Т.Позднякова.
   Виновных нет... (Ахматова и Гаршин)

--------------------------------------------------------------------------
 Источник: Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин. СПб: Невский
 Диалект, 2002, составление и комментарий Т.С.Поздняковой,
 стр. 139-169 и 231-253.
 OCR: В.Есаулов, 6 июня 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------

                              Т.С.Позднякова

                              "Виновных нет..."



                       Годовщину веселую празднуй --
                       Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
                       Нашей первой зимы -- той, алмазной--
                       Повторяется снежная ночь.


     Потом,  в  более  поздних редакциях этого стихотворения Анны Ахматовой,
прочитаем  --  "годовщину  последнюю".  В  первом  же  варианте  1939  г., по
свидетельству  Л.  К.Чуковской, было "годовщину веселую" и посвящение "В. Г.
Гаршину".  Через  много лет в Москве, увидев в экземпляре сборника "Из шести
книг"  над  этим стихами инициалы "В. Г.", вписанные Чуковской карандашом по
памяти,  Ахматова  рассердилась  и  велела  немедленно стереть их: "Никакого
отношения  к В. Г.".{1} Но в 1939-м, когда длились "семнадцать месяцев" "под
Крестами", Ахматова отмечала и "веселую годовщину".
     Слова  "веселый",  "веселье", "весело" у Ахматовой порой соседствуют со
словами  далекими  или  откровенно  противоречащими  им по смыслу, тем самым
вызывая   к   жизни   третий  смысл,  не  переводимый  на  язык  обыденного:
царскосельской  статуе  "весело грустить", бубенец поет о "веселье горьком",
художник  "жаловался  весело". А у нее самой "в сердце веселье и страх". Это
то  веселье,  что  "у  бездны  мрачной  на краю", и в 1939 г, оно отмеривало
годовщину  как  новой  дружбы,  так  и  нового  горя: сближение с Владимиром
Георгиевичем Гаршиным и ожидание приговора сыну.
     В стихотворении свидание сопровождают реалии конкретного петербургского
пейзажа  ("Пар валит из-под царских конюшен,/Погружается Мойка во тьму"), но
пространство  и время будто размываются ("Свет луны как нарочно притушен,/ И
куда мы идем -- не пойму").
     В  одном  ряду  личная  и  исторические трагедии, объединенные временем
(март  1938-го  --  арест  сына,  март 1881-го -- убийство Александра II, март
1801-го -- убийство Павла I) и местом:

     Меж гробницами внука и деда
     Заблудился взъерошенный сад.
     Из тюремного вынырнув бреда,
     Фонари погребально горят.

И здесь же, тогда же:

     И трепещет, как дивная птица,
     Голос твой у меня над плечом.

