поручением  от Данько{34} проф.
В.Г.Гаршин,  как  оказалось,  большой друг, а по словам Е Як,
последний  (хронолог) поклонник А. Ахматовой. Он хотел получить из Наташиных
(Данько)  вещей  фарфоровый бюст Анны Анд., а кроме того, слышал, что у меня
есть  кое-какие  монеты. Оказался нумизматом-энтузиастом или даже маньяком и
вообще  человеком  очень  интересным.  Он  патологоанатом, работает в Медиц.
инст.,  имеет  дело  сейчас  с  бесчисленным  количеством трупов, которые не
хоронят  за  отсутствием  гробов,  транспорта  и т. п. Он племянник писателя
Гаршина.  По  его  словам,  в  тяжелые  и страшные времена все личное у него
отпало  и  остается  какое-то благостное состояние души. Он верит, что у нас
должны появиться люди, что мы должны победить.
     Нумизматика и археология его мания. Страстишка или даже страсть Я вчера
зашла к Данько. Наташа говорит, что с тех пор, как она ему случайно сказала,
что  видела  у  меня монеты, -- он совсем перестал говорит об А.А. и только и
думает о монетах.
     У  меня  оказалось некоторое количество очень интересных римских монет,
среди  них  8  консульских  серебряных, которые ему вскружили голову. Мне же
как-то  не хочется с ними расставаться, это последние папины монеты. А кроме
того, это валюта. Кроме того, я не знаю цен. Он предлагает по 20 р. за штуку
или  --  1/2  литра  спирта за все 8. И Вася говорит, что последнее выгоднее!
Каково!  Будто  бы  литр спирта стоит 400 р. Даже противно. Гаршин заходил и
вчера  и  сегодня.  Но я не решаюсь. Я, правда, сижу без денег. Но что-то не
хочется".
     "Мнози  борют  мя  страсти"  --  и  если, как всегда, с холодным сердцем
Гаршин  анализировал  изменения  структуры  клеток  под действием голода, то
приведший  к  этим  изменениям  "эксперимент"  над  людьми  он воспринимал с
незнакомой ему прежде тяжелой ненавистью.
     Но  война  в  какой-то  степени  парализовала его душу, и он чувствовал
теперь  себя  иным,  самому  себе неизвестным, с чужой эмоциональной жизнью.
Привыкший  принимать  на себя тяжесть горя и ужаса родственников умерших, он
понимал,  что  нынче  "все  меры  превзойдены",  и  со  стыдом ловил себя на
"выработанной личине участия". Он беспощадно изучал эту новую душу, открывал
в  ней  "незнакомые углы и закоулки, как в новой еще не обжитой квартире". А
сам  в  это  время  вел  будничную и необходимую блокадному городу работу по
сопоставлению клинических и анатомических диагнозов.
     Ахматова  жила  в  Ташкенте в постоянной тревоге об оставшихся за тремя
фронтами  "Городе  и  Друге".  "Он  настоящий  мужественный  человек.  Я  не
сомневаюсь,  что  он  уже  озаботился  устроить  так,  чтобы  мне немедленно
сообщили о его смерти, если он будет убит.  Это настоящий человек".{35}
Долго  не  получая  от  Гаршина писем, Ахматова сказала Чуковской: "Я теперь
уверена, что В.Г. погиб. Убит или от голода умер. Не уговаривайте меня: ведь
Тарасенкова получает от мужа регулярно письма. А В.Г. меня никогда не бросил
бы.  До  самой  смерти."{36}  ""Лева умер, Вова умер, Вл.Г. умер", -- голосом
