уверенным,  что  застанешь  Джона
дома, и он при этом будет один, зайди к нему ранним утром буднего дня. Все
нормальные люди (и Светка в их числе) в это время на работе,  а  рестораны
открываются только вечером.
     Дверь, конечно же, не заперта. Джон спит. Почему-то на  полу.  Я  сел
перед ним на корточки и потряс за  плечо.  Он  моментально  открыл  глаза,
секунд пять потаращился на меня, затем перевернулся  на  живот  -  ко  мне
затылком.
     - Джон, - позвал я и еще раз потряс его, - подъем.
     Он резко сел:
     - Ну?
     - Баранки гну... - я немного волновался. - Когда идешь к Заплатину?
     Вопрос застал его врасплох, но его реакция была прямо противоположной
той, на которую я рассчитывал. Не скрывая волнения,  он  вскочил  и  начал
суетливо одеваться, собирая по всей комнате разнообразную одежду. При этом
он бормотал:
     - Что вы привязались? Туда ходи,  туда  не  ходи.  Дайте  мне  самому
решать...
     - Чего ты? Иди куда хочешь.  Наоборот,  расскажешь  потом,  интересно
ведь.
     В этот момент Джон отыскал наконец левый носок и почему-то разозлился
еще пуще:
     - Что  вам  рассказывать?  Интересно,  да?!  Интересно,  как  человек
загибается? Может быть, материальчик черканешь? Мораль -  налицо:  живите,
ребята, правильно. Томатный сок пейте. Не курите и не  изменяйте,  ребята,
женам. И работайте, ребята, работайте, а не на пианинах  бренчите,  потому
что это - не работа... - Он пытался одеть носок, прыгая на одной  ноге,  а
сесть никак не мог додуматься. - Мойте  руки  перед  едой.  Писайте  перед
сном. И с вами не случится того, что случилось с  Евгением  Матвеевым,  по
кличке Джон. - Так и не сумев натянуть носок, он в  сердцах  скомкал  его,
бросил на пол и заметался по комнате, шлепая босой ногой. - Все вы...
     - Хватит! - прикрикнул я на него.
     Он остановился, обмяк. Сел на диван, понурившись.
     - Верно. Никто ни при чем. Сам виноват.
     - Да в чем?
     - Во всем, - он неопределенно кивнул.
     Помолчали.
     - А рассказывать я тебе ничего не буду. Говорил с  ним  по  телефону.
Кое-что понял. Самую малость. Но главное, понял,  если  не  идешь  к  нему
совсем, лучше и не знать ничего. Я тебе честно, как другу советую:  забудь
про него. Забудь вообще всю эту историю.
     - А ты? - я тянул время, а сам старался сообразить, как же  поступать
дальше.
     - Я? - он встал на четвереньки и потянулся под диван. Сел  и  напялил
наконец этот проклятый носок. - Я сегодня иду.  В  семь.  "Предварительная
встреча", вроде как. Переговоры.


     Именно эти его последние слова и развязали мне руки.
     - ...Если честно, противно мне, - сказала Офелия,  -  он  же  в  меня
влюблен. Он даже, может быть, из-за меня-то  и  мучается,  правда?  -  Она
передернула  плечиками.  Мы  прятались  под  зонтом  за  деревом  в  конце
институтской ограды.
     - И что делать? - напористо спросил я. -  Все  бросить?  Вернуться  с
половины дороги?
     - Я же так не говорю. Я знаю, что надо.  Только  привкус  неприятный,
понимаешь?
     - Понимаю, маленькая. Но ведь он еще не совсем идет.  Если  мы  хотим
помочь ему, мы должны знать все. - Это я не столько  ее  убеждаю,  сколько
себя. В то, что задуманная мной подлость - вовсе не подлость,  а  средство
для достижения благородной цели... Хотя, вообще-то, так оно и есть.
     Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
     - Вот он, - еле слышно произнесла Офелия.
     - Поехали, - я вынул из сумки сетку с пакетом, наощупь нажал в нужном
месте и, услышав щелчок, подал ей. И повторил, подбадривая, - поехали.
     ...Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке:  кому  охота
мокнуть. Плащ ее не застегнут, и одной рукой она придерживает  его,  чтобы
не распахивался, а другой прижимает под  плащом  к  груди  пакет.  Мужчина
пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия  же
- красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет
по щекам, и она почти ничего не видит, но она улыбается. Просто  от  того,
что она - Офелия - красивая девушка.
     Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят
о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона
в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет  дальше.  Он  смотрит  ей  вслед,
поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я  перехожу  через
дорогу  и  иду  к  остановке  по  противоположной  стороне   улицы.   Вижу
троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
     ...Дома - сухо и уютно.  Мы  валяемся  на  полу,  постелив  на  ковер
одеяло. В наших телах - истома, в глазах - эхо. Слова пусты. Но у нас есть
о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это "кроме" - главное.
     Она поворачивается лицом ко мне:
     - Он придет, да?
     - Явится, как миленький.
     - Тебе жалко его?
     - Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог,  сегодня  и  узнаю.  А
может быть, ему, наоборот, завидовать нужно?
     - Не думаю. Что у них со Светой?
     - Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не  пара,
сразу было ясно.
     - А мы - пара?
     - Наверное, только со стороны можно увидеть.
     - Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.
     - Не знаю. Не доверял себе. Мало ли, что может казаться. Не такой  уж
я огромный специалист.
     - Я в чем-то виновата?
     - Опять же не знаю. Если объективно, то нет.
     - А как еще?
     Я сел по-турецки, продолжая  перебирать  ее  волосы.  Может  быть,  я
поступаю неправильно? Сказать ей, мол, совесть твоя чиста, и все тут. Нет,
это нечестно.
     - Представь: перед тобой человек, он держит в руке бритву и  говорит:
"Скажи, что ты дура, или я себе вены вскрою". Ты знаешь,  что  он  на  это
способен. Как ты поступишь?
     - Конечно, скажу, что я - дура.
     - Это же неправда. Ты так не считаешь.
     Офелия села напротив меня.
     - Здрасьте. Но ведь он убьет себя, так?
     - А ты разве виновата? Он сам это выдумал. Ты же его не  заставляешь.
С какой стати из-за его идиотских выдумок ты  должна  врать?  На  себя  же
наговаривать.
     - Он делает глупость. Он сам неправ, и меня заставляет унижаться.  Но
мне-то это не будет стоить почти ничего, а ему - жизни. Правильно?
     - Все поняла?
     - Ничего не поняла.
     - Это схема; в ней ложь - явно правильнее, чем правда. И в жизни  все
время такие ситуации, но намного сложнее. Перевес в одну из сторон  бывает
совсем маленький, почти незаметный. И трудно решить, что же  важнее:  твоя
правота  и  принципиальность  или  жизнь,  чувства  другого,  пусть   даже
неправого человека.
     - И как же тогда решать?
     - У человека есть специальный орган.
     - Какой?
     - Совесть. А что ты смеешься?..
     В дверь позвонили.
     - Тихо, - я поднялся и пошел открывать.
     На пороге стоял Джон.
     - Привет, заходи.
     - Нет, Толик, некогда. - Он казался испуганным и в то же время  очень
спокойным. - Офелию встретил. Вот. - Он протянул мне сетку с пакетом.
     Сейчас нужно сыграть. Кровь стучалась в висках, и  мне  казалось,  он
может заметить это. Я внимательно осмотрел пакет и сказал раздосадованно:
     - Из "Авроры". Рассказы. Не приняли, черти, раз рукопись  возвращают.
Интересно, что написали. Да ты проходи.
     - Нет, старик. Пойду я.
     - К Заплатину ходил? - спросил я так, словно  это  совсем  не  важно.
По-моему, вышло очень ненатурально.
     - Нет, раздумал, - соврал Джон и  вовсе  поскучнел.  -  Ладно,  пока.
Офелию увидишь - привет ей.
     Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
     - Леля, - позвал я, входя в комнату, - привет тебе от Джона.
     - Он что - знал, что я здесь? - почему-то испугалась она.
     - Нет-нет, успокойся.
     Тут она углядела у меня в руках пакет,  вскочила,  выхватила  его  и,
содрав сургучную печать (знал бы кто, сколько душевной энергии  и  обаяния
стоило мне убедить молоденькую почтовую работницу шлепнуть ее,  якобы  для
розыгрыша товарища) и  принялась  рвать  бумагу.  Воистину,  никакие  муки
совести не способны заглушить здоровое женское любопытство.


     Очистив диктофон от ваты, мы снова улеглись на пол. Включен; благо  -
"made in Japan" - автостоп четко  сработал,  когда  кассета  кончилась.  Я
перемотал на начало и нажал на кнопку воспроизведения.