     Спустя  годы,  переживая неизбывную обиду на Гаршина, Ахматова не менее
назовет его "утешеньем самых горьких дней".
     Роман  Ахматовой  и Гаршина начался, когда обоим было около пятидесяти.
Владимир  Георгиевич  Гаршин  --  не  поэт,  не художник, не искусствовед, не
композитор. Ученый, врач-патологоанатом, коллекционер.
     Как свела их судьба?
     С   творчеством   Ахматовой   Гаршин,  безусловно,  был  знаком  давно.
Достаточно вспомнить, что еще в начале 1920-х гг. он адресовал своей коллеге
К.  Г.  Волковой  (той  самой, что через двадцать с лишним лет стала, вместо
Ахматовой,  его  женой)  шуточные  рифмованные строки, в которых пародировал
ахматовское стихотворение "Ты письмо мое, милый, не комкай". {2}
     Гаршин  любил  и знал поэзию. Символистов: В. Брюсова, А. Блока. Особое
отношение  было  у  него  к  Н. Гумилеву. С его стихами он прожил жизнь. Уже
тяжело   больной,  на  одной  из  последних  страниц  своего  дневника,  меж
наблюдений  о  печальной  динамике  своего  организма  и  мыслей  о том, как
непоправимо сузилась его жизнь, он записал:
     "Читал  "Звездный  ужас"  Гумилева,  "Душа  и  тело"  --  его же. Он это
понимал:  "Как  подобает  мужу, заплачу непоправимой гибелью последней". Да,
вот это сила!"
     Семья  Гаршиных  была связана с литературой. Дядя Владимира Георгиевича
Всеволод  Михайлович  Гаршин  --  известный  русский писатель. К писательству
имели  отношение  и  другие  члены  семьи: дед Михаил Егорович Гаршин, бабка
Екатерина  Степановна  (урожд.  Акимова),  дядя  Евгений  Михайлович Гаршин,
двоюродный дед Владимир Степанович Акимов. {3}
     Сам  В. Г. Гаршин  тоже  писал  стихи.  Стихи  неровные. Иногда  --  "на
случай",  с  претензией  на  юмор:  шутил  над  коллегами,  порой получалось
грубовато,{4}  однако  среди  его  коллег и студентов эти опусы пользовались
успехом. Иногда же -- подлинные. В некоторых его юношеских стихах чувствуется
влияние   Блока.   К  примеру,  стихотворение  "В  храме  Христа  Спасителя"
перекликается  с  блоковским  "Медленно  в  двери  церковные",  а  строки "Я
клюквенным  соком,  красною  краской/  Из  ненужных покинутых тел/ Расцветил
белизну." -- с блоковским "Балаганчиком".{5}
     В  стихах  Гаршина  настоятельно звучит характерная для символизма тема
двойничества: "Я спешу из зала в зал тревожно,/ Рядом он, другой, спешит, не
отстает.",  или: "Да, это он, это он, мой демон,/ Мой бледный демон опять со
мной."{6}
     Наиболее  "символические" его стихотворения носят медицинские названия:
"Туберкулез"  (1916),  "Сыпной  тиф"  (1920).{7} Эти названия как бы снимают
мистическое  содержание  стихов  и объясняют его диагнозом. В Крыму во время
Гражданской  войны  Гаршин сам перенес тиф и, вероятно, в тифозном бреду его
посещали  видения  рая  ("Льются  радостные  звуки,/  Чьи-то ласковые руки,/
Словно  крылья  привидений,/  Осеняют,  навевают благодатный сон") и ада ("А
потом  чьи-то  лики/  Обожгут  горящим взглядом./ Вдруг охватит ужас дикий,/
Кто-то  грозный и великий/ Станет близко-близко, рядом,/ Сдавит душу, вырвет
стон").
     Через  двадцать лет в Ташкенте свой тифозный бред Ахматова переплавит в
поэтические  образы  пьесы "Энума элиш": ".Во время тифозного бреда я видела
все,  что случится со мной. Все... до поворота". И в "Поэме без героя" будет
действовать "кто-то  без лица и названья".
     Не  случилась  встреча  Ахматовой  с  Гаршиным в их юности, а ведь была
вполне  вероятна:  в  одни и те же годы они жили и учились в Киеве. В 1908-м
Аня Горенко (будущая Анна Ахматова) поступила там на Высшие женские курсы, а
Гаршин  перевелся  с биологического отделения Петербургского университета на
медицинский факультет Университета киевского.{8} Киев 1910 г. -- это венчание
Анны  Ахматовой  с  Николаем  Гумилевым,  Владимира  Гаршина  --  с  Татьяной
Акимовой.
