ее членов.
     2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный
паек.
     Во главе бригады стоял "бригадир" (на практике всегда главный урка
камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него
обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых "мужиков" тоже. Никого не
волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа
душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты
вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось
лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном
заболевании -- типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания,
симптомы которого можно предъявить.
     Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый
рабочий день их отправили на "поле" -- приятным было уже то, что он
оказался на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль
грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в
большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий
ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце
припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на
работе он не концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не
смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в
черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в
мешковатых красных комбинезонах.
     Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из
"приемника" через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.
Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой -- а охранник в
черном мундире грубо толкнул ее в спину. "Руки держи за головой, шалава, --
залаял он, -- сколько раз говорить?" Франц бросился на выручку, но перед
ним вырос другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: "А
вот это видал, падла? С-стоять ..." Кровь застучала у Франца в висках, но
бунтовать было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А
через минуту и его самого увели из приемника -- через другую дверь,
помеченную мечом Марса.
     Следующим пунктом программы явилась "баня", где у Франца отняли
одежду, обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий,
душ. Затем ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все,
скроенное из одной и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные,
нестерпимо вонючие, черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному
коридору, перегороженному в двух местах решетчатыми дверями, и сдал
внутренней охране, одетой в мундиры белого цвета.
     Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и
стулом и выдал очередной набор анкет -- на этот раз Франц даже не пытался
спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную
криминально-судебную направленность: "Состоял(а) ли под судом за убийство,
изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал(а) ли позыв к преступлению?
Ваше отношение к наркотикам?". После заполнения анкет Франца
сфотографировали и взяли отпечатки пальцев -- много времени все это не
отняло, и уже через полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой
комплект серого постельного белья.
     Франц оказался в небольшой комнате с двумя рядами двухэтажных
кроватей, придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине.
Между кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода
выстроились табуретки (на каждой -- по аккуратно сложенному комбинезону и
паре носков). Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди -- одни
храпели, другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный
привстал на локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как
подрубленный, упал обратно на подушку. Вонь стояла несусветная -- в
основном, от наполненного почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у
входа. Франц в растерянности озирался по сторонам в поисках свободного
места и наконец обнаружил две незанятые верхние полки в непосредственной
близости от вышеупомянутого бака ...
     -- Эй ты, придурок ... подь сюда! Бери ведро и швабру -- пойдешь со
мной.
     -- Так ведь, господин Член Внутренней Охраны, приборка-то уже
закончилась.
     -- Я тебе покажу, закончилась, с-сукин кот! Будешь у меня заместо
ужина полы мыть ...
     Поток воспоминаний прервался чувствительным пинком в бок -- Франц
поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу "Дрон" --
жилистый человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. "Ежели и дальше
будешь херово работать, Профессор, -- огребешь ..." -- коротко сказал
бригадир и, не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое
возмущение по поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить,
что с урками лучше не связываться); "Почему херово?" -- неуверенно подумал
он. Франц огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос:
между ним и остальными бригадниками лежало метров десять необработанной
грядки. Надо было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и
некоторое время яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и
проверяя расстояние между собой и ближайшим заключенным. Но увы! -- оно все
равно увеличивалось, хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время
Франц работал, не смотря по сторонам, однако получилось еще хуже: через
полчаса он опять поймал себя на мыслях о "своем", а расстояние между ним и
ближайшим заключенным выросло до пятнадцати метров. К обеду он отставал
метров на двадцать и выхода из создавшегося положения не видел. За столом
заключенные-"мужики" прятали от него глаза (урки сидели отдельно), и даже
общительный Оборвыш ни разу к нему не обратился. Франц понимал, что дело
плохо, но поделать ничего не мог, -- и к концу рабочего дня, несмотря на
все усилия, отстал метров на тридцать. "Ну, Профессор, не говори, что тебя
не предупреждали ..." -- негромко сказал ему Дрон, обернувшись из
предыдущей шеренги, когда их гнали с поля домой.
     В тот вечер урки избили его в первый раз.
     Как только Франц вошел в камеру, Дрон как-то боком, по-крабьи, подошел
к нему и, не размахиваясь, ударил в лицо. Франц успел подставить руку, но
тут кто-то ударил его сзади, и он упал на пол. Его стали бить ногами.
