оприща.
     Он  стал  формировать  редколлегию  журнала  из  людей  противоположных
взглядов,  настолько  противоположных,   что  даже  сам   боялся  потом   на
собственную редколлегию ходить.
     Да она и собралась-то  только однажды и закончилась крупным,  отнюдь не
литературным,  побоищем,  на  которое были стянуты  силы  ОМОНа, а тогдашний
министр обороны подумывал ввести в этом районе города военное положение.
     Дрюня Гавкин выпросил себе под это дело танк и ездил на нем на работу.
     После  того  заседания  редколлегии освободили от занимаемой  должности
начальника московской милиции.
     Дрюня Гавкин тотчас  же выставил на этот пост  свою кандидатуру, но  по
причине своего маленького роста депутатами на обсуждении столь ответственной
фигуры замечен не был.
     И остался поэтому главным редактором.
     Ко мне он  имел только  то касательство, что однажды предал громогласно
анафеме  моего бывшего  тестя  и  поэтому  по  логике  новой нравственности,
провозглашенной перестройкой, обязательно должен был жениться на его дочери.
Я  тогда,  помниться, дал ему по  физиономии,  и  в  журнале даже  открылась
рубрика, посвященная моей скромной личности.
     Все,  что делал  в этой жизни  Дрюня  Гавкин, было служением лишь одной
задаче  и одной цели: он хотел совсем уехать из нашей солнечной страны, но в
силу своей натуры пытался сделать это нестандартным образом,  ибо ни один из
известных ему способов,  а их, как  пальцев на руке, -  пять:  быть  евреем,
устроиться  там на  работу, жениться  на  иностранке, иметь  много  валюты и
делать, что хочется, убежать, наконец, - ему не подходил.
     Он придумывал шестой способ.
     Но так как он как личность никому не был нужен, то обусловленные шестым
способом бесконечные его скандальные истории Запад не волновали, и никто ему
не  только  не предлагал  американского  паспорта, но даже фиктивную  визу в
Польшу ему пришлось добывать за четыреста тысяч.
     Еще не женившись на  Наташке, он уже на страницах своего журнала смешал
с  дерьмом ее  отца  и  мать,  а свои  поступки  объяснял  новым  мышлением,
непонятным  в  примитивной  суетности  тем,  кому Бог  не  дал гладиаторских
способностей.  Это была вторая  его публикация о Наташкином  отце. И  теперь
можно было не сомневаться - он всерьез взялся за ней ухаживать.
     Сегодня утром,  когда  Орнелла  отправилась  за  покупками и уже  через
пятнадцать  минут,  поднявшись   по   мраморной  лестнице  нашего  скромного
четырехсоттысячедолларового  домика,  принесла  кроме славного стихотворения
еще слегка помятые авокадо, я этого почти не заметил.
     Да  и Ксения,  возвратившись  со  своей  лекции  по русскому  праву  из
колледжа, где она  весьма успешно  преподавала, была не против разрезать его
и, приправив оливковым маслом и уксусом, съесть сразу, так как была голодна.
Но  тут-то  и  появился   закипающий  Дрюня  Гавкин,  которого  послало  мне
провидение, не  известно, за какие  провинности, в  соседи на этом сказочном
побережье Золотого озера в Швейцарии.
     Он стал швырять плоды в окно и успокоился только тогда, когда я треснул