полным слез, но слез нет".{37} На самом деле, все трое были живы.
     Ахматова  пыталась  разузнать  о  Гаршине через знакомых. Писала сестре
О.Ф.Берггольц Марии Федоровне. Передавала запросы через В.М.Инбер. Муж Инбер
И.Д.Страшун  в  годы  блокады был директором I ЛМИ, а Гаршин в это время там
работал.
     Иногда, как это ни парадоксально звучит, Ахматовой казалось, что смерть
Гаршина  для нее освобождение.{38} От чего? От обязательств перед ним? Или --
для  чего?  Для ташкентского образа жизни, несколько напоминавшего свободные
нравы  начала XX века? Этот образ жизни с недоумением и неприятием описала в
своем дневнике Чуковская.
     В  мае 1942-го от Гаршина пришла открытка. Затем опять молчание. В июле
Чуковская записала: "Получила телеграмму от В.Г., что посылка дошла!!!! Вот.
А она спорила, не хотела посылать "мертвому"".{39}
     Сентябрьские  записи  Чуковской: "Получила письмо от Томашевской, будто
Вл.Георг,  заговаривается,  пораженный  смертью  Энгельгардтов  и  Зеленина.
Получила письмо от Вл.Георг., противоречащее этим сведеньям."{40}
     20  октября  1942  г.,  по  свидетельству  Чуковской, Ахматову потрясла
телеграмма  Гаршина  о смерти его жены.{41} В дневнике Владимира Георгиевича
крупно,  на  всю  страницу,  начертано: "10 X 1942". Это дата смерти Татьяны
Владимировны  Гаршиной.  А  ниже -- фраза: "Несть человекъ, аще поживетъ и не
согрешитъ".
     В  ноябре  Ахматова  получила  от  Гаршина  письмо.  Ее ответ Чуковская
записала по памяти: "Милый друг, с того дня, как я получила телеграмму, я не
перестаю  тревожиться о Вас и посылаю запросы в Ленинград. Я очень ценю, что
в  такую минуту Вы нашли в себе силы мне написать. Я лежу в больнице. У меня
брюшной  тиф. Форма не тяжелая, уход первоклассный. Пишите мне пока на адрес
Л.К.Ч. Жму руку, Ваша."{42}.
     Только   оставаясь   в   звериных  дебрях  человеком,  можно  страшными
блокадными  вечерами  бережно  переписывать в дневник присланные из Ташкента
"Северные элегии".
     А  следом  за  ахматовскими  строками Гаршин записал строки из Кондака:
"Бурю внутрь имея помышленiй сумнительныхъ."
     Весной  1943 г. Гаршин сделал Ахматовой предложение и просил ее принять
его  фамилию.  Она  дала согласие и с тех пор называла Владимира Георгиевича
своим мужем.
     В  феврале  1944-го  Пунин записал в дневнике: "По-прежнему (как летом)
говорила  о  Гаршине  --  "мой  муж". Я не очень понимаю, что это значит. Это
все-таки  "комедь",  как  говорит маленькая Ника.  "Мой муж", вероятно,
для  того,  чтобы  я ни на что не рассчитывал. Я ни на что и не рассчитываю.
Помню ее как "звезду". И все. "Точка", -- говорил Нагель".{43}
     Не  дождавшись  вызова от Гаршина, 13 мая 1944 г. Ахматова прилетела из
Ташкента   в   Москву.   Несколько  раз  из  Москвы  говорила  с  Владимиром
Георгиевичем по телефону. 31 мая выехала в Ленинград.
     Близкие ей люди знали, что она предполагала поселиться с Гаршиным в его
новой  квартире,  обещанной  ему  ВИЭМом,  --  на Кировском проспекте. Однако
