итет и  обо  всем,  что  знаем
подробно рассказать. Знаем мы, правда, совсем немного, но  у  нас  явно  в
руках какая-то ниточка. Вот пусть там ее и распутывают.
     И вдруг (я даже подскочил от неожиданности) у меня за спиной раздался
тихий голос:
     - Ни в коем случае.
     Джон ткнул пальцем в дальний угол комнаты: "Нарисовался!" Мы и забыли
про пьяного Валеру. А сейчас он в позе лотоса  восседал  на  диване,  и  в
неверном мерцании свечи  казался  выходцем  из  средневековья:  бледность,
худоба, эспаньолка,  черные  вьющиеся  локоны.  Глаза  черные,  но  взгляд
почему-то кажется бесцветным. Белым. И ясно, что он абсолютно трезв.
     - Кто вы? - сдавленным голосом спросила Портфелия.
     "Спокойно, Маша, я - Дубровский", - как всегда некстати  выскочило  у
меня из недр памяти.


     - Предположим, я - Заплатин. Нам есть о чем говорить?
     - Вы - не Заплатин, - дрогнувшим голосом возразила Портфелия.
     - Где ты его откопал? - вполголоса спросил я Джона.
     - В "Музе". Только что познакомились.
     - И все-таки предположим, - с нажимом произнес Валера. - Пусть я буду
доверенным лицом профессора.
     Я, стараясь, чтобы никто  не  заметил,  дотянулся  до  нижнего  ящика
стола, чуть приоткрыл его и включил лежавший там диктофон.
     - Вы - политическая организация? - с места в карьер взяла  Портфелия.
Я не в первый раз уже поразился ей.
     - Нет, это было бы мелко.  Мы  -  сообщество  людей,  разрабатывающих
научную идею такого уровня,  что  она  автоматически  переходит  в  разряд
политических, но этим ни в коем случае не ограничивается.
     - Что это за идея? - спросил я.
     - О вашей же безопасности заботясь, открыть вам этого не могу.
     - Она имеет оборонное значение?
     - В некотором смысле. Но это не оружие.
     - Что же это?
     - С чего, собственно,  вы  взяли,  что  я  обязан  отвечать  на  ваши
вопросы?
     - Тогда зачем вы здесь? - резонно заметила Портфелия.
     - Да, - впервые с того момента, как "Валера" заговорил,  открыла  рот
Светка. - От нас-то вам что нужно?
     - Браво. Вопрос  по  существу.  Отвечаю:  я  здесь  для  того,  чтобы
обезвредить вашу группу.
     - То есть? - Высокая температура, хмель и необычность  происходящего,
прихотливо переплетаясь, давали мне острое ощущение  нереальности.  Беседа
эта скорее забавляла, нежели интересовала  меня.  Мысли,  словно  в  банке
повидла,  ворочались  еле-еле.  Но  что-то  подсказывало  мне,   что   все
происходящее - чрезвычайно важно.
     - То есть я должен свести  до  минимума  вероятность  в  настоящем  и
будущем вмешательства вашей группы в наши дела, а  так  же  -  возможность
утечки информации.
     - Лично я молчать не собираюсь, ясно? - заверила Портфелия.
     - В таком случае, вас ждут крупные неприятности, а  то  и  физическое
уничтожение.
     - Вы угрожаете? - спросил я.
     - Я стараюсь уберечь вас. "Валера" презрительно  скривил  губы.  -  И
советую уяснить раз и  навсегда:  мы  -  объективная  неизбежность;  мы  -
закономерность развития общества; мы - его  блистательный  тупик.  Хотя  с
каждым днем нам и приходится затрачивать все больше энергии на  пресечение
утечки информации, все же время Всеобщего Знания еще не наступило.
     В этот момент я, неотрывно глядя на него, заметил, что  позади  него,
на уровне затылка возникло легкое свечение.
     - Глупо спрашивать, угрожаем ли мы, - продолжал  он.  -  Угрожает  ли
старость? Нет, она наступает. Угрожает ли зима? Угрожает ли  ночь?..  Наше
появление - объективная закономерность, и тот, кто двинется против течения
истории, будет сметен и раздавлен, независимо от того, хотим мы этого  или
нет.
     - Фашизм какой-то, - тихо сказала Светка. А  сияние  позади  "Валеры"
становилось все ярче.
     - Женщина не поняла ничего. Но мы не можем объяснить ей всего, потому
что информация важнее женщины.  -  Тут  "Валера",  словно  в  невесомости,
приподнявшись на несколько сантиметров над диваном и, уже, как  порядочная
лампочка, освещая своим нимбом  комнату,  продолжая  вещать.  -  Мы  несем
счастье. Мы несем новизну миру. Мы зовем к себе отчаявшихся. Ибо  настанет
день Всеобщего Знания, и скажет всякий: "Вот он - путь". И он пойдет вслед
за нами без сомнения. И оставит за  спиною  он  алчность  свою,  похоть  и
гордыню мирскую...
     Мы, словно зачарованные поднялись на ноги, а Он, выпрямившись,  парил
парил над полом, и лик Его светел, речи - истинны:
     - И скажет всякий: "Мерзок я. Очисти меня".  И  будет  очищен  он.  И
скажет всякий: "Одиноки мы. Слей же нас воедино". И воспоют они во  единый
радости. И скажет всякий: "Аллилуйя".
     И тут я почувствовал, как что-то накатило на меня. И, не  помня  себя
от восторга, я рухнул на колени и закричал надсадно:
     - Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..
     И великим покоем наполнилось сердце мое.



