ольше  не  заходя.  Мы,  как  сумели,
изобразили огорчение  по  этому  поводу,  а  когда  Маргаритища,  наконец,
отчалила, Леля взмолилась:
     - Ну, включай же, Толечка. Главное,  чтобы  каркас  был.  А  факты  я
завтра с утра доберу - на кафедру позвоню, в партком... В крайнем  случае,
сегодня вечером еще раз можно в клиники  сбегать.  Только  уже  с  чем-то.
Чтобы дать прочитать. Пусть не соглашаются, ругают, исправляют, добавляют,
вот и получится материал. Так ведь?
     Портфелия  судорожно   принялась   за   расшифровку   записи,   а   я
волей-неволей прослушивал ее. Сначала - пьяное бормотание сторожа, затем -
уверенная речь профессора. И что-то меня в  этой  речи  насторожило.  Быть
может, вот эта самая уверенность, отточенность  фраз?  Конечно,  выступать
ему часто приходится. Но  нет,  выступает-то  он  на  разных  симпозиумах,
съездах, в крайнем случае - перед студентами. А перед нами он не выступал,
он объяснял "на пальцах" людям, которые в медицине не понимают  ничего.  И
делал это  так  свободно,  словно  он  с  такими  профанами  разговаривает
ежедневно. Вдруг вспомнилось, что и в клинике у меня  было  ощущение,  что
его речь заучена наизусть.
     И еще. Почему он один говорит? Хотя бы любопытства ради должен же был
к нам хоть кто-то подойти. Но какой там. Его коллеги не удостоили нас даже
взглядом. Ушли, не только с нами не попрощавшись, но и,  между  прочим,  с
профессором. Это все мелочи, конечно. Может  быть,  у  них  заведено  так.
Только странно как-то.
     В диктофоне Заплатин разговаривал с Джоном  про  Деду  Славу.  "И  со
смертью этой тоже что-то не так", - подумалось  мне...  И  тут  я  услышал
такое, от чего буквально подскочил.
     - Стоп, - сказал я  вслух.  Портфелия  вскинула  на  меня  удивленный
взгляд. Я отмотал ленту немного назад и снова нажал на  "воспроизведение".
И голос профессора повторил поразившую меня фразу:
     - ...Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано...
     Я  понял,  ЧТО  так  напугало  меня.  Эта  фраза   каким-то   образом
совместилась в моем сознании со словами из записки  Деды  Славы:  "...если
будет так худо, что в пору в  петлю  лезть..."  "А  сейчас  рано,  слишком
рано..."
     - Ты туда пойдешь сегодня?
     - Не знаю. Надо бы.
     - Вместе пойдем.
     - Один раз мы  уже  сходили  вместе...  -  она  оторвалась  от  своей
писанины. - В этот раз ты меня снова пригласишь на чашку чая?.
     Впервые за весь день мы позволили  себе  вспомнить  эту  удивительную
сумасшедшую ночь.

                         ...Зачем делать сложным,
                         То, что проще простого? -
                         Ты - моя женщина,
                         Я - твой мужчина...

     Леля потрясла головой, словно отгоняя наваждение, и сказала:
     - Я после ужина сюда вернусь, поработаю еще. Так что  зайди  за  мной
сюда, ладно?


     Но в институт нам пойти не пришлось.  Потому  что  тут-то  и  начался
бред. Сначала ко мне явились Савельевы - соседи -  и  сообщили,  что  меня
зовут к телефону. У нас-то телефона нет,  и  иногда,  в  самых  экстренных
случаях (например, чтобы вызвать "скорую",  когда  у  матери  приступ),  я
бегаю звонить к ним. Но не наоборот;  я  никогда  и  никому  не  давал  их
номера. Понятно, что я был удивлен.
     Я поднялся к Савельевым, причем  отец  семейства  окинул  меня  таким
взглядом, что я моментально почувствовал  общее  недомогание.  Видно,  он,
бедняга, представил, какой у него в квартире будет стоять тарарам, если  к
ним примутся звонить все мои дружки.  Я  принял  вид  святого  апостола  и
поднял со стола снятую трубку. И  услышал  только  короткие  гудки.  Пожав
плечами и выругавшись про себя, я положил  ее  на  аппарат.  И  тотчас  же
телефон зазвонил.
     - Пожалуйста, извините еще раз, - умоляюще  звучал  из  трубки  голос
Портфелии, - что-то сорвалось. Мне очень нужен Анатолий.
