Мишель Монтень.
   Эссе

Мишель Монтень. О воспитании детей
Мишель Монтень. Выгода одного - ущерб для другого
Мишель Монтень. О том, что философствовать - это значит учиться умирать
Мишель Монтень. О страхе
Мишель Монтень. О силе нашего воображения
Мишель Монтень. О том, что нельзя судить. Счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер
Мишель Монтень. О педантизме
        Мишель Монтень. О воспитании детей

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
---------------------------------------------------------------

    Госпоже Диане де Фуа, графине де Гюрсон [1]

    Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел
или горбат, хотя бы это и было очевидною истиной. И не потому -
если только его не ослепило окончательно отцовское чувство - чтобы
он не замечал этих недостатков, но потому, что это его собственный
сын. Так и я; ведь я вижу лучше, чем кто-либо другой, что эти
строки - не что иное, как измышление человека, отведавшего только
вершков науки, да и то лишь в детские годы, и сохранившего в памяти
только самое общее и весьма смутное представление об ее облике:
капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водится у
французов. В самом деле, я знаю, например, о существовании медицины,
юриспруденции, четырех частей математики [2], а также, весьма
приблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще, что
науки, вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться
в их дебри, грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя
современной науки, или уйти с головою в какую-нибудь из ее
отраслей, этого со мною никогда не бывало; и нет такого предмета
школьного обучения, начатки которого я в состоянии был бы изложить.
Вы не найдете ребенка в средних классах училища, который не был бы
вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог бы
подвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему
уроков; во всяком случае, это зависело бы от содержания такового.
Если бы меня все же принудили к этому, то, не имея иного выбора, я
выбрал бы из такого урока, и притом очень неловко, какие-нибудь
самые общие места, чтобы на них проверить умственные способности
ученика, - испытание, для него столь же неведомое, как его урок для
меня.

    Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считать
Плутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды [3],
непрерывно наполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что
оттуда попалои на эти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно
сказать,почти ничего. История - та дает мне больше поживы; также и
поэзия, ккоторой я питаю особую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [4],
подобнотому, как голос, сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее
более могучим и резким, так, мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена
различными поэтическими размерами, устремляется гораздо порывистее и
потрясает меня с большей силой. Что до моих природных способностей,
образчиком которых являются эти строки, то я чувствую, как они
изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум и мысль бредут ощупью,
пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удается достигнуть
пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываю
удовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанные
просторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах
рассеять. И когда я принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что
только приходит мне в голову, не прибегая к сторонней помощи и полагаясь
только на свою сообразительность, то, если при этом мне случается - а
это бывает не так уж редко - встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из
хороших писателей те самые мысли, которые я имел намерение развить (так
было, например, совсем недавно с рассуждением Плутарха о силе нашего
воображения), я начинаю понимать, насколько, по сравнению с такими
людьми, я ничтожен и слаб, тяжеловесен и вял, - и тогда я проникаюсь
жалостью и презрением к самому себе. Но в то же время я и поздравляю
себя, ибо вижу, что мои мнения имеют честь совпадать иной раз с
их мнениями и что они подтверждают, пусть издалека, их правильность. Меня
радует также и то, что я сознаю - а это не всякий может сказать про
себя, - какая пропасть лежит между ними и мною. И все же, несмотря ни на
что, я не задумываюсь предать гласности эти мои измышления, сколь бы
слабыми и недостойными они ни были, и притом в том самом виде, в каком я
их создал, не ставя на них заплат и не подштопывая пробелов, которые
открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие ноги, чтобы
пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писаки нашего
века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы из
древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают
совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает
принадлежащее их перу до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что
они теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают.

    Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например,
вставлял в свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других
авторов, а в одну из них он включил даже "Медею" Еврипида. Аполлодор [5]
говорил о нем, что, если изъять из его книг все то, что принадлежит не
ему, то, кроме сплошного белого места, там ничего не останется. У
Эпикура, напротив, в трехстах оставшихся после него свитках не найдешь ни
одной цитаты.

    Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я
со скукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный,
настолько лишенный и содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как
французским текстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания,
не добрался до чего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до
облаков. Если бы склон, по которому я поднимался, был пологим и подъем,
вследствие этого, продолжительным, все было бы в порядке; но это была
столь обрывистая, совсем отвесная пропасть, что после первых же слов,
прочтенных мною, я почувствовал, что взлетел в совсем иной мир.
Оказавшись в нем, я окинул взором низину, из которой сюда поднялся, и
она показалась мне такой безрадостной и далекой, что у меня пропало
всякое желание снова спуститься туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь
из моих рассуждений сокровищами прошлого, это лишь подчеркнуло бы
убожество всего остального.

    Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,
как порицать - а это я делаю весьма часто - чужие в себе. Обличать их
следует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо
знаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными
мной авторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они
ничего не заметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию,
нежели с помощью воображения. А кроме того, я не борюсь с этими
испытанными бойцами по-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но
делаю время от времени лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в
этой схватке; я только соприкасаюсь со своими противниками и скорее
делаю вид, что соревнуюсь с ними, чем в действительности делаю это.

    И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы
себя честным игроком, обо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они
сильнее всего.

    Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно:
облачаться до кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как
это нетрудно людям, имеющим общую осведомленность, путем использования
клочков древней мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом,
пытаться скрыть и присвоить чужое добро - это, во-первых, бесчестно и
низко, ибо, не имея ничего за душой, за счет чего они могли бы творить,
эти писаки все же пытаются выдать чужие ценности за свои, а во-вторых, -
это величайшая глупость, поскольку они вынуждены довольствоваться
добытым с помощью плутовства одобрением невежественной толпы, роняя себя
в глазах людей сведущих, которые презрительно морщат нос при виде этой
надерганной отовсюду мозаики, тогда как только их похвала и имеет
значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы я столь же мало желал.
Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше
выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам
[6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ними
несколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других
сочинениях; таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей
огромных трудов компиляции, названной им "Политика".

    Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные
мною нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь
отказываться и от написанного с меня портрета, где у меня лысина и
волосы с проседью, так как живописец изобразил на нем не совершенный
образец человеческого лица, а лишь мое собственное лицо. Таковы мои
склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не
как то, во что должно верить. Я ставлю своею целью показать себя здесь
лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть может, я стану другим,
если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во мне перемену. Я не
пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему слову верили, да
и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно обучен, чтобы
учить других.

    Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои
мысли о воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-
нибудь познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее
применение, как принеся в дар тому человечку, который грозит в скором
будущем совершить свой торжественный выход на свет божий из вас (вы
слишком доблестны, чтобы начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в
свое время столь значительное участие в устройстве вашего брака, я имею
известное право печься о величии и процветании всего, что от него
воспоследует; я не говорю уж о том, что давнее мое пребывание в вашем
распоряжении в качестве вашего покорнейшего слуги обязывает меня желать
всею душой чести, всяческих благ и успеха всему, что связано с вами. Но,
говоря по правде, я ничего в названном выше предмете не разумею, кроме
того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшими трудностями человеческое
познание встречается именно в том разделе науки, который
толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.

    Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо
известны, и применение их не составляет труда, как, впрочем, и самый
посев; но едва то, что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает
великое разнообразие этих приемов и множество трудностей, необходимых,
чтобы его взрастить. То же самое и с людьми: невелика хитрость посеять
их; но едва они появились на свет, как на вас наваливается целая куча
самых разнообразных забот, хлопот и тревог, как же их вырастить и
воспитать.

    Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить
себе на этот счет определенное суждение очень трудно.

    Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До
чего непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках
сказываются их природные склонности; люди же, быстро усваивающие
привычки, чужие мнения и законы, легко подвержены переменам и к тому же
скрывают свой подлинный облик.

    Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе
правильного пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание
детей в том, что они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в
этих затруднительных обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому,
чтобы направить детей в сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно
полагаясь на легковесные предзнаменования в догадки, которые мы
извлекаем из движений детской души. Даже Платон, на мой взгляд, придавал
им в своем "Государстве" чрезмерно большое значение.

    Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие,
особенно если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо,
поистине, в руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего
применения. Она неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей
доводится предоставлять свои средства для ведения войн или управления
народом, для того, чтобы поддерживать дружеское расположение чужеземного
государя и его подданных, чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в
философском споре или чтобы выиграть тяжбу в суде или прописать
коробочку пилюль. Итак, сударыня, полагая, что, воспитывая ваших детей,
вы не забудете и об этой стороне дела, ибо вы и сами вкусили сладость
науки и принадлежите к высокопросвященному роду (ведь сохранились
произведения графов де Фуа [9], от которых происходит и господин граф,
ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, ваш дядюшка,
и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которые продлят на
многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочу сообщить вам
на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам; вот и
все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.

    Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая,
что от его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я не
стану на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести
ничего путного. Что же касается затронутого мною предмета, по которому я
беру на себя смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он
верит мне ровно настолько, насколько мои соображения покажутся ему
убедительными. Ребенка из хорошей семьи обучают наукам, имея в виду
воспитать из него не столько ученого, сколько просвещенного человека, не
ради заработка (ибо подобная цель является низменной и недостойной
милостей и покровительства муз и к тому же предполагает искательство и
зависимость от другого) и не для того, чтобы были соблюдены приличия, но
для того, чтобы он чувствовал себя тверже, чтобы обогатил и украсил себя
изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая ему наставника, вы
отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно, чтобы это был
человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой, ибо, хотя
нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же добрые
нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.

    Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего
сына отказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала,
сообразуясь с душевными склонностями доверенного ему ребенка,
предоставил ему возможность свободно проявлять эти склонности, предлагая
ему изведать вкус различных вещей, выбирать между ними и различать их
самостоятельно, иногда указывая ему путь, иногда, напротив, позволяя
отыскивать дорогу ему самому. Я не хочу, чтобы наставник один все решал
и только один говорил; я хочу, чтобы он слушал также своего питомца,
Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли сначала говорить учеников,
а затем уже говорили сами. Obest plerumque iis qui discere volunt
auctoritas eorum, qui docent [10].

    Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько
ему самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не
соблюдая здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье
отыскать такое соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших
задач, какие только я знаю. Способность снизойти до влечений ребенка и
руководить ими присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то
я тверже и увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.

    Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя
от них одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного,
что среди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка,
которые извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.

    Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного
урока, но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не
по показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя
что либо ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко
множеству различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как
следует и в какой мере усвоил это; и в последовательности своих
разъяснений пусть он руководствуется примером Платона [11]. Если кто
изрыгает пищу в том самом виде, в каком проглотил ее, то это
свидетельствует о неудобоваримости пищи и о несварении желудка. Если
желудок не изменил качества и формы того, что ему надлежало сварить,
значит он не выполнил своего дела.

    Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к
помочам, что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу
свободу и собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt [12]. Я знавал в
Пизе одного весьма достойного человека, который настолько почитал
Аристотеля, что первейшим его правилом было: "Пробным камнем и основой
всякого прочного мнения и всякой истины является их согласие с учением
Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета, ибо Аристотель все
решительно предусмотрел и все высказал". Это положение, истолкованное
слишком широко и неправильно, подвергало его значительной и весьма долго
угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.

    Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову,
опираясь на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не
становятся неизменными основами его преподавания, равно как не
становятся ими и принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит
ему, чем отличаются эти учения друг от друга; ученик же, если это будет
ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере,
останется при сомнении. Только глупцы могут быть непоколебимы в своей
уверенности.

    Che non men che saper dublar m'agarada [13].

    Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над
ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего
не находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque ве
vindicet [14]. Главное - чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он
проникся духом древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть
он не страшится забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул
эти взгляды, лишь бы он сумел сделать их собственностью. Истина и доводы
разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех, кто
высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии. То-то и то
то столь же находится в согласии с мнением Платона, сколько с моим, ибо
мы обнаруживаем здесь единомыслие и смотрим на дело одинаково. Пчелы
перелетают с цветка на цветок для того, чтобы собрать нектар, который
они целиком претворяют в мед; ведь это уже больше не тимьян или майоран.
Точно так же и то, что человек заимствует у других, будет преобразовано
и переплавлено им самим, чтобы стать его собственным творением, то есть
собственным его суждением. Его