роцессия  тянулась мимо. Еще телеги, кучка муравьев с копьями, закрытый
    возок,  снова муравьи... В толпе крестьян, которых гнали перед телегами,
    лесника не было.

    Я  не  мог  поверить,  что  лесник  погиб.  А может, он лежит раненый на
    телеге?  Я  снова  углубился  в  чащу.  Там  уже было почти темно. Через
    несколько   шагов   под   ногу  попал  сучок,  который  хлопнул,  словно
    противопехотная  мина.  Я  метнулся  глубже  в  лес:  если  они  за мной
    погонятся,  мне  не  убежать,  я  слишком устал. И тут же понял, что лес
    кончился.

    Я  стоял  на  краю  леса,  глядя, как колонна, полускрытая облаком пыли,
    втягивается  на  широкую  пустошь.  Впереди,  отражая  закатные  облака,
    блестела  сиреневым  и  оранжевым  река. За рекой поднималась невысокая,
    почти  правильной,  конусообразной  формы  гора.  Далеко,  у самой реки,
    стояло  еще несколько муравьев, их панцири отблескивали закатным светом.
    Стражники  стали  подгонять  колонну,  носороги потянули быстрее, а я не
    решился выйти на открытое место.

    Пока  я  стоял,  размышляя,  что  же  делать дальше, встречающие муравьи
    подошли  к  колонне.  Муравьи  скопились  у  крытого  возка и, когда его
    дверца  раскрылась, оттуда вытащили человека. Это был Сергей Иванович. Я
    различил зеленую гимнастерку, седеющий ежик волос. Так и должно было быть.

    Я  не  согласился  с  лесником, не перешел на его сторону. Все сомнения,
    кипевшие  во  мне,  остались,  но  они  были  заглушены  Необходимостью.
    Цивилизованному  человеку  стыдно  оставить  собрата в беде, хоть я и не
    вступал  в  отношения  с  этим  миром. Я должен был спасти лесника, даже
    если  все  теории вероятности против меня. В отличие от Сергея Ивановича
    я  не могу устраивать здесь восстания и скрываться в лесу с Кривым. Я не
    свой,  я  тут же начну рассуждать о правомочности своих действий и приду
    к  выводу,  что  решать  такие вопросы должен не я, а кто-то другой, кто
    Отвечает,  кто  Подготовлен.  Хотя  кто,  черт  возьми,  правомочен  или
    подготовлен?  Любое невмешательство это только особый вид вмешательства,
    зачастую более лицемерный, потому что и невмешательство тоже кому-то нужно.

    Увидев  Сергея Ивановича, я успокоился. Я не представлял еще, как выручу
    его,  но  не  сомневался,  что  выручу. Хотя бы для этого пришлось здесь
    застрять  на  месяц.  Я  забыл,  что не знаю языка, что каждый встречный
    отличит  меня  за  версту,  что  я  зверски  голоден,  что  у  меня ноги
    подкашиваются от усталости.

    Я  следил  за  колонной  до  тех  пор,  пока  она не пересекла мост и не
    скрылась  в  горе.  Над пустошью, расползаясь от реки, поднимался туман,
    смешанный  с  пылью. За рекой загорелся тусклый огонек. Быстро холодало.
    Вокруг  было пусто, и в лесу, за моей спиной, раздался вой. Я вспомнил о
    некулах.  Я был зол на себя за то, что не похоронил мальчишку, - до него
    могут  добраться  эти  твари.  Я  снял с плеча ружье, вышел на пустошь и
    через несколько минут был у реки.

    11.

    Еще  не совсем стемнело, к тому же вышла луна. Дорога спускалась к реке,
    но  на  мосту  стоял  муравей  с длинным копьем. Увидев его, я свернул с
    дороги  и  добрался  до  реки  метрах  в двухстах от моста. Низкий берег
    терялся  в осоке, и, когда я попытался выйти к воде, ноги начали вязнуть
    в  иле,  пришлось  довольно долго брести по берегу, прежде чем отыскался
    участок  песчаного  дна.  Там  река разливалась широко, посредине ее был
    островок. Я надеялся, что река неглубока.