Некоторое время он исхитрялся прикрывать руками одновременно лицо и живот,
но потом получил-таки удар в подбородок и потерял сознание.
     Очнулся Франц лежащим на своей койке и, ощупав себя, с удивлением
обнаружил, что у него ничего не сломано, -- даже зубы, все до единого,
оказались на месте. Он отделался синяками. То ли ему просто повезло, то ли
в планы урок членовредительство, почему-то, не входило.
     -- Эй, Припадочный ... Сбегай-ка на кухню, одна нога здесь -- другая
там, принеси пожрать. Скажи, бля, дежурному: "Дрон просит." Да пусть мясо
дает, а не кашу, как вчера ...
     На следующий день Франц отстал всего на десять метров, но по угрюмому
молчанию мужиков понял, что его все равно будут бить. Входя в камеру, он
предполагал, что кто-нибудь из урок сразу же бросится на него, и решил, не
заботясь о последствиях, ударить первым. Однако ему дали беспрепятственно
пройти к своей койке, залезть наверх и сесть. Франц вздохнул с облегчением
-- его, вроде бы, "простили" ... В конце концов, десять метров -- не такое
уж большое отставание.
     Тут-то ему и врезали чем-то тяжелым по затылку -- он слетел на пол
лицом вниз, и его опять стали бить ногами. Кто бил, он не разглядел (так
как почти сразу же потерял сознание), однако первый удар нанес явно кто-то
из мужиков -- никого из урок в то время поблизости не было.
     И на этот раз, придя в себя, он не обнаружил тяжелых телесных
повреждений. Правый его глаз, однако, не открывался, на голове имелось
несколько глубоких ссадин, а грудную клетку и спину покрывали
многочисленные синяки самой разнообразной формы.
     Только на третий день он окончил работу вровень с остальной бригадой.
     -- ... А ежели опять одну кашу принесешь, падла, пеняй на себя!
     Примерно на пятый день Франц стал позволять себе короткие периоды
неконцентрации. Во-первых, он добился некоторого автоматизма в выкапывании
грибов (так что во время "отключений" производительность труда уменьшалась
не так уж и сильно); а во-вторых, стал работать быстрее и в конце дня мог
наверстать то, что терял в его начале.
     Потом было воскресенье -- выходной, а с понедельника их перевели в
один из химических цехов -- "на химию".
     Если б Франц попал туда сразу после смерти, то непременно бы решил,
что находится в аду. Это был огромный -- примерно триста метров на пятьсот
-- подземный зал, забитый всевозможным оборудованием: открытыми
резервуарами с бурлившими без видимых причин разноцветными жидкостями,
ректификационными колоннами до потолка, автоклавами с гроздьями щелкавших
датчиков, обшарпанными закопчеными станками и прочими машинами в том же
роде -- огромными, грязными, ядовитыми и уродливыми. Каждое рабочее место
освещалось отдельной лампой, и, поскольку одного работавшего от другого в
среднем отделяло метров тридцать, то в цеху царила почти полная темнота.
Недостаток света, однако, с лихвой компенсировался избытком шума:
бульканьем жидкости, свистом вырывавшегося из клапанов пара, лязгом
механизмов с движущимися частями, мощным гудением электромоторов. Сырьем
служили какие-то порошки всех цветов радуги -- когда их подавали по
конвейерам, то в воздух поднимались столбы едкой пыли и, вместе с клубами
ядовитого пара, образовывали смесь, по плотности сравнимую с атмосферой
Юпитера. Дышать незащищенными легкими в химических цехах было невозможно, и
заключенным, слава Богу, давали респираторы. Однако фильтры к ним меняли
лишь раз в неделю, в понедельник, так что к пятнице респираторы воздуха
практически не очищали. Да еще температура в цеху никогда не опускалась
ниже тридцати пяти градусов, троекратно усиливая действие загрязненного
воздуха на изможденных заключенных (работа на химии, очевидно, и являлась
основной причиной душиловки).