                                    2

     В этом месте у меня - провал памяти. Не надо думать, что раньше я все
помнил, а вот сейчас, сидя в дачной избушке, вдруг почему-то  забыл.  Нет.
Просто целый кусок жизни оказался вне моего сознания. Он начисто стерт  из
памяти. А может быть, он и не был записан.
     Портфелия рассказала, как меня везли в больницу, как  я  бредил,  как
врачи установили диагноз - двустороннее воспаление легких - и возились  со
мной почти сутки, до конца  не  уверенные,  выживу  ли.  Температура  была
близка к критической. Да, не прошла мне даром наша прогулка под  дождем  в
клинический корпус.
     Воспоминания мои о последнем вечере были  абсолютно  фантастическими,
и, как только ко мне пустили Портфелию, я принялся расспрашивать,  что  же
было на самом деле. Выяснилось, что никакого свечения, никакого парения не
было  не  было  и  в  помине.  Были   только   угрозы,   причем   довольно
неопределенные. Валера сидел бормотал себе что-то под нос, когда  я  вдруг
шмякнулся лбом об пол ему в ноги и диким голосом заорал. А после - потерял
сознание.
     Но  у  меня  была  надежда  и  другим  путем  возможно  более   полно
восстановить истину о  том  вечере.  Я  попросил  Портфелию  на  следующее
свидание принести мне диктофон, объяснив ей, где он лежит. Каково же  было
мое разочарование, когда выяснилось, что в момент включения  записи  лента
была отмотана далеко вперед. Я ведь не видел, когда включал.  Да  и  видел
бы, все равно не смог бы перемотать ее  незаметно.  Поэтому  запись  вышла
очень  короткая;  начинаясь  вопросом  Портфелии:   "Вы   -   политическая
организация?", она обрывалась на возмущенном восклицании  Светки:  "Фашизм
какой-то..." А это-то все я еще и сам помнил.
     Портфелия рассказала, что в машину "скорой помощи" меня волокли  Джон
с Валерой и никаких признаков сверхъестественной святости в  последнем  не
наблюдалось. И все-таки сейчас, когда все это давно  позади,  я  не  устаю
поражаться тому своему бреду. Очень многое в нем кажется мне  сейчас  чуть
ли не провидением.
     Неторопливое течение больничного времени, просиживание  по  нескольку
часов напролет у окна, навеяли на меня  лирическое  настроение.  Нахлынули
воспоминания.
     ...Когда уже не плачешь. Когда уже нету  слез.  Улыбаешься  от  боли.
Агония лета. Синее и желтое.
     Есть честная осень. Это грязь и слякоть;  и  холод,  и  ангина,  и  в
комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая - надрывная. Синяя
и желтая. Под ногами - ш-ших, ш-ших - шелест.
     Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по
городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли  на  этот
зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле
дымящейся кучи, сидели до самой ночи и больше - молчали. И не  знали,  что
это, возможно, - лучшее, что у  нас  когда-нибудь  будет.  Мы  купались  в
запахах - запах костра, запах земли, запах паленой  резины  (Джон  слишком
близко к огню вытянул ноги в кедах), запах сырости,  запах  вечера,  запах
"завтра в школу", запах "это я"....
     А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще  "Жекой")
бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
     ...Помню  жуткий  вечер,  когда  пришел  ко  мне   зареванный   Жека:
"Двухвостка сдохла". И как хоронили мы ее -  я,  он  и  Деда  Слава  -  за
деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас,
мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он  и  другой  какой-нибудь  крысе
второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
     ...Лиловый запах струн....
     А ведь я влюбился в  нашу  Портфелию.  Ей-богу.  Странно:  наш  роман
начался с конца. А вот сейчас, кажется, обретает начало. А она  совсем  не
создана  для  любви.  Слишком  мало  в   ней   женского,   слишком   много
мальчишеского. Она красива, но красота эта - словно еле заметная  паутинка
на обычном в общем-то лице. Дунешь - и нет. Может  быть,  эта  паутинка  -
юность?
     Сейчас эту светлую "золотую" осень я воспринимаю  не  как  "последнюю
улыбку лета", а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам
в сахарной оболочке. А потом, в самый неожиданный момент скинет  маску.  А
под маской - труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра
пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я
лежу по этому случаю строго на животе.
     ...Я решил забыть эту дурацкую кличку - "Портфелия". Последний день в
больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии  к  лицу  эта
осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она  стала  стройнее.  В  своем
толстом сером свитере, как беспризорник из "Республики Шкид". И это  очень
красиво.
     Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается...


     Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из "умывальника", а  на
пороге - твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее  знаешь,  такая
милая стала, такая отзывчивая; так  и  щебечет  ему  что-то  о  тяготах  и
высокой ответственности...
     - Джон - симпатичный парень.
     - Я стою на пороге, а она спрашивает у  него:  "Простите,  из  головы
вылетело, на какой кафедре вы работаете?"  А  он  отвечает:  "Я  не  здесь
служу". Она: "Служите?" Вы  -  военный?"  "Нет,  я  -  музыкант".  Она  аж
задохнулась от романтики, а он: "В кабаке играю".  И  ухмыляется,  рот  до
ушей.
     - На него похоже. Кадр тот еще.
     - Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла,  а  глазки
бегают: "Какой позор! В кабаке! Какой ужас!.." Тут я вышла, говорю: "Можно
мне на полчасика?" "Конечно, конечно, милая",  -  так  вежливо,  облезнуть
можно. Но он нас перебил: "Да нет, я на минутку, тороплюсь  очень.  Я  что
хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на  работу  заглянуть?  Нужно
очень".
     - И что ты?
     - Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
     - Представляю.
     ...Увидев ее, Джон привстал, махнул  рукой  -  "привет",  показал  на
столик перед самой сценой. Одно место там было свободно,  табличка  -  "на
заказе". Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а  какая-то
"культурно-просветительная".   Люди   сидели,   уверенные   в   том,   что
развлечением, весельем является уже само пребывание их  в  ресторане:  вас
обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты,  а  значит,  вы,
как одна из деталек этого механизма, просто обязаны  исправно  веселиться.
Тем более, что все здесь так дорого, обидно было бы не  "отработать"  этих
денег. И народ отрабатывал на всю катушку.
     Перед самой сценой с каменными лицами  плясало  несколько  разнополых
младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавшего тут замдиректорский
юбилей. А ряд разнополых старших научных  сотрудников  усиленно  питались,
сидя за столиком по правую руку от Офелии.
     За столиком слева  сидели,  потупясь,  раскрашенные,  как  пасхальные
яйца, школьницы; они чувствовали себя на верху  блаженства,  свято  веруя,
что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими
"злачность" покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
     С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана.  Сегодня
у них был первый день отпуска  (обычно  музыканты  уходят  в  отпуск  всей
группой),  и  они   пришли   послушать   игру   коллег.   Сначала   Офелия
прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг "Ролландов",  "Ямах",
"Фендеров" и "Коргов", ей стало  скучно,  и  она  подумала  о  том,  какие
неожиданно недалекие люди эти музыканты.
     Наконец, Джон объявил последний танец (николаевский "День рождения"),
а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены,  подошел
к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся  сидением.  Пожав
музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не  заметила
в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.