     - Это я, Леля.
     - Толик, тут со мной какая-то жуть происходит,  -  быстро  заговорила
она таким  голосом,  что  я  почувствовал:  еще  одна  капля,  и  начнется
истерика. - Короче, я никуда сегодня не иди. Домой иду, понял?
     - А в чем дело? Почему?
     - Я туда никогда больше не пойду.
     - Ты мне ответь, что случилось-то? - мне почему-то стало смешно.
     - Тут... Да, вообще-то, ничего. Так... - она явно приходила в себя. -
Ладно, Толик, пока. Я позвонила просто, чтобы ты зря в редакцию не  ходил.
Все. - И она бросила трубку.
     Ничего не понятно. Почему она никуда не пойдет? Чего она  испугалась?
Откуда  она  знает  номер  Савельевых?  Попрощавшись,  я  выскользнул   на
лестницу. Дома накинул куртку, крикнул матери, что буду не скоро, и  почти
бегом двинул к остановке.
     Я сразу увидел ее, как только вышел из троллейбуса. У меня отлегло от
сердца. Уж не знаю, чего я  ожидал.  А  тут  сразу  захотелось  дурить.  Я
крадучись двинулся к ней  через  сумрак  тополей.  Я  отчетливо  видел  ее
фигурку на белом фоне стены дома через дорогу. И я непроизвольно радовался
ее  тонкой  талии,  ее  высокой  груди,  которую  она  умела  носить   так
торжественно и бережно.
     Я достиг цели, вышел у Портфелии из-за спины и осторожно  прикрыл  ей
глаза своими ладонями.
     Такого крика я еще никогда  не  слышал.  Она  кричала  так,  что  мне
показалось, у меня желудок инеем покрылся. Я  продолжал  улыбаться  глупой
окоченевшей улыбкой. Казалось, мы превратились в мумий. Но вот  мир  снова
пришел в движение. Она плачет. Все еще слегка контуженный, одной  рукой  я
прижимаю ее к себе, другой ловлю "тачку".
     Потом мы сидим у меня в комнате (по ее  просьбе  -  при  самой  яркой
иллюминации) и хлебаем горячий чай. В ушах еще немного звенит.
     - Я поужинала в столовой, пришла  в  редакцию  и  сразу  забралась  в
"умывальник". И заработалась немного, увлеклась. Вдруг - звонок. Подумала,
это ты, ведь рабочий день кончился, и только ты знал, что я  там.  Решила,
хочешь узнать, на месте ли я уже.
     - Я никому не говорил, что ты работаешь.
     - Но я-то об этом не знала. Сняла трубку и говорю: "Я здесь, приезжай
скорее, пора уже". А оттуда голос незнакомый: "Очень вам не советую, милая
девушка". Я ничего понять не могу, спрашиваю: "Чего не  советуете?"  А  он
отвечает: "В клиники идти" Тут я уже испугалась немного, говорю: "А  вы-то
кто?" А он: "Это вам вовсе ни к  чему  знать".  У  меня  горло  от  страха
перехватило, я же  одна,  а  он,  может,  из  соседнего  кабинета  звонит,
представляешь? Я говорю: "Прекратите глупые шутки" - и хотела  уже  трубку
бросить и бежать, но он вдруг говорит: "Я вас не пугаю, напротив,  я  хочу
отвести от вас страшную беду. И от матери вашей". Ты знаешь,  как  я  маму
люблю? "Но в чем дело?" - спрашиваю. А он отвечает: "Возьмите-ка  ручку  и
записывайте".  И  продиктовал  номер  твоих  соседей.  А  потом   говорит:
"Позвоните, позовите Анатолия и скажитесь ему больной. Или что-нибудь  еще
придумайте. Всего доброго", - и положил трубку.
     - Может быть, пошутил кто-то?
     - Шуточки... Я сначала тоже так  себя  успокаивала.  Посидела  минуты
три, страшно так, набрала этот номер, а сама еще не знаю - то  ли  больной
скажусь, то ли наоборот, тебе про голос этот расскажу. Соседка тебя  звать
пошла, а в трубке вдруг  опять:  "Милая  Офелия.  Я  уверен,  вы  намерены
немедленно рассказать обо мне Анатолию.  Вы  так  молоды.  А  неприятности
могут быть так велики. Чего стоит одна только "Свобода?.."
     - Что он имел в виду?