квартиры  к  приезду  Ахматовой  еще  не  было.  Вместе  со  своими друзьями
В.Г.Адмони  и  Т.И.Сильман  {44}  Ахматова  вышла  из  поезда  на  платформу
Московского  вокзала,  и  тут  произошла  встреча, уже много раз описанная в
воспоминаниях.  Встреча, которую Э.Г.Герштейн {45} сравнила с оскорбительным
розыгрышем.{46}
     Он  встретил  ее, поцеловал ей руку. Несколько минут, разговаривая, они
ходили по перрону. Потом он простился и быстро ушел, а она спокойно сообщила
ожидавшим   ее  спутникам:  "Все  изменилось.  Я  еду  к  Рыбаковым".  Можно
представить  себе  их  смятение:  готовы  ли  Рыбаковы  принять Ахматову? Но
оказалось,  что  Гаршин договорился с ними, они ждали. "Владимир Георгиевич,
встретив  Анну  Андреевну,  уехал  за  вещами,  он приехал к нам позднее", --
рассказывала О.И.Рыбакова Ю.И.Будыко.{47}
     Возможно,  отправляясь  на  вокзал,  Гаршин  предполагал,  что  из этой
встречи ничего не получится.
     В  течение  двух  недель  Гаршин ежедневно навещал Ахматову, приносил в
судках  обед из привилегированной столовой по своим талонам, затем произошел
окончательный  разрыв.  "Наконец  Анна Андреевна указала ему, в какое глупое
положение  он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем. "А я об этом не
думал",  --  ответил он. Вот это и взорвало Ахматову. И никогда она ему этого
не простила".{48}
     О душевном состоянии Гаршина после расставания с Ахматовой можно судить
по  его  письму  от  26  июня  1944  г.,  адресованному  Щепкиной-Куперник и
Зелениной:  "...Жизнь  сейчас  на  переломе.  В  эти дни переезжаю на старое
пепелище  --  домой  на  Троицкую  (я  жил три года в лаборатории). Кончается
своеобразный  период.  Дома,  где  все связано с Татьяной Владимировной, мне
тяжело.  Мира  нет  в  душе,  не  знаю,  будет ли, И это не дает возможности
создавать  что-то  новое.  Как-то  сразу  пришла психологическая старость, а
впрочем, и пора: мне сейчас 57 лет. Дело не в годах, а в отношении к жизни и
людям.   Отошли,   отпали   мелочи   и  суетность,  очистились  отношения  к
людям..."{49}
     Ища    объяснение   его   поступку,   Ахматова   обвиняла   Гаршина   в
непорядочности.  Кто-то  из  недоброжелателей  рассказал  ей, что Гаршин для
пополнения своей коллекции занимался в блокаду "кабальными" обменами.
     Она  искренне  поверила  этому, не принимая того, что тогда, как писала
Рыбакова, "все эквиваленты были другими".{50}
     Из материалов НКВД, фиксировавших донесения осведомителей: "В эвакуацию
уезжала  невенчанной  женой профессора Гаршина -- ему посвящено много строк в
поэме  "Без героя". Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она
вернулась  в  Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить
было  негде,  но  сжалился  Пунин  и  пригласил на свою жилплощадь. Ахматова
считает,  что  Гаршин  обарахлился  антиквариатом во время блокады, торговал
казенным спиртом, брал взятки".{51}
     Ахматова  убедила себя в том, что Гаршин сошел с ума. 6 августа 1944 г.
она  послала  своей  московской  подруге  Н.А.Ольшевской телеграмму: "Гаршин
тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна".{52}
     Генетически   унаследованная   тонкая   душевная   организация  и,  как
последствие  блокады,  отсутствие  сил,  необходимых  для совместной жизни с
Ахматовой, -- все это не могло не провоцировать депрессию.
     Когда-то  писатель  Всеволод Гаршин со страстью восклицал: "Господи, да
поймут  ли  наконец  люди,  что  все  болезни  происходят  от одной и той же
причины.    Причина  эта  --  неудовлетворенная потребность. Потребность
умственной  работы, потребность чувства, физической любви . Все болезни
 решительно все . Так было и со мной".{53}
     Для  Ахматовой  главным  аргументом  в  пользу  душевного  расстройства
Гаршина были, видимо, его "самооправдательные галлюцинации": он рассказывал,
что  ему  являлась  во  сне  покойная  жена  и  просила  его  не жениться на
Ахматовой.{54}
     Тот  симптом, по которому Ахматова ставила Гаршину клинический диагноз,
применительно  к  себе  --  поэту она расценивала как проявление мистического
откровения. В заметках о Николае Гумилеве Ахматова писала:
     "Три  раза  в  одни сутки я видела Н С во сне, и он
просил меня об этом".{55} "Об этом" -- о сохранении его творческого наследия.
И  в середине 1920-х гг. Ахматова вместе с П.Н.Лукницким занялась собиранием
гумилевского архива.
     А вот запись Лукницкого от 12 апреля 1925 г.:
     "АА  рассказывает,  что  сегодня ночью она видела сон. Такой: будто она
вместе  с  Анной Ивановной, Александрой Степановной, с Левой у них в доме на
Малой,  63.  Все  по-старому. И Николай Степанович с ними. АА очень удивлена
его присутствием, она помнит все, она говорит ему:
     "Мы  не  думали,  что ты жив. Подумай, сколько лет! Тебе плохо было?" И
Николай Степанович отвечает, что ему очень плохо было, что он много скитался
--  в  Сибири  был,  в  Иркутске  где-то. АА рассказывает, что собирается его
биография,  о  работе. Николай Степанович отвечает: "В чем же дело? Я с вами
опять со всеми. О чем же говорить?"
     АА  все  время  кажется,  что  это  сон,  и она спрашивает беспрестанно
Николая  Степановича:  "Коля,  это  не  снится  мне?  Ну  докажи, что это не
снится!.."" {56}
     Из  "Поэмы  без героя": "А ведь сон -- это тоже вещица...", "И особенно,
если снится/ То, что с нами должно случиться..."
     Провиденциальны  были  сны  Ахматовой  --  как и ее поэзия, но Гаршину в
провиденциальности она отказывала.
     Однако  смерть  его  связалась для Ахматовой с мистическим событием: 20
апреля  1956  г. она заметила глубокую трещину на брошке-камее под названием
"Клеопатра".  Эту  брошку  когда-то  ей  подарил Гаршин. 20 апреля 1956 г. и
оказалось датой его смерти.{57}
     Неизвестно, читал ли Гаршин Ахматовой свои стихи. Он сам к ним серьезно
не  относился.  Но  на страницах книги Ю.Германа "Дело, которому ты служишь"
сохранилась строфа послания Гаршина "Другу-прозектору". Вот это послание:
     Милый Вальтер, я только прозектор,
     Духовник уходящих теней,
     А стихи -- это узенький сектор
     В диаграмме часов и дней.

