ы  смерть  была  подобна врагу,  от которого можно  убежать,  я
посоветовал  бы  воспользоваться этим  оружием  трусов. Но  так  как от  нее
ускользнуть невозможно, ибо  она одинаково  настигает  беглеца, будь он плут
или честный человек,
Nempe et fugasem persequitur virum, Nec parcit imbellis iuventae Poplitibus,
timldoque tergo, [19]
и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,
Ille  licet ferro cautus sе  condat et aere, Mors  tamen Inclusum  protrahet
inde caput, [20]
давайте научимся встречать  ее  грудью и вступать с  нею в  единоборство. И,
чтобы  отнять  у  нее  главный  козырь, изберем  путь, прямо противоположный
обычному.  Лишим  ее  загадочности,  присмотримся  к ней,  приучимся  к ней,
размышляя  о ней  чаще,  нежели о  чем-либо другом.  Будемте всюду и  всегда
вызывать в  себе ее образ и притом во всех возможных ее  обличиях.  Если под
нами  споткнется  конь, если  с крыши упадет черепица, если  мы  наколемся о
булавку,  будем  повторять  себе  всякий раз: "А что,  если это  и есть сама
смерть?"  Благодаря этому мы  окрепнем, сделаемся  более  стойкими.  Посреди
празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же
припев,  напоминающий  о  нашем  уделе;  не  будем  позволять  удовольствиям
захватывать нас  настолько, чтобы время от времени у нас не  мелькала мысль:
как наша веселость непрочна, будучи  постоянно  мишенью для  смерти, и каким
только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так  поступали египтяне, у
которых был  обычай вносить  в торжественную залу, наряду с  самыми  лучшими
явствами и напитками,  мумию  какого- нибудь  покойника,  чтобы она  служила
напоминанием для пирующих.
Omnem  crede  diem  tibi  diluxlaae supremum.  Grata superveniet,  quae  non
sperabitur hora. [21]
     Неизвестно, где  поджидает нас смерть; так будем же  ожидать ее  всюду.
Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот
разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения
и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто  постиг, что потерять жизнь -
не  зло.  Когда   к  Павлу  Эмилию  явился   посланец  от  несчастного  царя
македонского, его  пленника, передавший просьбу последнего не принуждать его
идти  за  триумфальною  колесницей, тот  ответил: "Пусть  обратится  с  этой
просьбой к себе самому".
     По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано
еще  кое-что  от  природы,  многого  не  возьмешь.  Я  по  натуре  своей  не
меланхолик, но  склонен к мечтательности. И ничто никогда не  занимало моего
воображения  в  большей   мере,   чем  образы   смерти.   Даже  в   наиболее
легкомысленную пору моей жизни -
Iucundum cum aetas florida ver ageret, [22]
когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсь муками
ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности мои мысли  были
поглощены каким-нибудь  знакомым,  умершим  на  днях от  горячки, которую он
подхватил, возвращаясь  с такого же празднества, с душой, полною неги, любви
и еще не  остывшего возбуждения,  совсем как  это бывает со мною, и в ушах у
меня неотвязно звучало:
Jam fuerit. nес post unquam revocare licebit. [23]
     Эти  раздумья  не  избороздили  мне  морщинами  лба  больше,   чем  все
остальные.  Впрочем, не бывает,  конечно,  чтобы подобные образы при  первом
своем  появлении не причиняли нам  боли.  Но  возвращаясь  к ним все снова и
снова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае - так было
бы,  по крайней мере, со мной - я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибо
никто никогда  не  доверял своей  жизни меньше моего, никто меньше  моего не
рассчитывал  на  ее  длительность.  И  превосходное   здоровье,   которым  я
наслаждаюсь  посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не  может
укрепить моих надежд на этот счет, ни болезни  - ничего в них убавить.  Меня
постоянно преследует ощущение, будто я все  время ускользаю от  смерти.  И я
без  конца нашептываю себе: "Что возможно  в  любой день, то возможно  также
сегодня". И впрямь, опасности и случайности почти или - правильнее сказать -
нисколько не приближают  нас к нашей последней черте; и  если  мы представим
себе, что, кроме  такого-то  несчастья,  которое угрожает  нам, по-видимому,
всех  больше, над  нашей  головой нависли миллионы  других,  мы поймем,  что
смерть  действительно всегда  рядом с  нами,  - и  тогда, когда мы веселы, и
когда горим в лихорадке, и когда мы на море, и  когда у себя дома, и когда в
сражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum sui
certior. [24] Мне  всегда кажется, что до прихода  смерти  я так  и не успею
закончить то дело,  которое  должен выполнить, хотя бы  для  его  завершения
требовалось  не более  часа. Один мой знакомый, перебирая как-то мои бумаги,
нашел  среди  них  заметку по  поводу некоей вещи, которую,  согласно  моему
желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказал ему, как обстояло
дело: находясь  на расстоянии  какого-нибудь лье  от дома, вполне здоровый и
бодрый, я поторопился  записать свою волю, так как не  был уверен, что успею
добраться  к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода  и вбивая  их  себе  в
голову, я всегда подготовлен к тому, что это может случиться со мной в любое
мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мне смерть, в ее приходе  не будет
для меня ничего нового.