ему по  башке  киви,  отчего  этот  занятный фрукт расплющился о  физиономию
журналиста и сделал ее хоть на минуту привлекательной.
     Окончательно угомонился он только тогда, когда за ним пришла Наташка.
     Наташка любила приходить в мой дом и играть с моими детьми.
     Дети мои - это не просто мои дети, это две дочери и два сына.
     Они родились,  как это ни  странно,  в  один  день.  Ксения  и  Орнелла
подарили мне ко дню рождения по двойне: по мальчику и по девочке.
     Собственно,   этот   факт   и  стал  причиной  того,  что   швейцарское
правительство благосклонно решило вопрос о законности моего брака. Поскольку
ни министр юстиции  Италии, ни министр юстиции нашей страны так и  не смогли
ответить по существу на вопрос о правомерности нашей любви.
     А  когда   родились  дети,  причем  обе  стороны  ждали  этого  момента
напряженно, ибо по негласной договоренности  давно  уже было решено, что та,
которая родит первой, и будет считаться настоящей моей женой, вынуждены были
оставить свои гнусные поползновения разбить нашу крепкую, дружную семью.
     И  вот  теперь, купаясь  в замечательно чистой воде Золотого  озера,  я
думаю и о том,  как  помочь Орнелле сделать  ее лекции  по русской филологии
более интересными, и о  том, конечно, как сделать из Ксении  единственного в
своем роде специалиста по международному семейному праву.
     Плакучие ивы над озером напоминают мне Подмосковье.
     Я  стараюсь  побыстрее  заканчивать свои очередные литературно-правовые
опусы  с  тем,  чтобы заработать  денег,  потому  что  ведь  мне  приходится
содержать  не только свою  семью,  но и семью Наташки. Ее  муж,  едва только
устроившись  на  работу,  тотчас же повздорил  с  кем-то и швырнул  на пол в
сердцах компьютер.
     А  еще я до сих  пор содержу два синдиката, они находятся в Москве, и в
них  работают  мои друзья.  Один  -  издательский, а другой  -  правовой,  с
которыми я не порвал связь.
     Очередная  московская   перестройка  объединила  их.  Но  это  меня  не
удивляет. Балетно-танковое  училище  существовало в  Советском Союзе  еще  в
начале  восьмидесятых...,  но меня не  устраивает тот  факт, что  республика
Русь, образовавшаяся в  сердцевине распавшейся России, начала распадаться на
славянские поселения, из которых поселения древлян  и самоедов снова считают
себя самостоятельными государствами.
     Правительство  Соединенных  Штатов  выделило  русскоязычному  населению
небольшое гетто,  площадью  что-то около  восьми  квадратных  километров,  в
районе Рейгановской области.
     Чтобы  дойти  от пляжа Золотого озера до  нашего  дома нужно всего пять
минут, но нам всем,  разомлевшим, идти и вообще двигаться лень. И поэтому мы
усаживаемся  одной  большой  семьей,  плюс  Наташка   и   Дрюня  в  огромный
американский "линкольн" (огромненькая  такая  машинка,  размером  с  телегу,
существовавшая в России еще с древних времен) и едем, слушая шум перегретого
мотора  и вспоминая,  как  тихо  становилось в  Москве когда начальник одной
службы давал начальнику другой команду "двести".