     ...Слышится какое-то бессмысленное шебуршание, потом мой  голос  тихо
произносит: "Поехали". Снова  небольшая  пауза,  приглушенный  гул  машин,
вдруг всплеск - возглас Лели:
     - Ой! Это ты, Женя.  Как  я  испугалась...  -  вот  у  нее  почему-то
получается очень даже натурально.
     - Чего испугалась? - судя по интонации, он улыбается.
     - Просто. От неожиданности. А ты куда? К нам, да?
     - Я случайно здесь. Просто мимо шел.
     - Ой, Женя, я тут с тобой промокну насквозь.  Слушай,  ты  сегодня  к
Толику не зайдешь?
     - Не собирался. А что?
     - Ему пакет из Ленинграда  пришел.  Вдруг  что-то  важное.  Я  взяла,
решила занести. Может быть, ты занесешь? А то у меня с собой даже  зонтика
нет.
     - Ладно, давай. Зайду на обратном пути.
     - Спасибо, Женечка... - она с такой нежностью произнесла его имя, что
меня кольнула иголочка ревности. - Ты очень милый, Джон. До свидания.
     - До скорого.
     Леля закрыла глаза ладонью:
     - Стыдно ужасно... Как стыдно.
     - Перестань, Леля, - я обнял  ее,  снял  руку  с  лица  и  поочередно
коснулся губами прикрытых глаз.
     А диктофон молчал. Вернее, текли из него  какие-то  нелепые  звуки  -
стук  (возможно,  дверей),  шаги,  неразборчивое   бормотание   где-то   в
отдалении.  И  так  -  добрых  семь  или  восемь  минут.  Я  уже  решил  с
разочарованием и, в то же время, с облегчением,  что  Джон  оставил  пакет
где-нибудь в раздевалке. Но вдруг раздался четкий голос. Я сразу узнал его
- уверенный, ироничный и немного усталый:
     - Добрый вечер, Женя. Простите, что заставил вас ждать.  Трудный  был
сегодня день, как, впрочем, и все наши дни. Так значит, решились? Не  ждал
так скоро. А не праздное ли любопытство привело вас сюда?
     Я так разволновался, что перехватило  дыхание.  Я  почувствовал,  как
Офелия еще крепче прижалась ко мне. Весь последующий диалог  мы  выслушали
не шелохнувшись.
     Д_ж_о_н (нервно, путаясь в словах). Не знаю. Решился или не  решился.
На что решился? Мне плохо. Легко говорить это вам - вы намного старше. И с
дедом было легко. А он написал, чтобы я шел к вам.
     З_а_п_л_а_т_и_н. Да-да. Конечно же. Я помню об этом. Мне,  признаюсь,
странно, что вы - молодой, здоровый, красивый  человек  -  столь  трагично
оцениваете сегодняшнюю вашу жизнь. И, в то же время,  я  не  могу  вам  не
верить. Мы должны верить друг другу.
     Д_ж_о_н. У меня не осталось иллюзий...
     З_а_п_л_а_т_и_н   (перебивая).   Достаточно,   мальчик    мой.    Это
действительно страшно. Я не  требую  от  вас  покаяния.  Пусть  ваша  боль
останется при вас. Скоро она уйдет. Вы поделитесь ею со многими. Помолчите
немного и подумайте еще раз, готовы ли вы? Что страшнее для  вас  -  жизнь
или смерть?
     Д_ж_о_н (после минутной паузы). Я готов.
     З_а_п_л_а_т_и_н. Что ж, слушайте. Слушайте. Мы стоим на пороге  новой
эры в жизни человечества. И, как всегда, борцами  за  "завтра"  становятся
те, кому плохо сегодня...
     Д_ж_о_н. Не понимаю. Мне плохо. Но ведь никто не виноват в этом. Сам.
С кем же бороться? Да и было бы с кем, я не борец.
     З_а_п_л_а_т_и_н. А может быть, нужно бороться с собой? Мы  боремся  с
одиночеством; оно - продукт человеческой эволюции и  цивилизации.  И,  как
всегда, в критические моменты  истории  личные  интересы  передовых  людей
совпадают с интересами всего человечества и становятся выражением  некоего
Закона. Тихо, не перебивайте меня. Будьте терпеливы, мальчик  мой,  я  все
объясню. Вы говорите: "Не воин". А были ли воинами голодранцы, стоявшие на
баррикадах? Нет. Но они победили. Кто знает, быть может, воин сегодняшнего
дня - вот такой одинокий, затравленный юноша? Но суть не в  этом.  Давайте
по порядку. Шесть лет назад...


