Кир БУЛЫЧЕВ
    Журавль в руках

    Базар  в  городе  был  маленький: три ряда крытых деревянных прилавков и
    неширокий  двор  на  котором  жевали  овес  запряженные  лошади. С телег
    торговали картошкой и капустой.

    Будто  принимая  парад, я прошел мимо крынок с молоком банок со сметаной
    кувшинов,   полных   коричневого   тягучего   меда,   мимо   подносов  с
    крыжовником,  мисок  с  черникой  и  красной  смородиной, кучек грибов и
    горок  зелени.  Товары  были освещены солнцем, сами хозяева скрывались в
    тени, надо было подойти поближе, чтобы их разглядеть.

    Увидев  ту  женщину,  я  удивился  насколько  она не принадлежит к этому
    устоявшемуся обычному уютному миру.

    И  как бывает со мной, я сразу придумал ей дом, жизнь, окружающих людей.
    Я  решил,  что  она приехала из затерянного в лесу раскольничьего скита,
    где  ее  отец  мрачный,  неумный,  но  цепкий  старик  главенствует  над
    несколькими  старушками.  Там  живет  ее мать, растолстевшая, ленивая, с
    отекшими  ногами.  И  она,  никогда  не  ходившая  в  школу,  не знавшая
    сверстниц,  и  теперь  за  постом  и  молитвами,  к  двадцати пяти годам
    переставшая в них нуждаться.

    В  отличие  от прочих торговок женщина никого не окликала, не предлагала
    своего  товаpa  -  крупных яиц в корзине и ранних помидоров, сложенных у
    весов аккуратной пирамидкой, словно ядра у пушки.

    Она  была  в застиранном голубом ситцевом платье, тонкие загоревшие руки
    были  обнажены.  Она  смотрела  над  головами  прохожих,  словно глубоко
    задумалась.  Цвета волос и глаз я не разглядел, потому что женщина низко
    подвязала  белый  платок,  и  он  козырьком  выдавался  надо  лбом. Если
    кто-нибудь   подходил   к  ней,  она,  отвечая  улыбалась.  Улыбка  была
    несмелой, но доверчивой.

    Женщина  почувствовала  мои  взгляд  и  обернулась.  Так быстро, готовая
    бежать, оборачивается лань.

    Я отвел глаза.

    Нет,  она никогда не была в раскольничьем скиту. И не потому, что в этих
    местах   леса   небольшие,   они  перемежались  полями  и  лугами  вдоль
    обмелевших  речек  и  неглубоких озер, все искони было обжито, скитов не
    знали   отродясь.   Просто   у  нее  на  шее  на  тонкой  цепочке  висел
    отшлифованный кусочек янтаря, а не крестик.

    Она  живет в далекой деревне, и ее муж, коренастый, крепкий и беспутный,
    велел  про  дать накопившиеся за неделю яйца и поспевшие помидоры. Потом
    он  пропьет привезенные деньги и мучимый похмельным раскаянием, купит на
    остатки платочек маленькой дочери.

    Мне  хотелось  услышать  ее  голос.  Я  не  мог  уйти, не услышав его. Я
    подошел  и,  стараясь  не  смотреть ей в глаза, попросил продать десяток
    яиц.  Тетя  Алена  ничего  мне  не  говорила о яйцах - она велела купить
    молодой картошки к обеду. И зеленого лука.

    Я  смотрел  на  тонкие  руки  с  длинными сухими пальцами. На безымянном
    пальце было тонкое золотое колечко - я прав, она замужем.

    -  Сколько  я  вам  должен?  -  спросил  я  заглянув в лицо (глаза у нее
    оказались светлые - кажется, серые).

    -  Рубль  -  сказала  женщина,  сворачивая  из  газеты кулек и осторожно
    укладывая  туда  яйца.  Я  взял  пакет.  Яйца  были  крупные, длинные, а
    скорлупа - чуть розоватой.

    - Издалека привезли? - спросил я.

    - Издалека.

    Она не глядела на меня.

    - Спасибо - сказал я - Вы завтра здесь будете?

    - Не знаю.

    Голос  был  низким,  глухим,  даже  хрипловатым, и она произносила слова
    тщательно и раздельно, словно русский язык был ей неродным.

    Когда  я  вернулся  домой, тетя Алена удивилась моей неловкой лжи о том,
    что  молодой картошки на рынке не было, взяла кулек с яйцами отнесла его
    на кухню и оттуда крикнула:

    - Чего ты купил Коля? Яйца-то не куриные.

    - А какие? - спросил я.