    До  островка я добрался довольно быстро, хотя и промок по пояс, впрочем,
    ночь  не  грозила заморозками, так что не страшно, можно пережить Зато в
    протоке,  отделявшей  островок  от дальнего берега, меня ждали испытания
    Протока  была  узкой,  рукой  подать  до  черного  обрывчика, опушенного
    кустами  Первый  шаг  погрузил  меня  по колени, вторым я ушел по бедра.
    Течение  здесь было куда быстрее, чем в широком русле, меня сносило, и я
    знал  уже,  что  со  следующим  шагом потеряю равновесие. Тогда я поднял
    руку  с  ружьем  и  в полном отчаянии оттолкнулся - тут же меня понесло,
    одной рукой выгребать было трудно. Я хлебнул воды, но ружья не окунул.

    В  конце  концов  на  тот берег я все-таки выбрался, подняв больше шума,
    чем   стадо  слонов,  переходящее  Ганг.  Но  промок  я  настолько,  что
    пришлось,  засев  в  кустах,  выжимать, дрожа от холода, все, что на мне
    было.  Самое  печальное  -  промокли  сигареты,  а  ведь именно сигарета
    возродила  бы  меня:  дрожали  не  только  руки и ноги, но и селезенка и
    прочие внутренние части тела.

    Все  еще  дрожа,  я  натянул  разбухшие  ботинки  на  мокрые  носки.  До
    отвращения  холодные  брюки  и  рубашка  прилипли  к  телу.  Я  старался
    отвлечься  от  телесных невзгод мыслями о том, что ждет меня впереди, но
    мысли  получались  кургузыми  и  менее  всего  я был похож на полководца
    перед  решающим  сражением. Поглядел бы на меня мой московский шеф Ланда
    - вот уж сейчас мне не позавидуешь.

    В  этом  разлившемся через бездну миров и человеческих судеб вечере были
    затеряны,  разобщены  и  связаны  лишь  моим  эфемерным существованием -
    словно  рождены  моим  воображением  -  люди,  никогда  не видевшие друг
    друга.  Маша,  погибшая полвека назад, и Луш, стоящая у плетня за озером
    и  глядящая  на  лесную дорогу, тетя Алена, листающая семейный альбом, и
    тетя  Агаш,  замершая  в  черной  щели,  и  Сергей,  попавший  в  плен к
    муравьям, и мальчик, умерший, потому что пошел со мной.

    Все  эти  судьбы  словно  плотиной  отделили  меня  от моих институтских
    друзей и недругов. Вот только понять бы, насколько реальна эта плотина.

    Звездная  россыпь обрывалась, очерчивая черный горб горы - муравейник, в
    котором  я разыщу лесника. Луна подсветила черные дыры входов в холм Они
    были  редко  разбросаны по всей стометровой высоте откоса. Самый большой
    вход был внизу - прямо передо мной.

    Моя  миссия  была  совершенно бессмысленной, и, если бы я не так замерз,
    то  догадался  бы  вспомнить  детство  и  совершить  вычитанные в книгах
    ритуалы  прощания  с  жизнью.  Но  на счастье, я никак не мог согреться,
    зверски  хотел  курить, был голоден, у меня ныл зуб - так что было не до
    смерти.

    У  муравейника  должны быть часовые. Не только у моста, но и у входов, а
    уж   наверняка  у  главного  входа.  Лучше  мне  проникнуть  туда  через
    второстепенный  туннель.  Я  подошел  к горе так, чтобы меня нельзя было
    разглядеть  от  моста  или  от главного входа, и на четвереньках полез к
    черному  отверстию метрах в десяти вверх по склону. У самого входа я лег
    наземь   и   некоторое  время  прислушивался.  Тихо.  Тишина  эта  могла
    происходить  и  оттого,  что  никто не подозревает о моем приближении, и
    оттого,  что  они  затаились,  поджидая  меня,  чтобы  надежней и вернее
    схватить в темноте.

    Я  подполз  поближе.  Лунный свет проникал только на метр вглубь, дальше
    не было ничего - вернее, могло быть что угодно.

    Ну  что  ж,  сделаем  этот шаг? Ведь с тобой, Николай Тихонов, ничего не
    случится.  С  тобой  вообще  ничего  не  может  случиться.  Случается  с
    другими.  Я  утешал себя таким образом до тех пор, пока не разозлился, -
    такое   утешение   отказывало   леснику   в  праве  на  равное  со  мной
    существование,  и  время  терялось  попусту.  Какая у меня альтернатива?
    Убежать  к  двойному  дереву?  Вернуться к Маше и сказать: "Простите, но
    ваш  Сергей  Иванович  попал  в  плен  к  муравьям. В своем старании его
    поймать  они  даже повесили изображающую его куклу на площади, и вряд ли
    они  выпустят  его  живым.  Но  не  беспокойтесь.  Маша,  я  буду  о вас
    заботиться,  культурнее  и  интереснее, чем лесник: я покажу вам Москву,
    свожу в Третьяковскую галерею и покатаю в парке на аттракционах...".