     Шесть  лет  назад  доктор  медицинских   наук,   профессор   Владимир
Васильевич Заплатин выдвинул  смелую,  вызвавшую  в  научном  мире  бурные
дискуссии,  гипотезу  о   возможности   стимулировать   извне   активность
центральной нервной системы. В необходимые  места  под  черепной  коробкой
человека,  страдающего   снижением   активности   мозговой   деятельности,
вживляются электроды. Стоит участку мозга уменьшить свою  активность,  как
"ответственный" за этот участок электрод  испускает  импульс  определенной
частоты и (очень малой) силы. И участок активизируется.
     Обратная связь должна быть очень и очень чуткой, действие должно быть
абсолютно  адекватно  посылу.  Таким  образом,  если  неисправна  "система
саморегуляции" внутренняя,  то  мозг  пользуется  внешней.  Гипотеза  эта,
шутливо прозванная "мозговым костылем", обсуждалась, "обсасывалась", и,  в
конце концов была признана на ближайшие  лет  сто  неперспективной,  ввиду
технической невозможности ее  воплощения.  Даже  при  использовании  самой
наисовременнейшей  технологии,  прибор,  способный  достаточно   точно   и
оперативно выполнять функции регулятора мозговой  деятельности,  по  самым
оптимистичным прогнозам, весить будет  не  менее  трехсот  килограммов,  а
размером - чуть-чуть превышать габариты  фортепиано  "Беккер".  Инструмент
этот, сами понимаете, невозможно втиснуть под черепную коробку. О цене  же
этого прибора не стоит и говорить, это вам не искусственная почка.
     Тем бы дело и кончилось, если бы неожиданно к Заплатину не  обратился
довольно молодой, но уже известный, как "генератор идей"  и  "анархист  от
науки", физик Ереванского института микропроцессорной  электроники  Микаэл
Геворкян.
     Идея его была проста до  гениальности.  "Зачем  засовывать  в  голову
"Беккер"? Пусть стоит там где ему положено стоять". Пусть с  ним  работают
программисты и прочий технический люд. А под черепной  коробкой  -  только
электроды - датчики, связанные с этой системой  элементарной  радиосвязью.
Даже трудно понять, как такое простое  техническое  решение  не  пришло  в
голову никому раньше.
     Еще одним преимуществом  данной  схемы  явилась  возможность  сделать
систему   не   "индивидуальной",   а   обслуживающей   сразу    нескольких
"абонентов"-больных, пользующихся разными частотами связи.
     Напряженная двухлетняя работа двух институтов увенчалась  успехом.  В
подвале  нашего  клинического  корпуса  была  закончена   сборка   системы
мощностью в 312 абонентных ячеек. Выполнена она  была  в  форме  полусферы
(диаметром в три с половиной метра), за что и получила иронически-ласковое
прозвище "Башка".
     К тому времени Заплатиным была уже до мелочей  отработана  уникальная
нейрохирургическая операция по вживлению электродов-датчиков.
     Первым   пациентом   стал    шестидесятилетний    дирижер    местного
симфонического  оркестра  Иван  Кириллович  Князев.  Он   был   близок   к
самоубийству,  доведенный  до  отчаяния  притуплением  памяти,  приступами
депрессии и чувством безысходного одиночества. На операцию  он  пошел  без
особых надежд. Но терять ему было нечего, операция была его соломинкой.
     Пролежав в клинике полтора месяца,  оправившись  после  операции,  он
вышел взбодрившимся, словно бы обновленным. Он помолодел даже внешне.
     Повторные операции не проводились почти  полгода:  велось  тщательное
наблюдение за самочувствием  Князева.  И  вывод  был  однозначен:  пациент
здоров. Единственное неудобство - сравнительно небольшой  радиус  действия
"Башки".  Фактически,  Князев  мог  чувствовать  себя  нормально,   только
находясь в пределах нашего города.
     Вторым пациентом стал  некто  Лохно  Вениамин  Александрович,  бывший
директор  гостиницы.  Вениамин  Александрович  только  что  закончил  курс
лечения  от  наркомании.  Лечение  закончилось,  но  частичная  деградация
личности, как остаточное явление, было налицо.