     - Общество "Свобода". В школе у нас такое было. Баловства больше, чем
политики. Но двое ребят оттуда сейчас за границей.  А  я  была  редактором
нашей газеты. Рукописной.
     - У тебя номерка не сохранилось? - я почему-то расслабился.
     - Тебе смешно, да? А мне вот что-то не  очень.  По  "Голосу  Америки"
говорят, что наши политические заключенные в психбольницах сидят. Здорово?
     - Ерунда это все, выброси  из  головы...  -  Я  привлек  ее  к  себе,
потерся щекой о щеку, но Леля была чужая.
     - Ой, у тебя температура, - заметила она, - градусов тридцать девять.
"Горячий мужчина". Может, тебе лечь? Ляг.
     Я не  успел  ответить,  потому  что  позвонили  в  дверь  и  я  пошел
открывать.


     Вот уж кого не  ожидал.  Светка.  И  как  всегда,  вся  -  воплощение
чувственности.
     - Привет, Толянчик. Мой - у тебя?
     - Потерялся?
     - Ресторан уже два часа, как закрылся, а его нет. Ты один? - это  она
чисто из приличия; ее глаза не отрываясь следили за  тем,  как  я  пытаюсь
заслонить своими ногами Лелины туфельки.
     - Нет, у меня сидит там... - кивнул я неопределенно головой. - Но  ты
проходи, если не торопишься.
     - Вообще-то, я даже не знаю, - протянула Светка, а сама в этот момент
уже входила в комнату. Даже вперед меня. Ох, и любопытство.
     - Это Светлана, - стал я представлять друг другу дам, - жена Джона. А
это - Офелия...
     - Его любовница, - в тон мне продолжила Светка, глядя на Портфелию  с
презрительной усмешкой. От неожиданности и неловкости кровь бросилась  мне
в лицо.
     - Ты что, Свет?
     Она с нарочитой небрежностью уселась в кресло, закинула красивые ноги
одну на другую, тем самым обнажая их полностью, и  продолжая  бесцеремонно
разглядывать Портфелию, ответила:
     - Я-то ничего. А вот ты, лапочка, давно ли в сводники подался?
     Леля резко поднялась:
     - Я пойду.
     - Сиди, - отрубила Светка, и Портфелия, подчиняясь силе, звучавшей  в
ее голосе, послушно опустилась обратно в кресло. Молчание тянулось минуту.
Светка провела рукой по лицу. Казалось, она снимает с него липкую паутину.
А потом заговорила совсем другим голосом - тихим, больным:
     - Простите меня... У него на языке - одна  Офелия.  Офелия  -  такая,
Офелия - сякая... Он и сам еще не понял. Но я-то его "от и до" знаю. А вот
сегодня домой не явился. И я уж решила... И вот, сорвалась. Конечно, никто
тут не виноват... Толик, принеси попить.
     Я мигом слетал на кухню и нацедил  из  банки  чайного  гриба.  Светка
выпила его залпом, с выдохом, как водку и сморщилась, - "Ну и  кислятина!"
Она  понемногу  приходила  в  себя  и  теперь,  из  гордости  уже,   чтобы
компенсировать свою минутную  слабость,  снова  придала  своим  интонациям
нагловатый оттенок:
     - А вы, значит, посиживаете здесь. Вдвоем. И  чем,  если  не  секрет,
занимаетесь? -  Она  глянула  на  Портфелию,  на  этот  раз  уже  довольно
дружелюбно. - А вы - ничего девушка, красивая. И  невредная,  кажется,  не
то, что я. - Она обернулась ко мне. - Я бы на твоем месте, Толик, нашла бы
занятие с ней поинтересней, чем таскаться по больницам.  -  Она  выдержала
паузу, но не дождавшись от меня ответа, продолжила: -  Я  всегда  говорила
Жене, что этот ваш Деда Слава - или сектант, или масон какой-нибудь. А он:
"Не болтай ерунду!", "Что ты понимаешь!" А теперь вот сам носится,  понять
ничего не может.
     И опять раздался звонок входной двери. Просто "День открытых  дверей"
какой-то у меня сегодня. Я услышал, что открывает мать.  Она  постучала  в
дверь комнаты: "Толик, к тебе".
     На пороге стоял Джон (легок на помине) и пьяно улыбался.
     - Салют, - отдал он честь по-военному.
     - Хорош, - заметил я,  -  заходи.  Долго  жить  будешь,  только  тебя
вспоминали.