    - Утиные, наверно. Почем платил?

    - Рубль.

    Я  прошел  на  кухню. Тетя Алена выложила яйца на тарелку, и они в самом
    деле показались мне совсем непохожими на куриные. Я сказал:

    - Самые обыкновенные яйца тетя. Куриные.

    Тетя  Алена  чистила  морковку.  Она  развела  руками  -  в одной зажата
    морковка в другой нож. Вся ее поза говорила "Если тебе угодно "

    Тетя  Алена  -  единственный  оставшийся  у  меня родственник. Пятый год
    подряд  я  обещал приехать к ней, все обманывал и вдруг приехал Причиной
    тому  не  столько  ненужная  московская  ссора,  крушение моих планов, а
    вспыхнувший  страх  перед  временем,  могущим  отнять у меня тетю Алену,
    которая  пишет  обстоятельные  письма  со  старомодными  рассуждениями и
    укорами  погоде,  присылает  поздравления  к праздникам и дню рождения и
    ежегодные  банки  с  вареньем  и  ничем не выказывает обид на мои пустые
    обещания.

    Когда  я  приехал,  тетя Алена не сразу поверила своему счастью. Я знаю,
    что  она  иногда поднималась ночами и подходила ко мне, чтобы убедиться,
    что  я  здесь  Детей  у  нее  не  было, мужа убили на фронте, и меня она
    любила более, чем я того заслуживал.

    Не  успел я прожить неделю в тихом городке на краю полей и лесов, как, в
    который  раз  убедившись,  что  отдыхать  не  умею,  начал  тосковать по
    неустроенной  привычной  жизни,  по  корешкам  Вольфсона  и Трепетова на
    верхней  полке  и  своей заочной, уже ненужной с ними полемике. И ссора,
    толкнувшая    меня    примчаться    сюда,    начала   приобретать   свои
    действительные,  скромные  масштабы. Ну, не поеду я в Хорог, ну, уйду из
    института.  И  что изменится? Будет другая, почти такая же лаборатория и
    очень  похожие  разговоры  и  конфликты.  А уехать так вот, сразу, когда
    тетя  Алена  заранее грустила о том, как скоротечны оставшиеся мне здесь
    две недели, было жестоко.

    -  Ты,  наверно,  куриных  яиц  и не видел, - сказала тетя Алена - И чем
    только вас в Москве кормят?

    -  Лучший  способ  разрешить  наш  спор, - ответил я, перейдя из кухни в
    комнату  и  раскрывая  старый  номер "Иностранной литературы", - разбить
    два яйца и поджарить. Перед ужином я напомнил тете о своей просьбе.

    - Может, до продовольственного добегу? - сказала тетя - Простых куплю.

    - Нет уж. Рискнем.

    Поставив  передо  мной  яичницу,  тетя  Алена  налила  себе  заварки  из
    чайника,  извлеченного  из-под  весьма  подержанной,  но  все еще гордой
    ватной   барыни,  долила  кипятком  из  самовара  и  отколола  щипчиками
    аккуратный  кубик сахара Она делала вид, что мои эксперименты с яичницей
    ее  не  интересуют,  плеснула  чаю  на  блюдце, но в этот момент я занес
    вилку над тарелкой, и она не выдержала:

    -  Я  на твоем месте, - сказала она, - ограничилась бы чаем. Желтки были
    крупными,  выпуклыми,  словно  половинки  спелых  яблок.  Я подумал, что
    интересно бы подсчитать СЭП желтков.

    -  Посолить  не  забудь,  -  сказала  тетя,  полагая,  что мною овладела
    нерешительность.  В  ее  голосе  звучала  ирония.  Она  поправила  очки,
    которые всегда съезжали на сухонький, острый нос - Не робей.

    На  вкус яичница была почти как настоящая, хотя, конечно, не приходилось
    сомневаться  в том, что прекрасная незнакомка продала мне вместо куриных
    какие-то   иные,   неизвестные   в   наших  краях  яйца,  и  я  доставил
    удовольствие тете Алене, спросив:

    - А какие яйца у тетеревов?

    -  Почему только тетерева? Есть еще вальдшнепы, глухари и даже журавли и
    орлы.  Все  птицы  несут яйца - Тетя Алена много лет учила в школе, и ее
    назидательная ирония была профессиональной.

    -  Правильно,  -  не  сдался  я  -  Страусы, соловьи и даже утконосы. Но
    главное в яйцах - их питательность. И вкус. А яичница отменная.