     Но когда оборвутся все нити
     И я лягу на мраморный стол,
     Будьте бережны, не уроните
     Мое сердце на каменный пол.

     Ахматова пережила Гаршина на десять лет.
     Незадолго  до  смерти  он  записал  в  своем дневнике: "На стереотипный
вопрос  о  том,  как  я себя чувствую, мне хотелось бы ответить словами Анны
Андреевны:
     "И была эта тема,
     Как раздавленная хризантема
     На полу, когда гроб несут"".

     Владимир  Георгиевич  Гаршин  остался  в поэзии Анны Ахматовой. Остался
явными посвящениями и скрытыми аллюзиями.
     Первым  стихотворением,  связанным  с  его именем, видимо, надо считать
четверостишие,  впервые  публикуемое в этом издании: оно было записано рукой
Ахматовой в дневнике Гаршина.

     В.Г.
     Из каких ты вернулся стран
     Через этот густой туман?
     Или вижу я в первый раз
     Ясный взор прощающих глаз?
     1937

     Здесь  слышится  перекличка  с отрывком под названием "Из Ленинградских
элегий"  {58}:  "О!  Из  какой  великолепной  тьмы,/  Из самой окончательной
разлуки/  Вернуться  можно".  Н.В.Королева  датирует  эти  строки 1956-м г.,
предполагая  их  связь  с темой "невстречи" Анны Ахматовой с Исайей Берлином
{59}.
     "Из каких ты вернулся стран..." Что это? Появление "Гостя из Будущего"?
Возвращение  давно потерянного: "...предчувствую встречу вторую,/ Неизбежную
встречу  с  тобой."  (1913)?  Узнавание  ожидаемого  и наконец воплощенного:
"Прости,  прости,  что  за  тебя/  Я  слишком  многих принимала" (1915)? Или
услышанная  мольба  о  прощении:  "Прости меня теперь. Учил прощать Господь"
(1916)?
     Мотив вины и прощения.
     Тот же мотив -- в другом неизвестном стихотворении Ахматовой {60}:

     За всю неправду, сказанную мною,
     За всю мою возвышенную ложь
     Когда-нибудь я казни удостоюсь,
     Но ты меня тогда не проклянешь.
     Но ты, меня любивший столько весен,
     Но ты, меня обретший в мраке сосен,
     Мне ведомо, что ты меня поймешь.61
     24 III 41г.

     Впрочем, остается некоторое сомнение в авторстве Ахматовой, так как нет
автографа этого стихотворения. Его записала Андриевская в своем дневнике -- в
числе других ахматовских стихов.{62}
     Вероятно,  стихотворение  обращено  к Гаршину. Март 1941-го -- четвертая
годовщина их близости.
     Тема  "непрощенной  лжи"  впервые  прозвучала  в  1911  г.  в стихах из
сборника "Вечер" "Три раза пытать приходила".
     "Великолепная  тьма",  "густой  туман",  "мрак"  --  многозначные образы
ахматовской   поэзии:   толща   времени,  бездна,  обещание  света,  еще  не
проявленная жизнь.
     Виновному,  предавшему,  не  прощенному  не найти выхода из мрака: "Сам
заблудился и, возжаждав сильно,/ Источника во мраке не узнал" ("В тот давний
год, когда зажглась любовь.", 1921).
     "Мрак"  для  Ахматовой есть и то первозданное состояние, в котором души
неразлучны и неразделимы: "... я делил с тобою/ Первозданный мрак" ("Пролог,
или  Сон  во  сне",  1963). Далее в "Прологе": "Где б ты ни был, ты делил со
мною/ Непроглядный мрак..."
     Может  быть, прежде всего Гаршин, а уж потом Берлин стоит за лирическим
героем  созданной  в  Ташкенте,  сожженной  в  послевоенном Ленинграде пьесе
"Энума  элиш",  частично восстановленной в 196О-е гг. под названием "Пролог,
или Сон во сне". {63}
     В строках "Пролога" можно расслышать антитезу стихотворению из дневника
Андриевской:  "Прокляну,  забуду,  дам  врагу,/  Будет  светел  мрак  и грех
прекрасен." -- "Но ты меня за то не проклянешь".
     "Светел  мрак  и грех прекрасен" -- вновь соседство слов, противоречащих
друг  другу  по  смыслу,  рождает  новый  смысл:  наличие вины, не ожидающей
прощения.
     В  1944  г,  в  Ташкенте, за месяц до возвращения в Ленинград, Ахматова
написала стихотворение:

     Справа раскинулись пустыри,
     С древней, как мир, полоской зари.

     Слева, как виселицы, фонари.
     Раз, два, три.

     А надо всем еще галочий крик
     И помертвелого месяца лик
     Совсем ни к чему возник.

     Это -- из жизни не той и не той,
     Это -- когда будет век золотой,

     Это -- когда окончится бой,
     Это -- когда я встречусь с тобой.