     В  последний  предвоенный  месяц  1914 г. Ахматова гостила у родных под
Киевом.  Ей  запомнился  призрачный  город,  Михайловский монастырь XI века,
поставленный   над   обрывом,   в  Кирилловском  монастыре  --  Богородица  с
сумасшедшими  глазами, запомнился киевский пышный ливень, превративший улицы
почти в водопады.
     С той поры прошло больше двух десятилетий.
     Кто и когда познакомил Ахматову с Гаршиным?
     Известно,  что они встречались в доме литературоведа Бориса Михайловича
Энгельгардта  {9},  первым  браком  женатого  на  двоюродной сестре Гаршина,
Наталье  Евгеньевне.  Она  кончила  жизнь  самоубийством  после ареста мужа,
который  в  1930  г. "проходил" по "делу Академии наук". По окончании ссылки
Энгельгардт  со  своей  второй  женой  Лидией  Михайловной  Андриевской {10}
незаконно проживал в Ленинграде, на Кирочной улице, 8.
     Из  дневника Андриевской{11}: "02.О6.37. Часто заходит Гаршин. Когда он
пришел   в   первый  раз,  женщины  нашей  квартиры  переполошились:  "Какой
красивый". Мери даже вбежала в комнату: кто это? А он по сравнению с прошлым
--  обрюзг,  располнел  и совсем мне не кажется красивым. Со мной он держится
дружески и откровенно. Борю, по-моему, побаивается".
     Этот  дом  часто навещали Б.М.Эйхенбаум, В.Б.Шкловский, В.В.Виноградов,
Ю.Н.Тынянов,   М.Л.Лозинский,  Б.В.Томашевский,  Б.Я.Бухштаб,  Л.Я.Гинзбург.
Здесь,  среди  литературоведов,  переводчиков,  писателей, бывал и живший по
соседству  дальний  родственник  Энгельгардтов  -- Николай Васильевич Зеленин
{12},  врач-психиатр, внук великой актрисы М.Н.Ермоловой. Гаршин сблизился с
Зелениными  и  с  их  большим другом Т.Л.Щепкиной-Куперник {13} еще в начале
1920-х в Крыму {14}.
     Судя  по  сохранившимся  письмам, Щепкина-Куперник -- человек из другого
поколения,   из  другой  профессиональной  сферы  --  исключительно  дорожила
общением  с  этим ленинградским патологоанатомом.{15} Используя выражение Н.
Я.  Эйдельмана,  можно  утверждать,  что  только  одно  рукопожатие отделяло
Гаршина  от уже ушедших друзей Щепкиной-Куперник -- А.П.Чехова, Ф.И.Шаляпина,
М.Н.Ермоловой.
     Личные  отношения  Гаршина  с  Ахматовой  завязались в феврале 1937-го,
когда  Ахматова  лежала в Куйбышевской (Мариинской) больнице на обследовании
по  поводу  щитовидной  железы. Лечил ее профессор-эндокринолог В.Г.Баранов.
Баранов  ли способствовал сближению Ахматовой со своим коллегой Гаршиным или
Гаршин  устроил  ей  консультацию  с  Барановым  -- теперь сказать сложно, но
именно  с  этого  времени  отношения  Ахматовой  и Гаршина стали развиваться
напряженно и интенсивно.
     И.Н.Лунина  вспоминает,  что Гаршин начал навещать Ахматову в Фонтанном
Доме  тогда, когда она жила еще в пунинском кабинете.{16} В дневнике Николая
Николаевича  Лунина  есть  запись от 20 сентября 1937 Г: "...у Ани был проф.
Гаршин".{17}  Но  дневник  Андриевской  и переданный семьей Гаршиных в музей
дневник  Владимира  Георгиевича  свидетельствуют о том, что роман их начался
уже весной 1937 г.
     Гаршин  словно  пунктиром, осторожно и целомудренно, обозначал какие-то
этапы  развития их отношений. Отдельные страницы его дневника -- своеобразный
аналог  "разговорной  книжки"  Ахматовой  и  Лунина:  Гаршин  записывал свои
диалоги с Ахматовой, ее реплики, иногда со своими комментариями:
     ""А  Вы  меня  действительно  не  боитесь". При моей попытке перейти на
"корректный" тон.(Злость)Март 1937".
     ""Моя жизнь страшненькая". 13-08."
     Через  несколько  страниц: ""Ты меня не будешь обижать?!" Это ужасно по
беззащитности".
     И неоднократно: "Too late!" ("Слишком поздно!")
     "Я бы сказал -- In spite of too late.
     ААА повторила где-то -- мое "in spite of".*
     *{"Я  бы  сказал  --  Несмотря  на то, что слишком поздно. ААА повторила
где-то -- мое "несмотря на"".}