    Я  резко  поднялся  и нагнувшись вошел внутрь. Свободную руку я выставил
    перед  собой,  чтобы  не  набить  шишку. Кислый, затхлый запах густел по
    мере  того,  как  я  продвигался  дальше  от  входа. Иногда сверху гулко
    падала  капля  воды  или  раздавался шорох. Я старался убедить себя, что
    муравьи  должны  спать,  крепко  спать. Впереди, если меня не обманывали
    глаза,  желтело  тусклое  пятно  света. Я решил, что ход, которым я иду,
    вливается  в  другой,  освещенный.  И когда я наконец добрался до него и
    увидел  за  углом  неровно светивший факел, воткнутый в щель в стене, то
    сразу  вспомнил,  что  здесь  уже  побывал  -  в  грезах. И даже копоть,
    нависшая опухолью над факелом за долгие годы горения, была мне знакома.

    Я   положил  на  пол  у  поворота  размокшую  пачку  сигарет,  чтобы  не
    промахнуться,  если  придется в спешке убегать. Ружье я взял наперевес -
    не потому, что оно спасет в этих туннелях, - так уверенней.

    В  глубокой  нише  что-то белело. Я подумал, что там хранятся муравьиные
    яйца  и  поспешил  прочь  -  у  яиц могла быть охрана. Из следующей ниши
    донесся  глубокий  вздох.  Кто-то  забормотал  во  сне. Люди? Ну хоть бы
    спичку,  хоть  бы  огарок  свечи!  Я заглянул внутрь. Было так тихо, что
    можно было различить по дыханию - там несколько человек.

    -  Сергей,  -  позвал я шопотом. Я был уверен, что если лесник здесь, он
    не спит. Никто не отозвался.

    Нет,  его  здесь  быть  не  может.  Если пленника везли в крытом возке и
    охраняли, вряд ли его оставили на ночь в открытой нише.

    Странный  мир.  Люди  и  муравьи. На что годятся люди разумным муравьям?
    Выращивать  для  них зерно и фрукты? Или, может, служить муравьям живыми
    консервами?

    На  перекрестке туннеля пришлось затаиться. Несколько муравьев пробежало
    неподалеку.  Я  не  мог  разглядеть  их  как  следует  в  неверном свете
    далекого  факела  -  лишь  тяжелые  головы  отбрасывали  тусклые  блики.
    Значит, спят не все.

    Я  пересек  этот  туннель и свернул в узкий, еле освещенный ход, который
    наклонно пошел вниз. Тюрьмы чаще бывают в подвалах.

    И тут я услышал пение. Заунывное, тоскливое, на двух нотах. Пение рабов.

    Это   была  высокая,  гулкая,  словно  готический  собор,  пещера.  Свет
    факелов, не достигал потолка и оттого казалось, что он бесконечно далек.

    У  входа  грудой  лежали  муравьиные  головы. Неподалеку, другой кучей -
    туловища  муравьев.  Словно кто-то рвал их на части и пожирал, обсасывая
    хитиновые оболочки.

    Посреди  пещеры сидели кружком бледные, худые люди со спутанными черными
    волосами,  в  черной  облегающей  одежде,  подобной  старинным  цирковым
    трико. Кто они? Союзники, пожиратели муравьев, мстители за людей?

    И   тут  рухнула  стройная  гипотеза.  Ведь  стоит  построить  гипотезу,
    отвечающую   поверхностной   связи   фактов,   домыслить  ее,  дополнить
    легендой,  как  она  становится  всеобъемлющей, и отказаться от нее куда
    труднее, чем принять вначале.

    Это   были  муравьи-солдаты.  Стащите  с  солдата  громадный,  вытянутый
    рыльцем  вперед  шлем,  снимите пузатую кирасу и блестящие налокотники -
    внутри  окажется  человек. А виной моему заблуждению было несоответствие
    массивных  доспехов  тонким  конечностям,  да  мое  воображение,  скорее
    готовое   к  тому,  чтобы  увидеть  громадного  разумного  муравья,  чем
    худосочного грязного человека.

    Солдаты  пели песню из двух нот - сначала с минуту тянули одну, то тише,
    то  громче,  потом  сползали  на  другую. И такая тоска исходила от этой
    кучки  людей,  скорчившихся  в  темном зальце при свете тусклых факелов,
    дым  которых  уходил  не  сразу,  а  тек  по  стенам  и  по сырым, плохо
    пригнанным  плитам  пола,  что  мне  стало  даже  стыдно за то, что я их
    считал муравьями.