    Когда  стемнело, я вдруг поднялся и отправился гулять. В городском парке
    отыскал  скамейку  неподалеку  от  танцевальной  веранды.  Я курил и был
    снисходителен  к  мальчишкам  и  девчонкам,  плясавшим  под  плохой,  но
    старательный  оркестр,  и  даже поспорил с сердитым стариком, обличавшим
    моды  и  прически  ребят  с  таким энтузиазмом, что я представил, как он
    приходит  сюда  каждый  вечер,  влекомый неправильностью того, что здесь
    происходит,   и   почти   детским   негативизмом.   Призывая  старика  к
    терпимости,  я  неожиданно  испугался, что стал куда ближе к нему, чем к
    ребятам,  и  защищаю  даже  не их, а самого себя, каким был лет двадцать
    назад.  А  ребята,  стоявшие неподалеку, слышали наш спор, но говорили о
    своем  и  тоже  были  снисходительны  к  нам.  Что  из  того, что я могу
    представить  себе,  как  накопилось  электричество в невидной за желтыми
    фонарями   туче   и   блеснуло  зарницей  над  театрально  подсвеченными
    деревьями,  и  вижу  энергию,  которая  заставляет присевшую на скамейку
    капельку  росы  подняться  шариком,  потому  что  выучил  ненужный  этим
    ребятам  пустяк:  энергия  поверхностного  натяжения  воды  -  все та же
    неотвязчивая  СЭП  - при двадцати градусах равна 72,5 эрга на квадратный
    сантиметр.  Вот  так-то.  И  ребята  в  лучшем положении, чем брюзгливый
    старик,  -  кто-то из них еще узнает эту и другие цифры. И полюбит их. И
    поднимется  в небо в погоне за сизыми журавлями туч. А старик уже ничего
    не полюбит.

    - Всех остричь, - настаивал старик - У них там вши заведутся. Точно говорю.

    Валя  Дмитриев  погиб  этой  весной, измеряя СЭП в грозовой туче. У него
    тоже  были  длинные  волосы,  до плеч, и как раз в то утро зам по кадрам
    устроил ему беседу о внешнем виде молодого ученого.

    Я ушел.

    2.

    Подобрав  под  себя ноги в толстых шерстяных носках - перед дождем мучил
    ревматизм,  -  тетя  Алена  сидела на продавленном диване и читала "Анну
    Каренину"  Рядом  лежал  знакомый  -  от  медных  застежек  до вытертого
    голубого  бархата  покрышек, - но начисто забытый за двадцать лет пухлый
    альбом с фотографиями.

    -  Помнишь?  -  спросила  тетя  Алена.  -  Я  сегодня сундук разбирала и
    наткнулась.  Раньше  ты  любил  его разглядывать. Бывало, сидишь на этом
    диване  и  допрашиваешь меня: "А почему у дяди такие погоны? А как звали
    ту собаку?..."

    Я  положил  тяжелый  альбом  на  стол, под оранжевый с кистями абажур, и
    попытался представить, что увижу, открыв его. И не вспомнил.

    Альбом  раскрылся там, где между толстыми картонными листами с прорезями
    для  углов  фотографий  была  вложена  пачка поздних снимков, собранных,
    когда  мест  на  листках уже не осталось. И сразу увидел самого себя. Я,
    совершенно  обнаженный, лежал на пузе с идиотской самодовольной ухмылкой
    на  мордочке,  не подозревая, какие каверзы готовит мне жизнь. Признал я
    себя  в этом младенце только потому, что такая же фотография, призванная
    умилять  родственниц,  была и у меня в Москве. Потом в пачке встретилась
    групповая  картинка  "Пятигорск,  1953  год",  с  которой  мне улыбались
    пожилые  учительницы  на  фоне  пышной  растительности. Среди них была и
    тетя  Алена.  На  фотографиях  встречались  знакомые  лица,  больше было
    незнакомых - тетиных сослуживцев, местных жителей, их детей и племянников.

    Интереснее  было  полистать сам альбом, с начала. Мой прадедушка сидел в
    кресле,  прабабушка  стояла рядом, положив руку ему на плечо. Прадедушка
    был  в  студенческой тужурке, и я заподозрил, что он сидел не из избытка
    тщеславия,  а  потому  что  был  мал ростом, худ и во всем уступал своей
    жене.  Это  тоже  относилось  к области семейных преданий. И я уже знал,
    что  на  следующей  странице увижу тех же - прадедушку с прабабушкой, но
    пожилыми,  солидными,  в иной одежде, окруженными детьми и даже внуками,
    включая  тетю  Алену,  помеченную  у  ног белым крестиком - она когда-то
    сама  пометила  себя, чтобы не спутать с другими представителями того же
    поколения  семьи  Тихоновых.  Дальше  моя  мать  и  тетя  Алена, юбки до
    щиколоток   и  башмаки  со  шнуровкой.  Они  очень  похожи  и  почему-то
    восторженны.  Фотографу  удалось  вызвать  в  их  глазищах этот восторг.
    Птичку он им, что ли, показал? Это уже где-то незадолго до революции.