     Как бывшему ученому, Францу досталась "техническая" работа --
оператора ректификационной колонны. В воскресенье после теоретических
занятий их Наставник (вечно пьяный дегенерат, прозванный за глаза
Мордастым) выдал ему инструкцию по эксплуатации, а уже на следующий день
Франц должен был начать работу. Нужно ли говорить, что с самого утра он
стал отставать от графика, ибо в реальности проклятая колонна выглядела
совсем не так, как на схемах в инструкции. (Хуже всего дело обстояло с
кнопками, рычагами и шкалами датчиков, не имевших пояснительных надписей и
располагавшихся в самых неожиданных местах.) Франц вложил в работу все
силы: носясь по винтовым лестницам с размокшей инструкцией в руке, он
проверял показания приборов; справляясь со схемами, нажимал всевозможные
кнопки, поворачивал верньеры, дергал рычаги ... Пот заливал ему глаза, и он
поминутно снимал и протирал защитные очки, не обращая внимания на
клубившиеся вокруг тучи едкого пара. На перилах и ступенях лестниц
испарения конденсировались липкой ядовитой слизью -- на которой Франц
однажды поскользнулся и сверзился вниз (слава Богу, это произошло в самом
низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым
сливом компонент он опоздал лишь на двадцать минут, десять из которых ему
удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять
-- во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он
закончил строго по графику.
     Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц.
Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не
выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили
безобразную "разборку" с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из
двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и,
соответственно, в четверг получила полный паек.
     Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей
утренней каши Оборвышу и съел ее сам.
     -- И на этот вопрос нам ответит ... та-ак, кто у нас давно не отвечал
... заключенный 14/21/17/2.
     -- Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог.
     -- Каких именно ошибках, заключенный?
     -- Э-э ... м-м-м ... не знаю, господин Педагог.
     -- Идиот! Сколько раз говорить: "Благодарный заключенный должен думать
о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем". Повторяй
три раза ... ну-у?!
     -- Повторяю, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о
своих прошлых ошибках, ибо тогда он ... э-э ... не повторит их в будущем.
Благородный заключенный должен думать о своих нужных ошибках, ибо тогда ...
     -- Кретин! Три дня карцера!
     На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в
один из механических цехов, к конвейеру -- и это оказалось хуже всего. По
конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения -- в
обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала
в себя четыре операции:
     1) сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию
на станине механизма;
     2) потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и
станине, продевал болты и наживлял гайки;
     3) закручивал гайки при помощи гаечного ключа;
     4) и, наконец, нажимал специальную кнопку, уведомляя диспетчера о
своей готовности к следующему прогону.
     Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с
концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую
информацию и на ее основе принимать решения -- посторонние мысли просто не
приходили в голову. У конвейера же думать не нужно было в принципе, и Франц
постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей
работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной ...
словом, о чем угодно, но только не о закручивании гаек. Один раз из-за него
конвейер даже задержался, и помощник бригадира -- заросший бородой до глаз
мужик по кличке "Огузок" -- сделал ему вьедливое замечание (бригадир и
остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили).
После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил --
что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае "поля", к пятнице
у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные
конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их
перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность
вновь завладела его мыслями.
     За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех
различных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух
пищевых, плюс их дважды гоняли на "поле". И нигде более недели они не
задерживались. Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в
этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на
теоретических, что, "если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок
-- не думай ни о чем".
     -- 17-ый сектор Второго Яруса подразделяется на 64 потока,
соответствующие 64-ем этажам в его вертикальной структуре. Этажи нумеруются
от поверхности почвы вглубь, так что 64-ый этаж является наиболее глубоко
расположенным. Плюс 12 производственных этажей. Записали?... Что тебе,
19/21/17/2?
     -- Меня господин Наставник как-то раз с собой на склад брали, так мы
тогда аж на 78-ой этаж опускались.
     -- Не могло такого быть, 19-ый, не могло быть никогда -- потому что в
учебнике совсем другое написано. А ежели не перестанешь ты дурацкие вопросы
задавать во время занятий, то сидеть тебе в карцере двое суток, -- вот ведь
какая грустная у нас с тобой история получается ... Усвоил?
     -- ...
     -- НЕ СЛЫШУ!
     -- Усвоил ...