     - А я не один, -  голосом  факира  объявил  Джон  и  показал  большим
пальцем через плечо. - Со мной Валера. Лера! - крикнул он в колодец  между
перилами лестницы. - Лера! Подь-ка сюда.
     По ступенькам тяжело поднялся сильно  "загашенный"  Валера.  Я  этого
типа видел впервые. Худой, с бородкой, с усиками. На дона Кихота похож.
     - Вечер добрый, - приподнял  шляпу  Валера,  шатнулся,  навалился  на
стену и с шальной улыбкой начал медленно оседать. Я еле  успел  подхватить
его под мышки, и Джон помог мне дотащить его до комнаты. Толку, правда, от
Джона было немного, потому что он и сам нетвердо стоял на ногах. К тому же
он никак не хотел выпустить из рук свою синюю  спортивную  сумку,  которая
очень стесняла его.
     Когда загадочный Валера был со всеми предосторожностями  водворен  на
диван, Джон огляделся и присвистнул:
     - Компания...
     - Хелло, милый муженек, - Светка, не вставая с кресла, сделала  некое
подобие книксена.
     - Здравствуй, женушка, - отозвался Джон таким  голосом,  что  что  на
душе у меня заскребли кошки. Я-то к их сценам привык. Они никогда меня  не
стесняются. К сожалению. Но вот Леле каково будет.
     Светка ощетинилась:
     -  Решила,  понимаешь,  познакомиться,  -  она  кивнула   в   сторону
Портфелии. - Перенимаю передовой опыт - учусь тебе нравиться.
     -  Ай  спасибо,  -  принялся  юродствовать  Джон,  -  ай,   удружила.
Поздновато только. Мне тебя нынче хоть медом намажь...
     Я много раз видел, как медленно и трудно налаживается все у Джона  со
Светкой  после  малейшей   перебранки,   скольких   нервов   и   взаимного
самоотречения стоит день стабильности в их жизни. Поэтому я вмешался:
     - Перестаньте, ребята. Не выносите сор из избы. Из своей  в  мою.  Вы
так редко заходите. Давайте, лучше чаю попьем.
     - Не согласен. Предпочитаю что-нибудь покруче. - Джон имел  моральное
право на это заявление: говоря,  он  расстегнул  замок  своей  драгоценной
сумки и извлек оттуда две бутылки шампанского.
     - Фужеры тащи.
     Выйдя в коридор, я прислонился лбом к холодной  плоскости  зеркала  и
закрыл глаза. Под веками жгло. Так бывало  в  детстве,  когда  вовремя  не
ложился спать.  Холод  зеркальной  поверхности  дал  почувствовать,  какой
раскаленный у меня лоб. Я и вправду заболел.


     - Ну и за что же будем пить, а? -  спросила,  осваиваясь,  примолкшая
было с приходом Светки Портфелия.  Пламя  свечи  колыхалось  в  ее  глазах
огненной полоской посередине зрачка, отчего то  кошачье,  что  от  природы
было в ее лице, усиливалось во много раз.
     - Ясно за что, - сказал Джон, скручивая  с  пробки  проволоку,  -  за
женщин.
     Светка  выдавила  из  себя  презрительный  смешок  и,  демонстративно
отвернувшись к стенке, принялась так яростно качать ногой, что,  казалось,
еще немного, и в такт начнет подпрыгивать все кресло.
     Джон наполнил фужеры, я подал один Портфелии и сказал:
     - Жека, я, может, некстати, но у меня другой тост. В  память  о  Деде
Славе. Я-то его не помянул.
     - Давай, старик, - одобрил Джон, и мы выпили, по поминальной традиции
не чокаясь.
     - Дед был - что надо, - сокрушенно сказал Джон.
     - Только масон. Или сектант, - влезла Светка.
     - Ну, ты-то у нас все знаешь! - огрызнулся Джон.
     - Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он  в  каком-то
обществе был у Заплатина.
     Когда прозвучала эта фамилия, в комнате  словно  вакуум  образовался.
Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.
     - Снова начался бред, - заметил я. - Женя, здесь только не кури.  Мне
спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.
     Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами  и  уселись
на подоконник. Закурили.
     - Мне мать ничего не говорила, между прочим, -  с  обидой,  по-моему,
сказал Джон.
     - Если честно, меня сейчас совсем другое беспокоит. Я  решил  сделать
Офелии предложение. Но не могу решить - как: публично - сейчас, или  потом
- наедине.