     Это  почти цитата из ахматовского стихотворения 1915 г.: "Ты опоздал на
много лет,/ Но все-таки тебе я рада"
     Дневниковая запись Андриевской, июнь 1938 г.:

     "В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала:
     -Как Вы ощущаете в этом году весну? -- Никак.
     -А я слышу ее, и вижу, и чувствую. Мне хорошо.
     И когда однажды они вдвоем с Вл.Георг.Гаршиным пришли к нам под дождем,
оба  насквозь промокшие, но веселые и ребячески шаловливые, и Анна Андреевна
переоделась  в  мою  юбку  и кофточку цвета палевой розы и сразу стала вдруг
молодой  и  похорошевшей,  а  Вл.  Георг. смотрел на нее добрым и смеющимся,
почти счастливым взглядом, -- я поняла, как, и почему, и с кем она чувствует,
слышит и видит весну.
     В  этом  году  они  приходят дружные и близкие, и он давно стал для нее
своим  человеком,  но нет в ее движениях той стремительности и легкости. А в
его  глазах  того  огня,  что  в прошлую весну. И она уже не спрашивает: "Вы
слышите весну, Л.М.?"

     В  сентябре 1938-го произошел окончательный разрыв Ахматовой с Пуниным.
Ахматова  осталась  в  его  квартире  в  Фонтанном Доме, но жила теперь не в
кабинете  Николая  Николаевича, а в бывшей детской. "Гаршин приходил к ней в
эту  комнату,  --  вспоминает  И.  Н.  Лунина. -- Это был трогательный и милый
человек,  с  такой  необычной  деликатностью,  которая  казалась  уже  тогда
музейной редкостью".{18}
     Гаршин  говорил Чуковской: "Я эти два года ее на руках несу".{19} Тут и
поддержка  в быту (судки в муфте), и медицинское наблюдение, и переписывание
стихов  для  так  и  не  состоявшейся публикации в "Московском альманахе", и
спасение от одиночества.
     В июле 1940 г. Ахматова подарила Владимиру Георгиевичу свою фотографию,
сделав на обороте надпись: "Моему помощному зверю Володе. А.".
     Наблюдая  общение  Гаршина  с  Ахматовой,  Чуковская  отмечала слабости
Владимира   Георгиевича:   нерешительность,   иногда   раздраженный,  иногда
инфантильный  тон.  Но  видела  она и обостренность его чувств и записывала:
".ответил Владимир Георгиевич каким-то рыдающим голосом", "Он вдруг заплакал
самыми  настоящими слезами", "...он уже не плакал, но одна крупная слеза еще
стояла  посреди  щеки".{20}  И  это  о  вальяжном  профессоре,  могущем быть
ироничным,   желчным,   страстным;   о   человеке,  занимающемся  отнюдь  не
сентиментальным  делом.  Он  сам  о  себе  говорил  шутливо: "Режу мертвых и
смотрю, какой они губернии".
     Тонкая  нервная  организация,  возможно,  была  у  него наследственной.
Современники  о  Всеволоде  Гаршине: "Плакал  от умиления и восторга" --
при  чтении  "Евгения  Онегина".  Узнав  о  предстоящей  казни народовольца,
"рыдал,  дошел  чуть не до обморока". После ссоры с матерью "не мог сдержать
слез  ими захлебнулся.".{21}
     Чуковская   писала,  что  Гаршин  в  полной  мере  ощущал  ту  страшную
"интенсивность  духовной  и душевной жизни", которая сжигала Ахматову{22}, и
одновременно  чувствовал  на  себе  гнет  ее раздражительности, гнева, мании
преследования.
     Это прочитывается и в его дневнике. Переписывая стихи Ахматовой 1913 г.
"На  шее  мелких  четок  ряд...",  он  тут же отметил: "Уже тогда -- "неровно
трудное  дыханье"?"  Свои  отношения с Ахматовой прокомментировал латинскими
изречениями: "Далеко от Юпитера, далеко от молнии", "Здесь я варвар, так как
меня никто не понимает".
     Чуковская обратилась к Гаршину с вопросом:
     "-- Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?
     -- Нет, -- ответил он. -- Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть
с  нею,  совсем  с  нею,  только  с нею. Но, честное слово, без всяких фраз,
прийти  к  ней  я  могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.
     Страдающий  от невозможности "перешагнуть" через страдание жены, он тем
не  менее не заронил в Ахматовой и тени сомнения в своей верности ей: "Мне в
последний раз цыганка предсказала, что Владимир Георгиевич будет любить меня
до самой смерти"{24}.
     В историю их отношений вторгалась история страны.
     25 сентября 1941 г. Пунин записал в своем дневнике:
     "Вечер,  11  часов.  Час  тому назад была короткая "воздушная тревога";
теперь  тихо.  Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает
из  Ленинграда.  (Ан.  уже  давно  выехала  отсюда  и последнее время жила у
Томашевского  в  писательском  доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится
налетов, вообще всего). Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал
и  сказал:  "Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей
жизни". Он был подавлен".{25}
     В  конце сентября 1941 г. Ахматова уехала в эвакуацию в Ташкент. Гаршин
остался  в  Ленинграде.  Остался  с  городом,  где  жил еще звук их "шагов в
эрмитажных залах".
