комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он
подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать
месяцев, а уж потом он постирает все сразу.
     И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, -- ибо в любую
свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он
вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их
романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к
нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной
сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась:
одновременно недоверчиво и открыто -- будто не ожидая ответной улыбки, но
все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме
того, чтобы принадлежать ему, -- нечасто встречающийся тип женщин. Франц
чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала
смешную историю, когда они занималась любовью ... особенно, когда они
занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и
она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного
обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе
голову об стену!
     В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о
Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел
какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог:
свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал
"наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и
физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался
-- и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление
пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой
ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика -- и
можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то
Франц, наверно бы, запил, -- но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на
"складе разных вещей" лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи
довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет
дольше спать! С тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне
на кровати -- однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось.
Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он
находился на равном расстоянии между сном и явью.
     Он вспоминал.

     2. Воспоминания

     Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей.
Отец его работал физиком-электронщиком -- мать рассказывала, что он был
умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца
не осталось -- за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли
отец мог все время рассказывать о теории относительности -- может быть, два
или три раза ... но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти
Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой
остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета
... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию,
Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась
корона, а сам он получил затрещину ...
     Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал
ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать
ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали
мертвого папу в лоб, а Франц -- испугался и не поцеловал, отчего ему стало
еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел ...
     Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на
плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым
полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания,
ни сил -- и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!
     Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась
еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх
упаковок от снотворного ...
     Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто -- третий
курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему
хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить,
баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось
"разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки одновременно.
Больше всего тогда Франц интересовался музыкой -- у него всегда имелись к
этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в
университете выучился играть самоучкой на гитаре -- по общему мнению, очень
неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и
выступал с ними в студенческих клубах; дальше -- больше: начал даже
готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в
конце концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком
большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе
чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел
... А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и,
с легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.
     А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал
вибрацию стен ... если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же
творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись
под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти
себя от холода.
     Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства
у него недоставало сил.
     Но чаще всего остального Франц вспоминал первые годы после защиты
диссертации -- самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу
в очень хорошем университете -- причем академическую должность, а не
постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя
лучше: после недолгого разгонного периода у него "пошла" исследовательская
работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он
тогда интересовался, оказывались решаемы -- и не просто решаемы, а с
интересным и важным результатом. Наверно, это было просто везением новичка
... а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем
он тогда занимался, он занимался с аппетитом -- ходил в театр, читал книги,
играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики ... А
вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке,
приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им
на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру --
какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын
-- источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц
оказался "сумасшедшим папашей" и возился с младенцем все свободное время:
учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской
науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также
заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому
розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он
потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в четыре
года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до
последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами.
Сын стал огромной частью его жизни, и, начиная с какого-то момента, Франц
возвел семью до уровня математики в своей иерархии ценностей мира.
     Эта идиллия продолжалась около шести лет.
     Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых
и не конченных научных статей -- Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу
в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым
(хотя и важным) и, потому, старался писать "по горячим следам" -- чтобы
использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь,
однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего
начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в
списке его публикаций еще одна статья ... какой в этом смысл, если ее никто
не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь неизящны
и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца -- не говоря уж о
том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это
же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены
журналами, куда он их послал для публикации. В одном случае Франц просто
переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента),
однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения:
"неинтересно, чересчур теоретично". Перелистывая отвергнутые статьи, Франц
склонен был согласиться -- он действительно не испытывал никакого интереса.
     Так начался "тусклый" период его жизни.
     Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались
беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны,
фильмы Феллини и хенсоновский "Лабиринт" -- пересмотрены по шесть раз,
музыка -- от Моцарта до Pink Floyd -- опротивела до невыносимости. Он стал
искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и от
того пребывала в состоянии перманентной агрессивности -- что, в сочетании с
итальянским темпераментом, делало семейную жизнь невыносимой. Единственной
отрадой был сын -- Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и
остальную половину тоже на что-то нужно тратить? В какой-то момент он решил
заставить себя работать над некой классической проблемой: если удасться
получить результат, то это пробудит его к жизни, если же нет -- что ж,
задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он
рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось,
что он-таки нашел заветное решение -- однако неделю спустя в вычислениях
обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он
оказался в еще более глубокой депрессии, чем был.