    - Кто это, я забыл...

    Тетя  Алена отложила "Анну Каренину", поднялась с дивана, наклонилась ко
    мне:

    -  Мой  жених,  -  сказала  она.  - Ты его, конечно, не знаешь. Он после
    революции   в  Вологде  жил,  каким-то  начальником  стал.  А  тогда,  в
    шестнадцатом,  его  звали  моим  женихом.  Не  помню  уж  почему Очень я
    стеснялась.  И  этих  ты  тоже  не можешь знать. Это врачи нашей земской
    больницы.  Они отправляются на фронт, в санитарном поезде. Второй справа
    -  мой  дядя  Семен.  Отличный,  говорят,  был врач, золотые руки. Среди
    земских  врачей,  должна  тебе  сказать,  были замечательные подвижники.
    Моего дядю лично знал Чехов, они вместе на холере работали.

    - А что потом с ним случилось?

    - Он погиб, в девятнадцатом году.

    Дядя  был  суров,  фуражка низко надвинута на лоб, шинель сидит неловко,
    он взял на складе первую попавшуюся.

    -  Где  же  его  невеста?  - продолжала тетя Алена. - Ее, кажется, Машей
    звали.  У  нее глаза были запоминающиеся, зеленоватые. Рассказывали, что
    когда  Семен  погиб, она дня два как окаменела. А потом исчезла. И никто
    ее никогда больше не видел.

    - Может быть, она куда-нибудь уехала?

    -  Нет.  Я  знаю,  что  она  погибла. Она без него жить не могла. - Тетя
    Алена листала альбом. - Ага, вот она, завалилась.

    Почему-то невесту дяди Семена сфотографировали отдельно.

    Снимок  поржавел  от  времени.  Он  был  наклеен  на картон. Внизу вязью
    выдавлены  фамилия  и  адрес  фотографа.  Маша  была  в  темном платье с
    высоким  стоячим воротником, в наколке с красным крестом, крест был и на
    широкой белой повязке на рукаве.

    Я знал ее.

    Не  только потому, что видел двадцать лет назад в этом альбоме, а может,
    и  слышал  уже о ее судьбе. Нет, я ее видел вчера на базаре. Значит, она
    не  погибла...  Чепуха какая-то. Женщина на фотографии не улыбалась. Она
    смотрела   серьезно  -  люди  на  старых  фотографиях  всегда  серьезны,
    выдержка  камер  тех  лет была велика, и улыбка не удерживалась на лице.
    Они  собирались  к фотографу в Вологде все вместе. Начинался семнадцатый
    год.  Маша  опоздала. Прибежала, когда фотограф уже складывал пластинки.
    А  доктор  Тихонов, немолодой, некрасивый, умный, золотые руки, уговорил
    сестру  Марию  сфотографироваться отдельно. Для него. Один снимок взял с
    собой.  Другой  оставил  дома.  И ничего не осталось от этих людей. Лишь
    маленький  клочок их жизни, драгоценных им, крепких, казалось бы, вечных
    уз,  живет  еще в памяти тети Алены. Теперь в моей памяти. И почему-то в
    этих местах через много лет должна была вновь родиться Маша.

    Тетя  Алена  долго  укладывалась за стенкой, вздыхала, бормотала что-то,
    шуршала  страницами книги. Далеко брехали собаки, и время от времени наш
    Шарик  врывался  в  собачью беседу и тявкал под окном. По улице пронесся
    мотоцикл  без  глушителя, и не успел грохот мотора заглохнуть вдали, как
    мотоциклист  развернулся  и  снова пронесся мимо, затем, наверное, чтобы
    порадовать  меня  замечательной  работой  мотора "Василий, - раздался за
    палисадником  женский голос, - если не достанешь ребенку бадминтон, то я
    вообще  не  представляю,  на  что  ты  годен".  Я посмотрел на часы. Без
    двадцати час. Самое время поговорить о бадминтоне.