     - Значит, пришла все таки?
     - А что стряслось?
     - Особенного ничего, - глаза его становились  все  мягче,  словно  бы
оттаивая, - одну вещь сказать надо.
     Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
     - Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И  дела  мои  семейные...  Толян
тебе предложение сделал? - в лице его появилось что-то болезненное.
     - Почему я должна отвечать тебе?
     - Потому что я спрашиваю тебя, - повысил он голос, - сделал?
     Музыканты за столиком разом  смолкли  и  уставились  на  них.  Офелию
тянуло возмутиться, дескать, "кто  позволил  тебе  разговаривать  в  таком
тоне?!" но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может  быть,  Джон  -
псих?
     - Пойдем,  потанцуем,  -  потянула  она  его  за  рукав  подальше  от
заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про  пассаж  и
вернисаж.
     - Терпеть не могу Леонтьева, - сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
     - Я тоже, - отозвался Джон. И продолжил, - выходи за МЕНЯ замуж. - Он
почему-то сделал ударение на слове "меня", словно  хотел  сказать:  не  за
Леонтьева, а за меня.
     Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она
допускала, что Джон просто решил ухлестнуть  за  ней  вдали  от  Светки  и
заранее решила, что ничего у него не выйдет.  Но  сказанное  им  было  так
неожиданно и так серьезно, что она не нашлась, что ответить. Но  он  и  не
ждал ответа, он говорил:
     - Мне трудно очень. Но я должен сказать. Мы со Светкой  -  не  муж  и
жена. Изредка - любовники. А в основном - чужие.
     Офелии было неудобно за него. Как может  мужчина  рассказывать  такие
вещи постороннему человеку? Но было нужно что-то сказать и она спросила:
     - Но не всегда же так было, правда?
     - Ну и что? Было. Знаешь, я боюсь быть  один.  Я  деда  любил  больше
всех. Он умер. Светка понимала меня. Сейчас - даже не пытается.  Работа  и
раньше  не  нравилась,  но  все  впереди  было.  Сейчас  впереди  -  ноль.
Единственный друг - Толик, так теперь он - "соперник", выходит... Будь  со
мной, спаси меня; как ни глупо это звучит.
     - Женя, прости меня, но я не могу...
     Он усмехнулся со странной решимостью в глазах:
     - А я  так  только  спрашивал;  для  проформы.  Знал,  что  ответишь.
Наверное, я неправильно веду себя;  ты  меня  только  мрачным  видишь.  Но
дело-то не в этом, ведь так?
     - Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
     - ...А в чем же дело? - поинтересовался я, приподнявшись на койке.
     - А ты не догадался, да?
     - Допустим, что нет.
     - Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты  ему
сам об этом сказал?
     - Допустим.
     - Ну, так и быть. Я согласна.
     - Но ведь я еще не сделал его.
     - Ну и дурак.
     Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
     - Но сделаю. Честное слово.
     - Вот, когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
     - Я очень рад, честное слово.
     - "Очень рад", - передразнила она, - заметно.
     А как еще я должен был сказать? И я вернулся к старой теме:
     - Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
     -  Он  проводил  меня  до  дома.  И  все  молчал,  думал  о   чем-то.
Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты  не
сердишься, правда?
     - Не сержусь.
     - Умница. Он все равно так и не очнулся.  Только  пробормотал  что-то
себе под нос, типа "завтра пойду".
     - Куда?
     - Вот и я спросила, - Офелия  испытующе  поглядела  на  меня,  словно
только что загадала загадку, - куда?  А  он  посмотрел  на  меня,  как  на
незнакомого человека, повернулся и пошел. До свидания даже не сказал.
     "Завтра пойду"... Вдруг я все понял.
     - Ты думаешь?..
     Она, не глядя на меня, утвердительно качнула головой.


