  что  сегодня
произошло взглядом постороннего, как это ни жутко, выходит, мы убили двоих
человек, представителей власти, к тому же, и завладели  их  автомобилем...
Мы - опасные преступники. Пусть хоть от этого она будет подальше.
     - Что будем делать? - спросил я Джона, когда мы  выехали  на  главную
улицу.
     - Из города главное выбраться.
     - А потом?
     - Не знаю. Главное - выбраться.
     Мы уже приближались к окраине.
     - Они знают, в какой мы машине, значит будут преследовать.
     - Пока что все тихо. Не вычислили пока...
     - Не думаю.
     И, как подтверждение моим  словам,  позади  раздалась  сирена  скорой
помощи. Погоня.
     И еще одно страшное подтверждение получили мы тут же. За два квартала
от нас из-за панельного дома  выбежал  человек  и  встал  на  нашем  пути,
вскинув руки вверх. Я сразу узнал его: Валера. Я мог  бы  крикнуть  Джону:
"Сверни!" или "Стой!", уверен, он бы послушался. Джон и сам мог бы  что-то
сделать. Но мы только обменялись быстрыми взглядами, и Джон, закусив губу,
увеличил скорость.
     Я видел, как после удара тело отлетело на несколько метров и  рухнуло
на тротуар... Я снова взглянул на Джона. Лицо его было словно вылеплено из
гипса. "Кто из нас больший злодей, - мелькнула у  меня  мысль,  -  мы  или
Заплатин? Ведь всех этих людей он спасал".
     - Да, - криво усмехнулся Джон, - рация им не нужна.
     Машина скорой помощи настигла нас уже за чертой города, где слева  от
дороги расположился дачный  поселок.  Она  легко  обошла  нас,  вырвавшись
метров на тридцать вперед, резко затормозила и юзом  развернулась  поперек
дороги. Еще один камикадзе! Джон успел только сбавить скорость, но  совсем
погасить ее не сумел. Я почувствовал, как мощная сила выдергивает меня  из
кресла, ударяет о лобовое стекло, свет! Свет!! СВЕТ!!! Тьма.
     Очнувшись, я увидел, что Джон с разбитой головой,  весь  перемазанный
кровью, вытаскивает из машины человека в белом халате. Я  отделался  легче
всех. Пошатываясь, подошел к ним. Нет, не Заплатин. Но лицо знакомое. Быть
может, я видел его в институте? Какая удача, что он - один.
     - Живой?
     - Не очень. Как ты. И нога, вроде, сломана.
     - Если оклемается, станет "передатчиком". Нужно связать  ему  руки  и
завязать глаза.
     Джон полез в "скорую" и вытащил оттуда несколько пачек бинтов.  Я  не
мог ему помочь - в голове шумело, я еле стоял на  ногах.  Прислонившись  к
стенке машины, я сполз на землю и сидя наблюдал, как орудует он.
     Когда он все сделал, он помог мне  встать,  и  я  сказал,  что  нужно
перевязать ему голову. Но он только отмахнулся:
     - Потом! Сейчас нужно домик какой-нибудь  найти.  Переждем  до  утра.
Здесь не найдут. А днем как-нибудь дальше проберемся.
     По дачному городку он почти нес меня. Он спасал меня.  А  я  думал  о
том, как я предал его тогда. Именно предал.


     ...По пути к Джону мне встретилось  несколько  человек,  и  все  были
какие-то странные. Деревянные какие-то. И хотя я понимал, что быть того не
может, про себя я повторял:  "Ежики  плачут  в  ночи...  "Ежики  плачут  в
ночи..." Я заглядывал им в лица, но никак не мог понять,  какого  цвета  у
них глаза.
     Джон был дома. Все в том же состоянии  патологической  прострации,  в
котором пребывал все последние дни. И был он немного выпивший.  Светка  по
этой причине активно собиралась к  подруге,  а  он  слонялся  по  комнате,
всячески мешая ей. Разговор  их  явился  бы  достойнейшей  иллюстрацией  к
брошюрке Минздрава "Этика семейных отношений". Мое присутствие  их  ничуть
не смущало; правда, уху моему  достался  только  самый  финал  их  беседы.
Открыла мне Светка:
     - Заходи, Толик. Я ухожу, так что  не  стесняйся...  Где  мой  пакет?
Ну-ка встань, - (это она Джону), - ну конечно. Так, кофта...  Отойди.  Вот
она. Так ты не ответил мне, муженек, что бы ты сделал, если бы я  сообщила
тебе, что у меня кто-то есть?
     - Заржал бы тебе в лицо.
     - Скотина.
     - А тебе как хотелось бы? Чтобы я сгорал от ревности? Молил  бы  тебя
вернуться? А потом бы зарезал вас обоих и сам бы зарезался?
     - Во всяком случае, тогда ты хоть немного походил бы на мужчину.
     - На придурка, точнее.
     Светка поджала губы, видно было, что она на грани срыва. Я  по  опыту
знал, что мое вмешательство только усугубило бы  дело  и  отмалчивался.  К
тому же в Светкиных рассуждениях было что-то Лелино.
     - А знаешь, почему я засмеюсь? - спросил, деланно ухмыляясь,  Джон  и
уселся на диван, прямо на Светкину шапочку.
     - Ну?
     - Потому что не поверю. Во-первых, ты - трусиха. Даже напакостить как
следует у тебя не хватит духу. А тем более - признаться в этом. Во-вторых,
кому ты нужна?
     Светка побелела от ярости.
     - Нужна, Женечка, нужна, -  многообещающе  сказала  она  и,  выдернув
из-под него шапку, хлопнула дверью. Джон обмяк и даже, по-моему,  посерел.
Ухмылка на его лице моментально сменилась тупым болезненным выражением. Он
улегся на диван и задрал ноги вверх.
     - А я вот зачем зашел: про Деду Славу поговорить.
     - Чего о нем говорить? - насторожился Джон.
     - Я не могу сказать откуда, но я узнал точно:  в  нашем  городе  есть
организация, типа московской "Памяти", и он туда входил. А Заплатин тут не
при чем.
     - Ты уверен? - по-моему даже с разочарованием посмотрел на меня Джон.
     - Уверен. И еще уверен, что это