     Кафе Замберлетти, Варезе,
     Северная Италия, 1994.


 * ФРУКТОВЫЕ ЧАСЫ *

     (История современного героя)

     "Ваши фруктовые часы спешат на две груши"
     Михаил Федотов

     Нас  считают  самой красивой  парой на побережье, у нас  четверо детей,
вышколенная прислуга,  наш  папа  пишется  шестьдесят девятым в списке самых
богатых людей мира.
     На своей яхте, устав от  повседневного  безделья,  я иногда по привычке
читаю книги. Это доставляет мне злобное наслаждение.  В эти минуты я не вижу
желтого волшебного моря и коричневых, плавающих вокруг джонок. За книгами  я
забываю,  насколько мерзок этот мир бессмысленного комфорта, и  не  перестаю
думать, для чего все это тому, кто придумал этот мир. А еще  я  думаю о том,
прогремел или нет выстрел на Пляс д`Итали, и, как все, жду  пришествия Бога.
Когда он придет, я точно знаю, о чем спрошу его.
     Но вы еще ничего не знаете.

     Будильник  зазвонил в четверть восьмого, но так было хорошо поваляться,
что  никто  его выключил,  и он скоро заткнулся сам.  Да и  некому  было его
выключать. В квартире  только  один  человек  -  я. Я  приоткрываю глаза, но
жмурюсь от хмурого утра.
     На стене бессмысленно  висит отцовское ружье. По  Чехову  (а он  всегда
прав)  оно  не должно висеть  просто  так.  Но  убирать  его  не  хочу,  это
единственная память об отце.
     Он умер недавно. Где-то. Мы не встречались несколько лет.
     Я очень  хочу спать,  хотя  бы  еще только  на секунду,  но эта секунда
превращается в полчаса.
     Мне некогда  уже завтракать, некогда даже одеваться и приводить  себя в
порядок.
     Я   вскакиваю,  пинаю   ногой   приоткрывшуюся  дверцу  шкафа,   оттуда
высовывается дамская нога, слишком совершенная, чтобы быть реальной.
     "Хорошее  начало для детектива", - думаю  я, но  мысли спешат  в другую
сторону. Я не обращаю на нее внимания.
     Шкаф открывается опять,  и нога  снова выползает  в  коридор.  Я  пинаю
дверцу еще раз, как будто держит.
     Наконец, одеваюсь  во что попало и  бегу.  На  бегу  вспоминаю,  все ли
выключено дома, заперта ли дверь, на месте ли карторанж. У меня есть машина,
она припаркована возле дома, в гараже,  но около  моего института ее ставить
негде,  маленький  черный  "Аустин"   с  семдесят  пятым  номером,  довольно
престижным в Париже; им пользуется хозяин квартиры, потому что я практически
на  машине не  езжу.  Дочь  хозяина  заходила ко мне  однажды.  Она  неплохо
сложена, пару раз мы  с ней поигрались  в постельке. Но отныне, встречаясь с
нею  на улице или в лифте, я не читаю в ее взоре острого желания, и  поэтому
не  навязываю  ей себя. Документы, кредитная карточка как будто с собой.  На
бегу вставляю квиток от карторанжа в автомат метро и не помню как оказываюсь
возле  поезда,   двери  которого   уже   закрываются.  Какой-то   темнокожий
придерживает  их  для  меня.  Перевожу  дух.  Негр улыбается.  Я  шепчу  ему
благодарность. Поезд трогается. Я пытаюсь посмотреть  на часы, но их нет  на
руке.  Негр  явно заинтересовался моим видом и сообщает, что только без двух
минут восемь. Зачем тогда нужно было так спешить?
     От  духоты  вагона, от  спешки мое тело становится  горячим  и  потным.
Мерзко.
     На  бульваре Роспай  я  выхожу на одну станцию  раньше, чтобы чуть-чуть
пройтись и освежиться на воздухе, иду по бульвару вниз, к Монпарнасу, захожу
в бар купить сигареты.
     Интересно: а деньги у меня есть или тоже забыты дома?
     Покупаю  сигареты и иду  дальше, закуриваю,  перехожу на другую сторону
бульвара,  взвизгивают  тормоза.  Я  спешу,  ничего  не  вижу  и,   конечно,
огрызаюсь:
     - Ты что, пид, три дня мужика не видел?
     Можно было и не переходить бульвар, но  на той стороне  Монпарнаса есть
"Иппопотамо", где меня знают. Я там иногда завтракаю. Сегодня на это времени
нет. Вбегаю на секунду в  бар. Навстречу мне выходит очень красивая китаянка
с каким-то парнем славянского  типа,  русоволосым  и высоким. Я оглядываю их
пристрастно - красивая пара.
     - Как всегда, виски? - улыбается гарсон.
     Я молчу. Он делает мне знак и проводит за стойку, где я  залпом выпиваю
стаканчик. Я делаю это за стойкой, потому что в баре бывают мои  сослуживцы,
они могут меня заметить, а я не хочу терять свою последнюю работу.
     На ходу звякаю  о  прилавок монетой и мчусь  дальше вниз  мимо Вавин  и
памятника  Бальзаку  к  своему  институту.  У  меня сегодня  первая  группа.
Студенты из разных стран будут учиться у меня французскому.
     Я филолог, но работу свою не люблю.
     Внизу  в  вестибюле  на  компьютере  - расписание занятий.  Тут  же  на
принтере  отрываю лист  с  именами  и  характеристиками своих  студентов, но
изучать их некогда.
     Моя аудитория  на  шестом этаже. Лифт, как всегда, переполнен, мчусь по
лестнице.
     До начала  занятий всего минута, а  профессор  не может  опаздывать, во
всяком  случае в  первый день, даже если профессору  только тридцать, он  не
вымыт и во что попало одет.
     Впереди  меня  по лестнице поднимается китаянка,  та же,  которая  была
десять минут  назад  в баре.  Классная  фигура.  Пока иду за ней,  использую
возможность разглядеть  все до  мелочей. Я  люблю красивых женщин, а  теперь
даже останавливаюсь в  изумлении. Редко увидишь такое совершенство в Париже.
Китаянку сопровождал все тот же русоволосый парень. Она назвала его Вадимом.
     Она поднялась еще на  несколько  ступеней.  Я  отстаю  и перевожу  дух:
"Неужели в мою группу?"
     И точно, они повернули туда. Я иду следом, окидываю еще раз  с  ног  до
головы ее фигуру. "Будь я мужиком, обязательно бы тебя трахнула", думаю зло.
И иду на свое место за кафедрой.