     Почему все реже побеждает его природная веселость?
     Это дед, заметив, что его любимый внук имеет некоторые способности  к
музыке, постарался насколько возможно развить их. Своими глазами видел он,
как стоило политике лишь коснуться такой, казалось  бы,  далекой  от  нее,
"чистой" науки - генетики, как она превратилась в глупую пародию на  самое
себя. И этот оборотень извергнул его - талантливого ученого  -  из  своего
лона. На задворки. Его и многих его коллег.
     Деда Слава решил, что обеспечит внуку, как минимум, спокойную  жизнь,
если сделает его музыкантом. Откуда ему было знать, кого эпоха  изберет  в
козлы отпущения завтра?..
     На первом курсе музыкального  училища  Джон  собрал  самую  крутую  в
городе группу -  "Легион".  "Мы  себе  давали  слово  не  сходить  с  пути
прямого..." - кричал он, подражая  дефектам  дикции  курчавого  столичного
кумира.
     Но  вот  на  песни,  которые  по  нынешним  временам  кажутся  такими
беззубыми, упала "Комсомолка". "Рагу из синей птицы". Нашумела  статья.  И
на одном собрании все вдруг одновременно подняли руки. "Кукол  дергают  за
нитки, на лице у них улыбки, вверх и в темноту уходит нить..." И, как  это
не дико, Джону, как "проводнику чуждой идеологии" вкатили строгий  выговор
с занесением.
     Играть любимую музыку "Легион", естественно, не перестал.  Кого-то  в
"верхах" он стал раздражать. И чем  популярней  он  становился  у  местных
подростков, тем сильнее становилось раздражение. А Джон уже  начал  писать
сам. И на одном "смотре-конкурсе" ВИА он спел нечто уже довольно зрелое:

                          Заложники за идею
                          Счастливы тем, что знают
                          Самый правильный цвет и
                          Самый надежный грош;

                          Если свобода - это
                          Осознанная необходимость,
                          То правда - это, наверное,
                          Осознанная ложь?..

     В общем-то, ничего особенного, по-моему. Но тогда мои прыткие коллеги
(я-то, правда, учился еще) навалились на Джона  всею  мощью  "гражданского
гнева". Три номера подряд "молодежка" хлестала его  "письмами  читателей".
Заголовки: "Нужны ли нам такие песни?", "Чей это "Легион"?" и т.п.  А  под
завязку появилась статья. "Наслушавшись "голосов"..." Как бы между  прочим
упоминалось в ней, что дед оскандалившегося лидера рок-группы в свое время
был выслан из Ленинграда...
     С треском вылетел Джон из училища. Из комсомола, конечно, тоже.
     Немного "пообтеревшись" в армии,  хлебнув  там  дедовщины  и  муштры,
вернулся он домой. "Мы себе давали слово... Но  -  так  уж  суждено..."  В
училище он восстановился и даже серьезно взялся за занятия. Но параллельно
собрал-таки  новую  "команду".  А  назвал  ее  так:  "Молодые  сердца".  В
репертуаре - ни нотки предосудительной. Они делали деньги.
     Женился Джон на втором курсе.
     На четвертом - разразился скандал. Сейчас это называется "хозрасчет";
тогда же по обвинению в незаконной продаже билетов "Сердца" пошли под суд.
Джон отделался легко - двумя годами условно; диплом училища он получил. Но
о "консе" смешно  было  и  говорить.  Да  и  стремления  его  все  куда-то
улетучились.


     Если хочешь быть на сто  процентов