     Нужно, чтобы  сапоги были всегда на тебе,  нужно, насколько это зависит
от нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться,  как
бы  в час выступления мы не  оказались во власти других забот, кроме о себе.
Quid brevi fortes iaculamur aevo Multa? [25]
     Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один  сетует не столько даже
на самую смерть,  сколько на то, что она помешает  ему закончить с блестящим
успехом начатое  дело; другой - что приходится переселяться  на тот свет, не
успев устроить замужество дочери или проследить за  образованием детей; этот
оплакивает разлуку с женой,  тот - с сыном, так как  в них была отрада  всей
его жизни.
     Что до  меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда ему
будет угодно, не  печалуясь  ни о чем, кроме  самой жизни, если  уход из нее
будет  для  меня  тягостен.  Я  свободен  от всяких  пут;  я наполовину  уже
распрощался со  всеми, кроме  себя  самого.  Никогда еще  не  было человека,
который  был  бы  так  основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из  этого
мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,
это удалось сделать мне.
Miser, о miser, alunt, omnia ademit Una dies infesta mihi tot praemia vitae.
[26]
     А вот слова, подходящие для любителя строиться:
Manent opera interrupta, minaeque Murorum ingentes. [27]
     Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,
во всяком случае,  проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе не
удастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:
Cum moriar, medium solvar et inter opus. [28]
     Я  хочу, чтобы  люди действовали, чтобы  они как можно лучше  выполняли
налагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой
капусты, но я  желаю  сохранить полное равнодушие и к  ней, и,  тем более, к
моему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,
который уже перед  самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злая
судьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатом
из  наших  королей.  Illud  in his  rebus  non  addunt, nес tibi  earum  lam
desiderium rerum auper insidet una. [29]
     Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных  настроений. И  подобно
тому, как наши кладбища расположены возле церквей или в  наиболее посещаемых
местах  города,   дабы   приучить,   как  сказал  Ликург,  детей,  женщин  и
простолюдинов  не пугаться при виде покойников, а также,  чтобы человеческие
останки, могилы и  похороны,  наблюдаемые нами  изо  дня  в  день, постоянно
напоминали об ожидающей нас судьбе,
Quin  etiam  exhilarare viris  convivia caede  Mos  olim, et miscere  epulis
spectacula  dira  certantum  ferro, saepe  et  super  ipsa  cadentum  Pocula
respereis non parco sanguine mensis; [30]
подобно   также   тому,   как   египтяне,  по  окончании   пира,  показывали
присутствующим огромное изображение смерти, причем  державший его восклицал:
"Пей и возвеселись  сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же", так и я
приучал себя не только думать о  смерти, но и говорить о ней всегда и везде.
И  нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы  о  смерти
такого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, как
они держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в  которых я
особенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя бы
уже из обилия приводимых мною  примеров  и из того необычайного пристрастия,
какое я питаю к подобным  вещам. Если бы я был сочинителем книг, я  составил
бы  сборник  с  описанием различных  смертей, снабдив его комментариями. Кто
учит людей умирать, тот учит их жить.
     Дикеарх [31]  составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,
но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.