    Листва  яблони  под окном была черной, но неодинаково черной - различная
    плотность   черноты   создавала   видимость  объема,  и  дальние  листья
    пропускали  толику  черного  небесного  сияния. На темно-сером, шелковом
    летнем  северном  небе  все никак не могли разгореться звезды, и листья,
    вздрагивая,  гасили их. Но одна из звезд сумела пронзить лучом листву и,
    разгораясь,  спустилась  по  этой  дорожке  к самому окну. Легкое сияние
    проникло  в  комнату,  сгущаясь  к  потолку,  лучась, словно звезде было
    тесно.   Надо  было  бы  встать,  поглядеть,  что  происходит,  но  тело
    отказалось   сделать  хоть  какое-то  усилие.  Кровать  начала  медленно
    раскачиваться,  как  бывает во сне, но я знал, что не сплю и даже слышу,
    как  Василий  длинно  и  скучно оправдывается, сваливая вину на кого-то,
    кто  обещал,  но  обманул.  Женщина  с  рынка  вошла  в  комнату, причем
    умудрилась  при  этом  не колыхнуть занавеской, не скрипнуть дверью. Она
    была  странно  одета  -  светлый,  длинный мешок, кое-где заштопанный, с
    прорезями  для головы и рук, доставал до колен. Ноги были босы и грязны.
    Женщина  приложила к губам палец и кивнула в сторону перегородки. Она не
    хотела  будить  тетю Алену. Женщину звали Луш. Это было странное имя, но
    его легко было шептать, оно показалось мне пушистым.

    Мне  не  хотелось  входить вслед за Луш в отверстие пещеры, потому что в
    темноте  скрывалось  нечто  страшное,  опасное  -  даже  более опасное и
    страшное  для  Луш,  чем для меня, потому что оно могло оставить Луш там
    навсегда.  Луш  протянула  длинною  тонкую  руку  и крепко обхватила мою
    кисть твердыми пальцами. Нам надо было спешить, а не думать о страшном.

    Я  потерял  Луш в переходе, освещенном тусклыми факелами, которые горели
    там  так  давно, что потолок на два пальца был покрыт черной копотью. Но
    я  не  мог  выйти  в зал, где было слишком светло, потому что тогда я не
    выполнил бы обещанного...

    Ты чего не спишь? - спросила тетя Алена из-за перегородки - Туши свет.

    Я  был  благодарен  тете  Алене за то, что она вывела меня из пещеры. Но
    тревога  за  Луш  осталась, и, отвечая тете Алене "Сейчас тушу", - я уже
    понимал,  что  мне  пригрезился  приход  женщины, хотя я был уверен, что
    если  бы тетя Алена мне не помешала, я бы нашел Луш и постарался вывести
    ее из пещеры, откуда никто еще не выходил.

    Ночью  я несколько раз снова оказывался в подземелье и снова и снова шел
    тем  же коридором, останавливаясь перед освещенным залом и кляня себя за
    то,  что  не  могу  переступить  круг  света.  Луш  я больше не видел. Я
    проснулся  рано,  разбитый  и  переполненный  все  тем же иррациональным
    беспокойством за эту женщину.

    -  Как  спал?  -  тетя  Алена вошла в комнату и стала поливать герань на
    подоконнике - Хорошие сны видел?

    Для  нее  смотрение  снов  - занятие, сходное с походом в кино. Я же сны
    вижу  редко.  И  сразу  забываю. Я вскочил с диванчика, и он взвыл всеми
    своими пружинами.

    - Пойдешь за грибами?

    - Нет, поброжу по городу.

    -  Только яиц не покупай, - засмеялась тетя Алена. - Ты еще вчерашние не
    доел.

    Через  час  я  был  на  рынке Я прошел мимо крынок с молоком и ряженкой,
    мимо  банок  с  медом,  подносов  с  крыжовником  и  красной смородиной.
    Вчерашней женщины не было. Да и не должно было быть.

    На  следующее  утро - не пропадать же добру - тетя Алена сварила мне еще
    два  яйца, в мешочек. Днем на пляже, за городским парком, я почувствовал
    жужжание  в голове и увидел, как в небе среди облаков, плывет остров, но
    смотрю  я  на  него  не снизу, как положено, а сверху. На плохо убранное
    поле,  на стоящие в круг хижины, обнесенные высоким, покосившимся тыном.
    Луш  выбежала  из  хижины,  к сухому дереву, на котором висел человек, и
    стала  мне  махать,  чтобы  я  скорее  к  ней  спускался.  Но  я  не мог
    опуститься,  потому  что  я  был  внизу,  на пляже, а остров летел среди
    облаков.  Рядом