     "Кризис середины жизни" -- как это называют психологи -- продолжался у
него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже
не молод. Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало
полегче: Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на
безответных студентов.
     Францу оставался тогда еще целый год жизни.
     Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для
воздуха. Что сейчас -- день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались
короткими промежутками воспоминаний -- куда же исчезало остальное время?
     И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором --
жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?... Сожалениями о
глупо истраченной молодости?
     Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа
повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела
нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном
английском отвечал, что "молодой сеньоры" нет, а сама Клаудиа не
объявлялась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома.
Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и
сказала, что перезвонит завтра -- чего не сделала. Франц заподозрил
неладное и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то
она ему и выдала: оказывается, она встретила другого человека! "Какого
человека?" -- не понял Франц; "Я с ним по вечерам слушаю музыку ... --
отвечала жена, -- ты ведь со мной никогда не слушал музыку: все решал свои
уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз 'Репетицию
оркестра'. И, потом, эти постоянные бабы!..." "Постой! -- вскричал Франц,
-- какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?..." Однако,
сколько он ни просил, как ни требовал, она ничего не объяснила и лишь
пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить "окончательное
решение".
     Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память -- не какими-нибудь
особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в
одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на
черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы
раздраженных людей роились на узких улицах -- придавленные низким черным
небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы
кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где
он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени за
каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, -- и
впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все
остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и
все удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их романе
(не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойдись мог, а она
без него -- не могла! Сколько раз, когда Клаудиа устраивала очередную
сцену, он думал про себя: "Господи, когда ж это кончится?" -- однако сил,
чтобы уйти, ему не хватало: мешала жалость. Каким образом все так
переменилось?!
     Но самым ужасным в его ситуации являлась полная неизвестность и
неподконтрольность событий в Милане -- никакими своими действиями Франц не
мог повлиять на выбор Клаудии. При этом, однако, он почти не ревновал жену
в традиционном смысле слова -- будучи уверен, что из-за своей
патологической честности она никогда не ляжет в постель с Другим Человеком,
не поставив Франца в известность. На третий день у него стали появляться
мысли о самоубийстве -- и это так удивило его, что он отправился к
психиатру. Визит к врачу оказался бесполезным: рассказав свою историю и
ответив на два десятка уточняющих вопросов, он ушел, унося в кармане рецепт
успокаивающих пилюль и чудовищный счет за консультацию. Доктор объяснил,
что Франц, на самом деле не любит свою жену, а страдает лишь по причине
оскорбленного самолюбия. Да, черт возьми, если это даже и правда, то как
ему избавиться от страданий?...
     Весь четвертый день Франц просидел рядом с телефоном, но Клаудиа не
позвонила; пятый и шестой дни прошли также безрезультатно. Чувствуя, что он
уже потерял ее, но не желая из гордости звонить сам, Франц написал гневное,
почти грубое, письмо и отправил его экспресс-почтой: в письме он извещал ее
о полном разрыве. На следующий день он встал с постели с ощущением
утроенного ужаса: что он наделал?... он же потерял ее навсегда! Позвонив в
Милан и опять не застав Клаудии дома, он написал ей еще одно письмо -- на
этот раз жалкое и слезливое. Он не понимал, чего хочет, и колебался между
двумя состояниями -- ярости и самоуничижения -- с частотой маятника часов.
Когда он, наконец, дозвонился до жены, та уже прочитала оба письма и
говорила с ним сниходительным голосом хозяйки положения -- это было
невыносимо, но послать ее к черту и хлопнуть трубкой у Франца не хватало
сил: он сдался. Клаудиа объяснила ему, что пресловутое окончательное
решение все еще не готово. Однако, если он будет грубить и настаивать, то
она решит прямо сейчас -- и не в его, Франца, пользу. Они расстались на
дружеской ноте хозяйки и ее собаки.
     Франц не верил своим ощущениям -- неужели это происходит с ним? И
почему Клаудиа так жестока к нему? Через три дня у них был еще один
разговор, очень близкий по сценарию к предыдущему, после чего он дал себе
клятву ей больше не звонить и не писать. Сама Клаудиа тоже не звонила, и он
не имел от нее вестей в течение месяца. На третий (считая от их
заключительного разговора) день Франц съехал на другую квартиру, а на
четвертый -- встретил Лору.