    А  в  сущности  ничего не изменилось. Отпала лишь предвзятость. Рядом со
    мной  громко  процокали  шаги.  Кто-то оттолкнул меня и прошел в пещеру.
    Это  был тоже воин - без шлема, в пузатой железной кирасе. Из-под кирасы
    торчала зеленая юбка. Вошедший что-то крикнул.

    На   всякий   случай   я   отошел   подальше  от  входа.  Начальник  мог
    спохватиться,  пересчитать  свою  команду.  В зале был шум, позвякивание
    железа.

    Минут  через  пять  два солдата, уже в муравьином обличье - как только я
    мог принять их за насекомых? - выскочили из зала. Начальник шагал сзади.

    За  неимением лучшего варианта я хотел было последовать за ними, но чуть
    было  не  столкнулся  с  остальными.  Они,  если  я догадался правильно,
    решили  избрать  более  укромное  место  для  отдыха.  Не доходя до меня
    несколько  шагов,  солдаты  нырнули в какую-то дыру. Так меня никто и не
    заметил.  Я  заглянул  в  пещеру.  Там  было пусто. Лишь чадили факелы и
    грудой лежали невостребованные кирасы и шлемы.

    Я  не мог преодолеть соблазна. Маскировка кого только не спасала!.. Шлем
    с  трудом  налез,  чуть  не  содрав уши. Кираса же никак не сходилась, я
    запутался  в  крючках,  и  тут мне показалось, что кто-то приближается к
    залу.  Я уронил кирасу на пол и под оглушительный грохот железа выскочил
    в  коридор  и  побежал прочь. Щель в шлеме была узкой, и мне приходилось
    все время наклонять голову.

    На  освещенном  перекрестке  офицер  молча  и  остервенело  избивал двух
    солдат.  (Не  знаю,  то  были  уже  знакомые  или незнакомые мне лица.).
    Солдаты  опрокинули  на  пол  огромный  чан с каким-то варевом, за что и
    подвергались наказанию.

    Нахально,  словно муравьиный шлем был шапкой-невидимкой, я остановился в
    десятке  метров  от офицера и ждал, чем все кончится. Кончилось тем, что
    офицер  устал  молотить  солдат  и  те, опустившись на колени, принялись
    собирать  с  пола горстями гущу и бросать непривлекательную пищу обратно
    в котел.

    Я  не  уходил.  Вряд  ли  столь небрежное обращение с похлебкой говорило
    лишь  о гигиеническом невежестве. Похлебка предназначалась кому-то, кого
    следовало кормить, но чем, не имело существенного значения.

    Офицеру  надоело  наблюдать,  и  он куда-то послал одного из солдат. Тот
    вернулся через минуту с кувшином воды, чан долили, и все остались довольны.

    Я  спустился  вслед  за солдатами по скользкой узкой лестнице, пересек с
    десяток  туннелей,  еще  раз  спустился вниз: теперь мы были ниже уровня
    земли, стены стали совсем мокрыми, а по полу стекал тонкий ручеек.

    Впереди  послышался  шум. Я не мог определить, из чего он слагается. Шум
    был  неровный,  глухой,  однообразный - он исходил из недр горы и словно
    заполнял  какое-то  обширное,  гулкое  помещение.  Туннель  открылся  на
    широкую   площадку,   и,  когда  солдаты  свернули  в  сторону,  я  смог
    рассмотреть источник этого, ставшего почги оглушительным шума.

    Множество  факелов  освещало  огромный  зал.  От их дыма и мерцания было
    трудно  дышать,  и  картину,  освещенную  ими,  нельзя  было  придумать.
    Пожалуй,   и  Данте,  специалист  по  описанию  ада,  остановился  бы  в
    растерянности перед этим зрелищем.

    Не  знаю,  сколько  там было людей - наверно, больше сотни. Некоторые из
    них  дробили  камни,  другие  подвозили  их  на  тачках, третьи отвозили
    измельченную  руду куда-то вдаль, к огням и шуму, - этот зал был частью,
    говоря  современно,  технологической  цепочки,  которая,  вернее  всего,
    тянулась  от  рудников,  спрятанных недалеко, в пределах этой же горы, к
    плавильням и кузням.

    Один  из  солдат  ударил  в железяку, висевшую на столбе, и люди увидели
    чан с пищей.