     Адресат  этого  стихотворения  также  Гаршин.  А то, что оно "описывает
ташкентский  пейзаж,  не противоречит возможности узнать в нем шекспировские
декорации",  --  пишет  Р. Д. Тименчик.{64} И отмечает неожиданное совпадение
последних  строк стихотворения с первыми строками "Макбета", похожие приметы
обещанных  событий  и  "галочий  крик",  указывающий  у Шекспира (в переводе
Пастернака)  на  скрытого  убийцу.  Исследователь видит в этом стихотворении
одну  из  сквозных  тем  ахматовской  поэзии -- чувство тайной вины, "ведомое
одной  героине",  из  которого  "во  многом    вырастает вся "Поэма без
героя"".  Он  обращает  внимание  на  то,  что в экземпляре поэмы, посланном
Ахматовой  осенью  1943  г.  из Ташкента в Ленинград Гаршину, был эпиграф из
"Макбета"  --  слова  врача  о  леди  Макбет:  "Небу  известно  то, о чем она
знает".{65}
     Еще  в начале января 1941 г. Ахматова начала писать вторую часть "Поэмы
без  героя".  Тогда  эта  часть  называлась  "Intermezzo",  что в переводе с
латинского  означает  --  "находиться  посредине".  "Intermezzo"  - небольшое
музыкальное   произведение   свободной  формы,  соединяющее  основные  части
музыкальной  композиции ("И отбоя от музыки нет"). Здесь, в "Поэме", это, по
словам  Ахматовой, "арка", перекинутая от прошлого к будущему.{66} Уже тогда
"Intermezzo"   было   посвящено   Гаршину.   В   Ташкенте  Ахматова  сделала
значительные вставки в "Intermezzo" и дала этой части "Поэмы" дополнительное
название,   возможно,  в  свое  время  подсказанное  Гаршиным-нумизматом,  --
"Решка".
     Решка  --  оборотная  сторона  монеты,  та,  на  которой  обозначена  ее
стоимость. Монета, упавшая во время игры в орлянку решкой, свидетельствует о
проигрыше.
     Название  "Решка" ассоциируется с заглавием гаршинского дневника: "Cash
accounts  of  life"  --  "Жизненные  счеты".  Под  этим  заголовком  Гаршин и
записывал  свои  разговоры  с  Ахматовой, ее стихи, а также имевшие для него
особый смысл латинские изречения, цитаты из литургических текстов.
     "Жизненные счеты" Гаршина и ахматовская "Решка".
     Если  в  первой  части "Поэмы" -- "Девятьсот тринадцатый год" -- кружится
маскарад   петербургской   гофманианы,   то   "Решка"  обнаруживает  изнанку
маскарадного плаща:

     Карнавальной полночью римской
     И не пахнет. Напев Херувимской
     За высоким окном дрожит.
     В дверь мою никто не стучится,
     Только зеркало зеркалу снится,
     Тишина тишину сторожит.

     Плата за участие в гофманиане -- трагедия совести, трагедия одиночества.
По  Шереметевскому чердаку "пронеслась адская арлекинада", а "в печной трубе
воет  ветер,  и  в  этом  вое  можно  угадать  очень  глубоко  и очень умело
спрятанные  обрывки  Реквиема".  В  "Прозе  о  Поэме" Ахматова писала, что в
"Решке" она "такая, какой была после "Реквиема" и четырнадцати лет жизни под
запретом      на   пороге  старости,  которая  вовсе  не  обещала  быть
покойной...".
     Строки  же из "Реквиема", самые горькие, самые обнаженные: "Уже безумие
крылом/  Души  накрыло  половину.",  имели посвящение: "Другу"{67}. Они были
переписаны Гаршиным с эпиграфом из Пушкина, позже перечеркнутым: "Не дай мне
Бог сойти с ума".
     В  "Решке"  Ахматова  "бесовскою черной жаждой/ Одержима" -- той жаждой,
благодаря  которой это время стало для нее невероятно плодотворным. 1940 год
Ахматова  называла  своим  апогеем:  "Стихи  звучали непрерывно, наступая на
пятки друг другу, торопяс