     Вообще-то, они встречались и раньше: в лифте, в кафетерии, просто на
территории Университета -- Лора работала на факультете психологии,
располагавшемся в том же здании, что и математический факультет. Франц
заметил ее давно: тонкая брюнетка с крупными правильными чертами лица и,
как правило, экстравагантно одетая. Они, однако, не обменялись ни единым
словом -- до тех пор, пока не застряли вместе в лифте. Случилось это в
субботу, на следующий день после заключительного разговора с Клаудией по
телефону. В те дни Франц старался проводить как можно меньше времени дома и
как можно больше на работе -- невзирая на каникулы и выходные. Они с Лорой
столкнулись у входа в здание и Франц пропустил ее вперед, галантно
придержав дверь. Лифт стоял на нижнем этаже с дверями нараспашку; войдя
первой в кабину, она нажала на кнопки своего 10-го и францева 14-го этажей
и улыбнулась. Тот рассмеялся: "Неужели я так похож на математика?" "Похожи.
-- ответила Лора, -- Но, кроме того, я просто знаю, кто вы такой: у меня
есть знакомые на вашем факультете." "Ну, тогда и вы представьтесь,
пожалуйста: на вашем факультете у меня знакомых нет." "Меня зовут Лора ..."
-- начала она, но назвать свою фамилию не успела, ибо лифт резко
остановился. Раздалось натужное гудение, двери кабины конвульсивно
разошлись -- в просвете обнажилась грязная стена шахты и намалеванное
красной краской число 15. Судя по последнему, застряли они на самой
верхушке здания -- почему лифт туда заехал, было непонятно. Франц
попробовал связаться с ремонтной службой по аварийному телефону, однако тот
не работал; хоровые и сольные призывы на помощь также остались
безрезультатны: стояли рождественские каникулы. Сев на пол друг напротив
друга, они стали разговаривать.
     Два с половиной часа, проведенные в заточении, сделали Франца и Лору
закадычными друзьями. После того, как охранник, обходивший здание на
предмет незапертых дверей и окон, выпустил их на волю, они разошлись на
минуту по своим кабинетам (Лоре нужно было взять какую-то книгу), а потом
пошли пить кофе. Сидя за столиком в кафе и разговаривая со своей новой
знакомой, Франц впервые за две недели с удивлением почувствовал, что
давившая на грудь черная тоска немножко отпустила: Лора оказалась
остроумной и внимательной собеседницей. А главное, она не скрывала своего
интереса к нему -- что, в сочетании с внешней привлекательностью, способно
пробить оборону любого мужчины. Как оказалось, ни тот, ни другая не имели
срочных дел и договорились провести день вместе.
     Они вышли из кафе и остановились перед входом -- серая толпа
многоликим потоком обтекала их с боков, сверху падал холодный мелкий дождь.
"Что будем делать?" -- спросила Лора; "Поедем к тебе." -- неожиданно для
самого себя предложил Франц. И прежде, чем он успел пожалеть о своих
словах, Лора улыбнулась и сказала: "Поехали." Через двадцать минут они уже
входили в ее квартиру, а еще через пять Франц на несколько мгновений забыл,
что его сердце разбито.
     Их роман развивался столь же стремительно, как и начался, -- в
значительной степени благодаря сознательным усилиям Франца. Помимо женской
притягательности и очевидной духовной близости, Лора имела для него
неизмеримую ценность просто фактом своего выбора: то, что красивая умная
женщина выбрала его, возвращало Францу чувство собственного достоинства. Он
ясно понимал, однако, что одного успокоенного самолюбия для полного
исцеления недостаточно. Если Франц хочет забыть Клаудиу, он должен
влюбиться в Лору -- что он и заставил себя сделать в кратчайшие сроки!
Некоторое время он сомневался в искренности таких искуственно выращенных
чувств и, в конце концов, рассказал обо всем Лоре. Выслушав его рассказ, та
рассмеялась и сказала, что они -- братья по несчастью: месяц назад она
выгнала за измену своего бывшего de facto. Их вулканический роман достиг
апогея к моменту возвращения Клаудии из Милана.
     Клаудиа остановилась не дома, а у подруги, и даже не сразу сообщила
Францу о своем приезде -- они встретились лишь через два дня поздно вечером
в их бывшей семейной квартире. Франц навсегда запомнил первые слова,
которыми Клаудиа начала разговор: холодное, слож