     После операции с ним и начались странные события. На четвертые  сутки
после нее к Заплатину в кабинет ворвался перепуганный до смерти Князев. Он
рассказал, что галлюцинирует. Видения у него  такие:  он  вновь  чувствует
себя лежащим в больничной палате, вновь видит столпившихся вокруг  постели
врачей, слышит их разговоры, чувствует запахи лекарств...
     И тут Заплатин начал кое-о-чем догадываться. Уже целых три раза после
второй операции  ему  по  междугородке  звонил  Геворкян  и  справлялся  о
состоянии здоровья Лохно. Но еще более тщательно он  расспрашивал  о  том,
как чувствует себя Князев, хотя  до  этого  не  справлялся  о  нем  месяца
четыре. Он явно знал, что после второй операции что-то должно случиться  и
с первым пациентом.
     Заплатин, как мог, успокоил Князева, но оставил его в клинике. Сам же
кинулся звонить в Ереван. А уже утром  следующего  дня  у  него  состоялся
долгий и тяжелый разговор с прилетевшим немедленно Геворкяном. Тот даже не
пытался скрыть, что с самого начала  преследовал  иные,  нежели  Заплатин,
цели. Но, зная о  высоком  чувстве  ответственности  профессора,  понимал:
стоит ему проговориться, и эксперимент будет прекращен. Он подождал,  пока
будет смонтирована "Башка", которая обошлась  государству  в  миллионы,  в
расчете на то, что Заплатину нет теперь пути назад.
     Верный себе "анархист  от  науки"  в  эксперименте  Заплатина  увидел
возможность  претворить  в  жизнь  свою  давнюю  идею,  так   называемого,
"нейрокоммунизма" - очередного, по его  мнению,  этапа  развития  социума.
Проектируя "Башку", он намеренно сделал так, чтобы поступающие  в  систему
сигналы не были автономны, а смешивались бы между собой.  Он  был  уверен,
что  в  этом  случае  у  абонентов  "Башки"   произойдет   "обобществление
личности", объединение их "я".


     З_а_п_л_а_т_и_н. ...Произойдет "обобществление личности", объединение
их "я".
     Д_ж_о_н. Как это?
     З_а_п_л_а_т_и_н. Да, мой мальчик, трудно воспринять  это  так  сразу.
Представьте: все люди  связаны  единым  телепатическим  полем.  Не  просто
читают друг у друга мысли, а полностью  взаимопроникают  в  личности  друг
друга, являются, собственно, единым существом. Точнее -  сверхсуществом  с
миллиардами глаз, ушей, ног, рук, интеллектов.
     Д_ж_о_н. А зачем?
     З_а_п_л_а_т_и_н. Этот вопрос не имеет смысла. Разум сегодня - главная
сила, концентрация его  -  естественный  путь  прогресса.  Зачем  животные
объединяются  в   стаи?   Зачем   люди   объединяются   в   нации?   Зачем
концентрируется  капитал?   Зачем   живая   природа   проходит   путь   от
одноклеточных форм до...
     Раздался тихий щелчок, и диктофон замолчал. Мы  лежали  с  Офелией  в
сумеречно-голубой комнате. Из того, что услышали, мы поняли не все. А  то,
что поняли, как выяснилось позже, поняли неодинаково. Но  одно  было  ясно
абсолютно: мы  коснулись  тайны.  И  я  был  не  рад  этому.  Ведь  знание
накладывает ответственность. И рождает опасность преследования.
     - Как ты думаешь, - спросила Офелия, - мы сможем расспросить обо всем
подробнее Женю?
     - Нет.
     - Ясно.
     Что ей ясно? Дело-то даже не в том, что он ничего не скажет. И  не  в
том, что он устроит грандиозный скандал,  узнав,  что  мы  "подслушивали".
Дело  в  том,  что  если  он  сделает  операцию  у  Заплатина,   о   нашей
осведомленности станет известно всем "пациентам".
     - Нужно спасать его, - решительно заявила Леля.
     - Как ты себе это представляешь? - уж не знаю, что я ожидал  услышать
на записи, по-видимому  признания  маньяка-изверга  Заплатина  в  кровавых
преступлениях перед человечеством... Или что-то в этом роде.  Но  если  до
записи я  еще  на  что-то  надеялся,  то  сейчас  чувствовал  свое  полное
бессилие. - Разве что действительно пойти в КГБ?
     - Нет, Толик. Вот этого, по-моему, не надо. Я все мучилась, откуда же
они знают про "Свободу"? Случайно? Не знаю