    Грохот  молотков,  скрип  тачек,  гул ссыпаемой породы оборвался. Возник
    новый  шум,  утробный, жалкий, - он слагался из слабых голосов, шуршания
    босых  ног,  стонов,  ругани,  вздохов  -  далеко не все могли подойти к
    площадке,  некоторые  ползли, а кто-то, лежа, молил, чтобы ему тоже дали
    поесть.  Господи,  подумал  я,  сколько  раз  в  истории  Земли вот так,
    равнодушные  солдаты,  часто  сами  бесправные  и забитые, ставили перед
    узниками чан или котел, в котором плескалась надежда умереть на день позже.

    Люди  доставали  огкуда-то  черепки  (один  подставил  ладони) и покорно
    ждали,  пока  солдат зачерпнет этой похлебки, сегодня еще более скудной,
    чем  всегда, и можно будет отползти в угол, обмануть себя ощущением хоть
    какой-то пищи.

    Я  был  достаточно  начитан в истории, чтобы знать, что в одиночку, даже
    вдесятером, не изменить морали и судеб этой горы и других таких же гор.

    Донкихотствовал  мой  лесник,  сражался  с  ветряными  мельницами.  А я?
    Изобретал  зловещих  муравьев  -  в  сказочном сне легче отстраниться от
    чужой боли.

    12.

    Я  брел  по  муравейнику, сам схожий с муравьем, в тесном шлеме, который
    больно  жал  уши.  Пот  стекал  на  глаза, и бешенство брало, оттого что
    нельзя было его вьтереть.

    Я  думал,  что  непременно  найду  Сергея,  -  гора  не  так уж велика и
    расположение  ходов  в  ней  подчиняется  системе, которую я уже начерно
    представлял:  по  разным  уровням  к ценгру сходятся радиальные туннели,
    причем  освещены  только  основные. Заблудиться я не смогу. Мне угрожает
    лишь  встреча  с  местным начальником или любознательным сукром, который
    усомнится,  что  мои  джинсы  сшиты  в  их  муравьином ателье. Надо лишь
    последовательно обойти все коридоры, даже если на это уйдет целая ночь.

    Я  заблудился  через  несколько  минут.  Решил  заглянуть в черный узкий
    проход,  в конце которого был виден отблеск факела. Шагов через двадцать
    скользкий   от   падающих   сверху   капель  пол  пошел  вниз.  Я  хотел
    остановиться,  но ноги не послушались - чтобы не упасть, я мелко побежал
    вниз, все круче, и сорвался.

    Падение  было  не дальним, я даже не ушибся. Плеснула, всхлипнула черная
    вода  в темноте. Воды там, в провале, было на ладонь, она была ледяной и
    какой-то  живой.  И  тут  же  нечто  скользкое  дотронулось до руки, и я
    вскочил,  движимый  омерзением,-  да,  скорее омерзением, чем страхом, и
    побежал,   загребая   ботинком   ледяную   воду   и  расталкивая  нечто,
    кружившееся вокруг чуть светившимся хороводом.

    Забыв  о  всегдашней  близости  стен,  я  ударился,  не выставив рук, и,
    оглушенный,  сполз  по  стене,  в  упругую, ледяную воду, которая нехотя
    расступилась,  каждой  каплей осязая меня, принюхиваясь и словно решая -
    оставить  ли  меня  здесь  навсегда,  впитать  ли, растворить в себе или
    вытолкнуть,  исторгнуть как чужое, ненужное... И это понимание намерений
    жидкости,  наполнившей  подземелье,  заставило  меня опереться на ружье,
    как  на  костыль,  вырываться,  метаться,  разыскивая  в  стене щель или
    отверстие  -  это отверстие должно было находиться где-то повыше - иначе
    жидкость  нашла  бы  путь  в гору, чтобы отыскать и преследовать ледяным
    любопытством тех, кто населяет темноту.

    ...Носок  башмака  наткнулся  на  ступеньку  -  лестницу,  вырубленную в
    камне.  Я  ударился  лбом  о  верхний  край  лаза. Ствол ружья звякнул о
    камень,  и этот звук был реален. Лестница оказалась короткой. Дальше шел
    туннель. Стало теплее и суше.

    Впереди далеким, желтым пятном замерцал факел.

    13.

    Я  отыскал темницу, в которой были заперты пленники, потому что пошел за
    солдатом,   тащившим   горшок   с  похлебкой.  Горшок  был  невелик,  на
    нескольких человек.

    Темница  охранялась.  Стражники  сидели на корточках у грубо ск