     Дочь Андриевской, Татьяна Борисовна Фабрициева, вспоминает растерянного
Гаршина,   плачущего   над   ней  --  блокадной  девочкой:  "Господи,  бедный
ребенок".{26}  Друзья  и  сослуживцы вспоминают Гаршина, собравшего все свои
силы для жизни и работы в блокадном городе.
     Он  стал,  по  сути  дела,  главным  патологоанатомом Ленинграда. К его
прозекторской свозили трупы из военных госпиталей и со всех краев города. Он
преподавал,  проводил  вскрытия,  вел  научную  работу  --  если можно такими
обычными  словами  говорить  о  человеческой  деятельности  в нечеловеческих
условиях. Он проводил на фронт сыновей, пережил смерть жены, перенес тяжелую
форму  дистрофии.  Он сам на себе узнал, как голод подтачивает организм, как
коверкает  психику. Т.Б.Журавлева писала: "Остро реагируя на все изменения в
людях  и  в  себе, он тяжело переживал то, что в период особенно мучительных
испытаний  голодом суживается круг интересов и человек как бы "тускнеет" под
властным  и  неумолимым желанием -- инстинктом сохранения жизни. Как биолог --
он  понимал это, как врач -- сострадал людям, как человек высокого интеллекта
был унижен и стыдился этих перемен в себе".{27}
     Гаршин  был  консультантом учебного фильма "Алиментарная дистрофия". За
бесстрастностью   авторского   голоса,  за  кинокадрами,  выполняющими  роль
наглядных  пособий  для  изучения  разных  форм  этой  болезни,  -- страшная,
неприукрашенная правда о блокаде, о блокадных медиках.
     Свидетельства  блокадных  лет  Гаршина  -- его письма сыну, его статья о
значении  патологической  анатомии  в спасении тех, кого еще можно спасти, --
"Там, где смерть помогает жизни".
     Зимой   1942   г.  Гаршин  получил  в  подарок  однотомник  Пушкина,  с
дарственной  надписью от составителя и автора комментария Б. В. Томашевского
и  его жены: "Владимиру Георгиевичу Гаршину -- Человеку и в звериных дебрях с
любовью от Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских. 26 января 1942
г. Ленинград в осаде".{28}
     Зоя  Борисовна Томашевская{29} вспоминает: "Как-то Гаршин пришел к нам,
когда у нас было совсем мрачно: все лежали по своим углам, не было ни света,
ни  тепла и, кроме того, были потеряны карточки. Он посидел на диване молча,
как  всегда,  а  потом сказал: "Если вы решитесь со мной пойти, то я дам вам
немножечко  овса.  Лошадей уже всех съели, но у меня еще есть овес". (Он как
главный   прозектор   города   был   связан,   по-видимому,   с  похоронными
учреждениями.)   И мама завязывала мне платок, чтоб никто не понял, что
я  круглолицая,  не  подумал  бы,  что  я  толстая  и  меня  можно съесть. И
решительно  меня отправила. (Потом она сказала мне, что больше всего боялась
самого  Гаршина.  Мне  это, конечно, было странно.) Гаршин действительно дал
мне  мерку овса -- такой мешочек с петельками, который подвязывают лошадям. В
нем  было  килограмм  десять.  Больше  бы  я, наверное, и не снесла. С этого
времени мама говорила: "Анна Андреевна нас спасла"".{30}
     Из воспоминаний Ольги Иосифовны Рыбаковой: "Часто бывал у нас Гаршин во
время  блокады.  Перенес  он блокаду плохо, выглядел страшно. Мы обязаны ему
спасением,  без  него  мы  бы  не выжили. (Он два раза приносил нам по литру
спирта, мы потом меняли его на продукты)".{31}
     Но  блокадные  страницы гаршинского дневника показывают человека отнюдь
не святого -- мятущегося, обуреваемого страстями. В числе записей -- цитаты из
масонского  текста:  "...ето  разум, сей маленький едовитый запазушный змий,
сей  льстец  и  обманщик    хочет  господствовать  над самим духом"; из
Учительного  Евангелия:  "И  вметастъ  его  бесъ    во  огнь  ярости  и
вожделенiя..."; из Патерика: "...недостоинство же безгласием связует язык."
     Вспомним   рассказ   Волковой:  идя  навстречу  непреодолимому  желанию
Владимира  Георгиевича,  она  отдала  ему  свой золотой крестильный крестик,
чтобы  он  мог  заказать  себе  золотой  перстень  с граненым сердоликом, на
котором была вырезана надпись: "От юности моея мнози борют мя страсти".
     "Мнози борют мя страсти" -- и Гаршин во время блокады одержимо занимался
коллекционированием,  пользуясь  возможностью  дешево приобретать ценности у
тех,  кто  был  готов  менять  их  на  хлеб.  У  него был свой круг общения,
состоявший  из  столь  же страстных коллекционеров. Это и заведующий отделом
нумизматики  Эрмитажа  профессор  А.А.Ильин,  и  военный врач В.Ф.Груздев, и
старший  ветеринарный  врач  мясокомбината  Э.3.Цыгирь,  и бывший коммерсант
П.М.Исаев.  Ослабевшего  от  голода  Павла Михайловича Исаева Гаршин пытался
спасти, положив его в больницу. Но тот умер, и Гаршин сумел приобрести у его
дочери часть ценной коллекции.{32}
     14   декабря   1941   г.  Л.  В.  Яковлева-Шапорина  записала  в  своем
дневнике{33}.
     "На  днях  вечером  ко  мне  пришел  с