     Моя  группа в этот раз оказалась весьма немногочисленной. Пока студенты
доставали  свои  блокноты,  карандаши  и  прочую  ненужную  дребедень,  я  с
интересом наблюдала за ними. Мужчин в аудитории было трое: поляк, американец
и русский. Последний,  я взглянула на распечатку, носил  имя Вадим: высокий,
широкоплечий, русоволосый, с голубыми глазами. Он  чем-то даже напоминал мне
моего отца.  Может быть,  невоздержанностью к  женщинам, ибо  на Вадиме  она
читалась так ясно, что взгляду опытной женщины было трудно ошибиться.
     За  несколько лет работы я всегда безошибочно угадывала,  какие и с кем
из студентов у меня сложатся отношения.  Мой метод работы  -  влюбить в себя
учеников,  обаять  их безмерно,  а  потом  уже  они  будут послушны,  начнут
доверять мне полностью, а тогда мои скромные знания легко  перейдут из  моей
головы в их собственные.
     Студенты любят за мной ухаживать, и тут нет синдрома ученик  - учитель.
Я просто привлекательна.  Не раз,  не  два и не  десять  ко мне  подходили и
говорили: "Вы красивы". Я приветливо улыбалась, но всегда думала о том, что:
"Ну и что,  можно подумать,  что это дает вам право мною  обладать.  Вы себе
льстите, мсье". Но, конечно, этого  вслух не говорила. Перед началом занятий
я  даже повесила на видном месте плакатик: "Во время урока профессора руками
не трогать!" Но это исключительно  для отработки профессионального подхода к
французскому...
     Женщины,  конечно,  не липли ко мне,  как мужчины,  да  все они,  кроме
китаянки,  были одномерны.  Я  им давала  прозвища: итальянку,  например,  я
назвала "чинквачента".
     Эту  разноязыкую группу  я  получила  потому,  что  владею  несколькими
языками: английским,  русским,  немецким, а французский студенты знают и без
меня неплохо, я корректирую, убираю им акцент.
     Когда  моя  группа  расселась,  то оказалось,  что  представители  всех
восточных стран сидят по одну сторону, а европейцы - по другую. Как все-таки
сильна тяга у людей к границам. Мне было немножко  смешно, и я окрестила всю
восточную сторону своего класса "азиатик".
     Началось занятие, и я стала  проверять,  на  что способны мои студенты.
Вадим хорошо  говорил по-французски.  Я думаю,  это очень большая  редкость,
потому что  русский, хорошо говорящий по-французски, очень похож на мужчину,
переодетого  в  дамское платье.  Китаянка,  наоборот, по-французски говорила
весьма скверно, она произносила "гли конкурд" как "ден фирошро".
     Я стала объяснять интонационные особенности французского языка.
     -  Оксант  сир конфлекс? -  воскликнула  вдруг  итальянка.  - Да я  так
ребенка назову, когда он родится.
     И наша группа повеселилась.
     Я давно заметила, что многие студенты, кто-то из пижонства или  упоения
европейской вседозволенностью  пишут  свои  письмена  левой  рукой.  На  это
смотреть  очень мило, но  мне было все  равно, я только подумала,  что, если
китаянка тоже фронда и левой рукой  пишет свои  непостижимые иероглифы,  это
было бы уж слишком. Она была похожа на большую Дюймовочку.
     Я попросила  каждого  подойти  к  доске и написать  свое имя  на родном
языке. Иероглиф, который изобразила китаянка, был похож на фруктовые часы из
детской сказки.
     Я каждому пыталась объяснить, почему некоторые гласные не  произносятся
во французском языке, не говоря уж о согласных.
     Иногда я бросала взгляд на Вадима. Славный мужик. Такие не ухаживают за
женщинами, таким самим надо на шею бросаться.
     Он сидел  рядом с китаянкой,  нарушая твердыню  "азиатик", и копался  в
своем пошете. Она наклонилась к нему и  в чем-то с жаром  его  убеждала.  Он
лениво обращал на нее  внимание, но  она не  видела в его  поведении  позы и
продолжала на чем-то настаивать.
     Я не могла еще раз не  отметить, что они вместе великолепно смотрятся и
что это - очень красивая пара.
     Американца,  поляка,  двух  японок,  немку,  болгарку,  двух  кореянок,
датчанку, шведку, шри-ланкийку и алжирку я  не запомнила, да и не  старалась
запомнить. Они не  волновали мое воображение, а это верный признак того, что
встреть я их на улице через полгода после окончания занятий, я их не узнаю.
     Меня   интриговала   сидящая   передо  мной  пара,  интриговала   своей
гармоничностью, своим совершенством, своей цельностью.
     Я не первый год преподаю, я уже говорила  это, поэтому умею прекрасно с
помощью некоторых не относящихся к занятиям реплик выудить из студентов все,
что  мне  заблагорассудится.  Поэтомудовольно  быстро  я  стала  обладателем
информации о  том,  что русский этот намерен  здесь жить долго, что  он ищет
работу и пристанище, что только отсутствие европейского жизненного  опыта  и
русская  самостоятельность  не позволяют  принять,  во  всяком случае  явно,
притязания  и  ухаживания влюбленной китаянки, которая,  сказать по совести,
была бы  для него великолепной партией. Отец  ее имеет свой бизнес где-то во
Флориде,  и, судя по тому,  сколько  на  дочери  навешано  украшений, весьма
солидный. К тому же сама она - совершенство, может быть, немного глупенькая,
но нельзя же требовать от двадцатилетней женщины всего сразу. Я вот умная, а
что толку.
     Я смотрела на  китаянку, и постепенно  дикая  злоба поднималась во мне.
Эта злоба  была формой протеста против  нее,  хорошенькой  и богатой,  а  я,
хорошенькая  и  небогатая,  уже дотянула до тридцати  лет в лицезрении чужих
счастий.
     Но   я  решила   бороться.   Решила,   конечно,  не   путем  логических
умозаключений, а инстинктивно, интуитивно чувствуя, что я еще могу.