     Мне  скажут,  пожалуй,   что  действительность  много   ужаснее   наших
представлений о ней и что нет настолько  искусного фехтовальщика, который не
смутился  бы  духом,  когда дело дойдет  до этого. Пусть себе говорят, а все
таки размышлять  о  смерти наперед  - это,  без  сомнения, вещь  полезная. И
потом, разве это безделица - идти до последней черты без страха и трепета? И
больше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть -
быстрая  и насильственная, у  нас  нет времени исполниться страхом пред нею;
если же она не такова, то, насколько  я мог заметить, втягиваясь понемногу в
болезнь,  я   вместе  с  тем   начинаю   естественно  проникаться  известным
пренебрежением к жизни.  Я  нахожу, что обрести решимость умереть,  когда  я
здоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет  лихорадка. Поскольку
радости  жизни  не  влекут меня  больше с  такою силою,  как прежде,  ибо  я
перестаю  пользоваться ими и получать от них удовольствие,  - я смотрю и  на
смерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальше
отойду  я  от  жизни и  чем ближе подойду к  смерти,  тем  легче  мне  будет
свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно  сменит другую. Убедившись на многих
примерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещи
кажутся  нам  нередко значительно большими,  чем  вблизи, я подобным образом
обнаружил,  что,  будучи  совершенно  здоровым,   я  гораздо  больше  боялся
болезней, чем тогда, когда они  давали знать о себе: бодрость, радость жизни
и   ощущение  собственного   здоровья   заставляют  меня  представлять  себе
противоположное состояние настолько  отличным от того, в котором я пребываю,
что я  намного преувеличиваю в своем  воображении неприятности, доставляемые
болезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,
когда они настигают меня. Надеюсь,  что  и со смертью дело будет обстоять не
иначе.
     Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы  лишить нас возможности
ощущать,  несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,
которое  все  мы  претерпеваем,  и  эти   наши  потери  и  наше  постепенное
разрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?
Неu senibus vitae portio quanta manet. [32]
     Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив  его
на улице, подошел  к нему и попросил от пустить его умирать. Цезарь, увидев,
насколько  он  немощен,  довольно остроумно ответил: "Так  ты,  оказывается,
мнишь себя живым?" Я не думаю, что мы могли бы снести подобное  превращение,
если бы оно сваливалось на  нас  совершенно внезапно. Но жизнь  ведет нас за
руку по отлогому,  почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, пока
не ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот
почему  мы  не  ощущаем  никаких потрясений,  когда  наступает  смерть нашей
молодости, которая,  право  же, по  своей  сущности  гораздо более  жестока,
нежели  кончина  еле теплящейся жизни, или же кончина нашей  старости.  Ведь
прыжок от бытия-прозябания к небытию  менее тягостен, чем от бытия-радости и
процветания к бытию - скорби и муке.
     Скрюченное и согбенное тело не  в состоянии  выдержать тяжелую ношу; то
же и с нашей душой: ее  нужно  выпрямить и поднять, чтобы  ей  было под силу
единоборство с таким противником. Ибо если невозможно,  чтобы она  пребывала
спокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает право
хвалиться,  -  хотя  это,  можно  сказать,  почти  превосходит  человеческие
возможности, - что  в ней  не осталось более  места  для  тревоги, терзаний,
страха или даже самого легкого огорчения.
Non vultus instantis tyrainni Mente quatit solida, neque Austor Dux inquieti
turbidus Adriae, Nec fulminantis magna lovis manus. [33]
     Она  сделалась госпожой  своих страстей  и  желаний;  она властвует над
нуждой,  унижением,  нищетой  и всеми  прочими  превратностями  судьбы.  Так
давайте  же,  каждый  в меру  своих возможностей, добиваться  столь  важного
преимущества! Вот где подлинная  и  ничем не  стесняемая свобода, дающая нам
возможность презирать насилие и произвол и смеяться над тюрьмами и оковами:
In  manicis.  et Compedibus, saevo te sub custode tenebo.  Ipse  deus  simul
atque  volam, me solvet: opinor Hoc sentit,  moriar. Mere ultima linea rerum
est. [34]
     Ничто  не влекло  людей к  нашей  религии  более, чем заложенное в  ней
презрение  к жизни. И не только  голос разума призывает нас к этому, говоря:
стоит ли бояться потерять  нечто такое, потеря чего  уже не сможет вызвать в
нас сожаления? - но и  такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды
смерти, не тягостнее  ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?
И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится?  Тому, кто сказал
Сократу: "Тридцать тиранов осудили тебя на смерть", последний ответил: "А их
осудила на смерть природа". [35]
     Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы  избавимся  от
каких бы то ни было огорчений!
     Подобно  тому  как  наше  рождение  принесло  для  нас  рождение  всего
окружающего,  так  и  смерть  наша будет  смертью всего окружающего. Поэтому
столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас  не  будет  в живых, как
то,  что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть  одного  есть начало жизни
другого.  Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту
жизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.
     Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет
ли смысл трепетать столь долгое время перед столь  быстротечною вещью? Долго
ли жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?
Ибо  для  того,  что больше не  существует, нет  ни  долгого  ни  короткого.
Аристотель рассказывает,  что на  реке Гипанис обитают крошечные  насекомые,
живущие не  дольше  одного дня.  Те из них,  которые умирают в восемь  часов
утра,  умирают  совсем  юными;  умирающие  в  пять  часов вечера  умирают  в
преклонном возрасте. Кто же из нас не  рассмеялся бы, если б при нем назвали
тех и других  счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти  то
же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностью
существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных.
[35]
     Впрочем  , природа не дает нам зажиться. Она говорит: "Уходите из этого
мира так  же,  как вы вступили  в  него.  Такой  же  переход,  какой некогда
бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь
от жизни к смерти.  Ваша смерть  есть одно из звеньев управляющего вселенной
порядка; она звено мировой жизни:
inter se mortales mutua vivunt Et quasi cursores vital lampada tradunt. [37]
     Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную  связь вещей? Раз смерть -
обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая  часть вас самих, то
значит,  вы  стремитесь  бежать  от  самих  себя.  Ваше  бытие,  которым  вы
наслаждаетесь, одной  своей половиной принадлежит  жизни, другой - смерти. В
день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:
Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit. [38]
Nascentes morimur, finiaque ab origine pendet. [39]
     Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете  у жизни;  оно прожито вами
за ее счет.  Непрерывное занятие всей вашей жизни -  это взращивать  смерть.
Пребывая  в жизни, вы пребываете  в  смерти, ибо смерть  отстанет от вас  не
раньше, чем вы покинете жизнь.
     Или,  если угодно,  вы  становитесь  мертвыми,  прожив  свою  жизнь, но
проживете вы  ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно  сильнее  поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.
     Если вы  познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите
же с удовлетворением в сердце:
Сur nоn ut plenus vitae conviva recedis? [40]
     Если же вы не сумели  ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,
что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?
Cur  amplius addere quaeris  Rursum quod  pereat male, et  ingratum  occidat
omne? [41]
     Жизнь сама  по  себе - ни благо, ни зло: она  вместилище и блага и зла.
смотря  по тому, во что  вы  сами  превратили  ее. И  если  вы прожили один-
единственный день, вы видели уже  все.  Каждый день таков же, как все прочие
дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды,
это устройство вселенной - все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что
взрастит ваших потомков:
Non alium videre: patrea aliumve nepotes Aspicient. [42]
     И, на  худой конец, все  акты моей комедии,  при всем  разнообразии их,
протекают в течение одного  года. Если вы присматривались к хороводу четырех
времен года, вы не могли не  заметить, что они обнимают собою  все  возрасты
мира:  детство,  юность, зрелость и  старость. По  истечении года делать ему
больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:
versamur ibidem, atque insumus usque  Atque  in ae aua per vestigia volvitur
annus. [43]
     Или  вы воображаете,  что я  стану  для вас  создавать  какие-то  новые
развлечения?
Nam tibi praeterea quod machiner, inveniamque Quod placeat, nihll eat, eadem
aunt omnia semper. [44]
     Освободите место другим, как  другие освободили его для вас.  Равенство
есть  первый  шаг  к  справедливости.  Кто может  жаловаться на то,  что  он
обречен, если  все  другие  тоже  обречены?  Сколько  бы вы ни жили,  вам не
сократить  того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все  усилия
здесь  бесцельны:  вы  будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам
такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:
licet, quod vis, vivendo vincere saecla. Mors aeterna tamen nihilominus illa
manebit. [45]
     И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:
In  vera nescis nullum fore morte  alium  te, Qui possit  vivua  tibi lugere
peremotum. Stansque lacentem. [46]
     И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:
Nec sibi enim quiaquam turn se vitamque requirit,  Nec desiderium nostri nos
afflcit ullum. [47]
     Страху  смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует что-
нибудь ничтожнее, чем это последнее:
multo mortem minus ad nod esse putandum Si minus esse potest quam quod nihil
esse videmus. [48]
     Что вам до нее - и когда вы умерли, и когда живы? Когда  живы - потому,
что вы существуете; когда умерли - потому, что вас больше не существует.
     Никто не умирает прежде своего час.  То время, что остан