     -- Ну и лады ... А теперь займемся повторением: кто мне ответит,
сколькими коридорами прорезан 29-ый Сектор с севера на юг?
     Впечатление, что работа придумана им в наказание, подтверждалось тем,
что конечный продукт ее был всегда неясен. В химических цехах, например,
никто никогда не знал, что является сырьем и что получается в результате. В
инструкциях по эксплуатации никогда не приводилось химических формул или
названий веществ -- все именовалось "сырьевыми компонентами" и
"результирующими компонентами" с прибавлениями порядкового номера. В
механических цехах Францу ни разу не довелось увидать результата их
деятельности в законченном виде: как правило, лента конвейера уходила
сквозь проем в стене в соседний цех, а иногда полусобранные механизмы
перегружались с конвейера на автокары и увозились в неизвестном направлении
охраной. Более того, однажды Францу довелось разбирать какие-то машины на
составные части (что идеально объясняло бы происходившее), однако по словам
заключенных со стажем такие случаи происходили чрезвычайно редко.
     На полевых работах он ни разу не видал нормальных овощей и фруктов --
огурцов, помидоров или, скажем, яблок. Даже более экзотические, но все же
мыслимые, культуры -- такие, как хурма или папайя, -- бывали в редкость.
Чаще всего заключенные работали на плантациях зеленых грибов, о которых до
прибытия на Второй Ярус никто и слыхом не слыхивал. Более того, грибы эти
были ядовиты (уже при Франце недоверчивый заключенный по прозвищу
"Припадочный", попробовав их, долго мучился животом). Другим типичным
представителелем местного сельского хозяйства являлся мадагаскарский
дурьян, вонявший хуже утренней каши и, потому, практически несъедобный. Ни
коров, ни овец, ни свиней здесь не держали, зато в изобилии имелся
африканский бородавочник; единственной же домашней птицей являлась
несчастная полярная куропатка, выражавшая свое несогласие с местным жарким
климатом немилосердным мором.
     На теоретических занятиях им объясняли, что "исправляющая благодарного
заключенного работа имеет своим побочным результатом снабжение Первого,
Второго и Третьего Ярусов ценными продуктами питания и промышленными
товарами". Если это и было правдой, то только в отношении Третьего Яруса,
ибо ни один из заключенных ни одного продукта местного производства ни на
Первом, на на Втором Ярусах не видал.
     -- Все ж, братва, никак я не пойму, откудова та картошка беретси, что
нам на ужин дають? Дык не растеть она здеся, верно?
     -- А все остальное понимаешь, Оборвыш? Например, откуда вообще ВСЁ
берется -- и здесь, и на Первом Ярусе?
     -- Я про Первый Ярус ничаво не знаю, Припадочный, -- я и пробыл-то там
всяво полдня. А вот здеся уже десятый годок маюсь, а про картошку никак
скумекать не могу. Ежели, скажем ...
     -- Припадочный! Оборвыш! А ну, мурла заткнуть, сволочи, -- Дрон
заснул!
     Теоретические занятия Франц ненавидел всеми фибрами своей души.
     Во-первых, они отнимали единственный свободный от работы день --
воскресенье. Во-вторых, на теоретических занятиях их заставляли запоминать
кучу всякой ерунды. А в-третьих -- и это раздражало более всего -- во время
занятий приходилось делать вид, будто ты согласен со всей той чушью,
которую несли педагоги. Просто не спорить было недостаточно -- Устав
Заключенного требовал наличия в глазах "выражения согласия", причем
трактовка этого термина оставлялась на усмотрение преподавателей. В
результате, приходилось действительно соглашаться (что и вправду отражается
в глазах) или же быть первоклассным лицедеем. В самом крайнем случае
сходило выражение тупого непонимания (чем и пробавлялось большинство
заключенных), однако сымитировать его на своем лице Франц не мог. В
результате, он отсидел в карцере в общей сложности пять суток, прежде чем
сумел довести выражение своего согласия до требуемого уровня.
     Теоретические занятия занимали почти все воскресенье с 8-и утра до 8-и
вечера с часовым перерывом на обед; до обеда с ними занимались педагоги,
после обеда заключенные готовили домашнее задание. Из шести дообеденных
часов четыре отводились на философские дисциплины (теорию исправления
ошибок, те