     Произошло  это через пару дней после начала занятий.  Я о  чем-то, стоя
между столами,  рассказывала  студентам  и  вдруг взглянула  на  Вадима.  Он
посмотрел  на  меня тоже,  и  клянусь,  не только я, все в аудитории увидели
искру, метнувшуюся между  нашими взорами. Я больше  не  могла говорить, я не
могла даже сойти с места. Я сдвинула ноги что было  силы и  почти немедленно
почувствовала, как от бедер моих, обнимая живот, к груди,  перекрещивая ее и
щекоча спину, поднимаясь к шее  и  дотрагиваясь  до моих  губ,  движутся два
луча. С  трудом  я доковыляла до своего  профессорского места и  села,  моля
Бога,  чтобы  это мое состояние поскорее  бы  исчезло и никто  бы  ничего не
заметил.
     Когда я  смогла говорить,  я поручила студентам какое-то  упражнение, а
сама вышла в коридор и закурила.
     К следующему  занятию  я готовилась основательно. Теперь отступать было
некуда, потому что я не спала ночь, и  количество потраченной на это энергии
надо было восполнить хотя бы игрой.
     Игра  была теперь  прямо противоположной той, которую я  вела на первом
занятии. Теперь уже в  незначительных репликах я поила аудиторию информацией
о  своей  жизни,  прекрасно  понимая,  что  только  один  человек  может  ею
заинтересоваться и что только он один  ее воспринимает. Китаянка,  будь  она
повнимательней,  вполне могла бы  предотвратить беду,  но, увлеченная  своей
очередной диадемой, она и не подозревала об опасности, и то, что должно было
произойти, произошло.
     На следующий день Вадим уже сидел не рядом с китаянкой, а ближе к моему
столу  и  после  занятий  попросил  объяснить  ему  какую-то  грамматическую
конструкцию,  пригласив  меня  для  этого  в крошечный  ресторанчик  как раз
недалеко от моего дома. Мне стоило  колоссальных усилий, чтоб согласиться не
тотчас  же.  Я  же  все-таки парижанка, а  значит  европейская леди, я  стою
дороже, чем мило и эскарго, которых нам предстоит вкусить сегодня вечером за
бутылочкой хорошего бургундского.

     Следующий диманж мы решили провести вместе, и он превратился в  длинную
неделю счастья. Я глазами Вадима смотрела на Париж, вернее смотрела на него,
а он уже на Париж.
     Мы еще не были близки.
     После посещения острова Сите, Нотр-Дам де  Пари,  часовни  Сент-Шапель,
Консьержи, площади Каррузель и сада Тюильри,  Булонского леса,  в котором мы
видели множества голых задниц, а их обладатели -  странных нецелующихся нас,
Монмартра, кладбища Пер-Лашез,  Панте