     - Потом, - буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.
     - Чего ты посуровел? Она что - тебе нравится?
     - Как тебе сказать... Нравится. Очень даже. Только я-то при  чем?  За
тебя рад. - Он улыбнулся одними губами. - Пойдем к ним.
     В наше отсутствие Светка  с  Лелей  явно  не  поладили.  Они  сидели,
насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь  разлил,  и  мы
молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у  нее  в  ногах.  Джон
повернулся к Светке:
     - Что тебе мать наплела?
     В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к  матери.  И
сейчас,  когда  свое  брал  хмель,  Джон  перестал  этого  стеснятся.   Он
продолжал:
     - При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа  выставляли.  И
бог знает, кем еще. А теперь?
     Да,  это  так.  В  школе  большинство  учителей  относилось  к   деду
настороженно. Ведь был он бывшим "морганистом-менделистом-вейсманистом". И
хотя  с  августовской  сессии  ВАСХНИЛ  сорок  восьмого  года  минули  уже
десятилетия, Вавилов  реабилитирован,  "лысенковщина"  -  осуждена,  косые
взгляды оставались.
     Об этой самой сессии и о том, что Деда Слава -  Владислав  Степанович
Матвеев - до того, как вынужден был приехать в нашу провинцию,  работал  в
одной  из  ведущих   лабораторий   Ленинградского   института   цитологии,
гистологии и эмбриологии АН  СССР,  мы,  естественно,  узнали  уже  потом,
повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он  и
тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним
- дети, сбиваясь на совершенно непонятный для нас язык большой науки.
     Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.
     Склад ума моего уже в те годы был довольно  "филологическим",  и  мне
претила идея "исправления человеческой природы", о которой  нет-нет  да  и
заговаривал Деда Слава...
     - Кем же он посмертно стал?  -  повторил  вопрос  Джон,  неприязненно
глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:
     - Да не знаю я ничего. Когда я мать твою успокаивала, говорила,  мол,
это могло произойти с ним в любой момент, он ведь не  молодой  был,  болел
серьезно и операцию тяжелую перенес... А она сказала, что  в  больницу  он
лег совершенно здоровым.
     - Как так? - удивился Джон.
     - Когда он ложился, ей записку оставил. Сказал, что читать ее  можно,
только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она,  конечно,  не
удержалась и конверт вскрыла. - Светка говорила  виновато,  сознавая,  что
разглашает чужой секрет.
     - Узнаю любимую  матушку,  -  хмыкнул  Джон,  -  "активная  жизненная
позиция".
     - И что же там было? - забыв  об  обидах,  нетерпеливо  перебила  его
Портфелия.
     - Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по  настоянию
профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации.
И записку эту нужно передать в КГБ.
     - И почему же она не передала? - поинтересовался я.
     - Так ведь ничего плохого с ним не  случилось.  Выписался,  пришел  и
забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А  он:  "Как
видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался".
     - Все опять выворачивается наизнанку, - заметил я. -  Еще  пятнадцать
минут назад я подозревал, что  Заплатин  занимается  чем-то  стратегически
важным, и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все  наоборот.
Да, - вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона, - вы же  ничего
не знаете. Расскажи-ка им Леля.
     После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях, мы  некоторое
время молча переваривали полученный  от  нее  и  Светланы  "информационный
комплекс".
     - Дверь на ремонте, стучать  по  телефону,  -  попытался  Джон  снять
напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.
     Я высказал предположение:
     - Выходит, Леля, они тебя просто купили. Напугали  специально,  чтобы
ты больше не в свои дела не лезла. Мы же политики все, как  огня,  боимся.
Между прочим, непонятно почему. Сейчас, вроде, гласность, демократия. А мы
все равно боимся. - Я чувствовал, что под  действием  шампанского  начинаю
философствовать не по существу, но не мог остановиться. - Вот они  тебя  и
купили - прознали где-то про "Свободу" твою. Знают, на что давить.
     - Похоже, - поддержал мою догадку Джон.
     - А раз так, - продолжал я, окончательно уразумев, что, собственно, я
хочу сказать, -  что  получается?  Кто-то  (вероятнее  всего,  Заплатин  и
компания) пугает нас КГБ. Что из этого следует? Что этот  кто-то  сам  его
боится. Недаром и Деда Слава наказывал записку именно туда передать. А раз
так, нам нужно бегом бежать в этот самый ком