них взбивали перину, подобно тому
как Германик [50] не выносил ни вида петухов, ни их пения. Возможно, что
это происходит от какого-нибудь тайного свойства натуры: но, по-моему,
все это можно побороть, если вовремя взяться за дело. Я был воспитан
так, что мой вкус, хоть и не без труда, приспособился ко всему, что
подается к столу, за исключением пива. Пока тело еще гибко, его нужно
упражнять всеми способами и на все лады. И если воля и вкусы нашего
юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу жизни
любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и
излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к
обычаям своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но
любить делать должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения
Каллисфена, утратившего благосклонность великого Александра из-за того,
что он отказался пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть
шалит, пусть беспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы
даже в разгуле он превосходил выносливостью и крепостью своих
сотоварищей. И пусть он никому не причиняет вреда не по недостатку
возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли. Multum interest
utrum peccare aliquis nolit aut nesciat [51]. Как-то раз, находясь в
веселой компании, я обратился к одному вельможе, который, пребывая во
Франции, никогда не отличался беспорядочным образом жизни, с вопросом,
сколько раз в жизни ему пришлось напиться, находясь на королевской
службе в Германии. Задавая этот вопрос, я имел в виду выразить ему свое
уважение, и он так этот и принял. Он ответил, что это случилось с ним
трижды, и тут же рассказал, при каких обстоятельствах это произошло. Я
знаю лиц, которые, не обладая способностями подобного рода, попадали в
весьма тяжелое положение, ведя дела с этой нацией. Не раз восхищался я
удивительной натурой Алкивиада [52], который с такой легкостью умел
приспособляться, без всякого ущерба для своего здоровья, к самым
различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием самих персов,
то воздержанностью и строгостью нравов - лакедемонян, то поражая всех
своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда
находился в Ионии.

    Omnis Aristippum decuit color, et status, et res [53].

    Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,

    quem duplici panno patientia velat
    Mirabor, vltae via si conversa decebit,
    Personamque feret non inconcinnus utramque [54].

    Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их
заучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.

    Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия
философией состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в
науку! Hanc amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita
magis quam litteris persecuti sunt [55].

    Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского,
какой наукой или каким искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни
искусства, - ответил тот, - я - философ" [56].

    Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он
решается браться за философию. "Я берусь за нее, - сказал он в ответ, -
с тем большими основаниями". Гегесий [57] попросил его прочитать ему
какую-то книгу. "Ты смешишь меня! - отвечал Диоген. - Ведь ты
предпочитаешь настоящие фиги нарисованным, - так почему же тебе больше
нравятся не действительные деяния, а рассказы о них?"

   Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько
претворять их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда
будет видно, лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли
он справедливость и доброту в своем поведении, ум и изящество в речах,
стойкость в болезнях, скромность в забавах, умеренность в наслаждениях,
неприхотливость в питье и пище, - будет ли то мясо или же рыба, вино или
вода, - умеет ли соблюдать порядок в своих домашних делах: Qui disciplinam
suam, non ostentationem scientiae, sed legem vitae putet,
quique obtemperet ipse sibi, et decretis pareat [58].

    Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.

    Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их
в таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к
делам, а не к словам" [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати
лет с одним из наших латинистов-школьников, который затратил столько же
времени только на то, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком
болтлив; я не встречал еще человека, который говорил бы не больше, а
меньше, чем полагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на
разговоры. Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и
строить из них фразы; еще столько же - объединять фразы в небольшие
рассуждения из четырех или даже пяти частей; и последние пять, если они
не больше - уменью ловко сочетать и переплетать эти рассуждения между
собой. Оставим это занятие тем, кто сделал его свои ремеслом.

    Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух
школьных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти
шагов один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд
во главе с офицером, которым оказался не кто иной, как граф де
Ларошфуко, ныне покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил
первого из учителей, кто этот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше
солдат и думая, что с ним говорят о его товарище, презабавно ответил:
"Он вовсе не дворянин; это - грамматик, а что до меня, то я - логик". Но
поскольку мы стараемся воспитать не логика или грамматика, а дворянина,
предоставим им располагать свои временем столь нелепо, как им будет
угодно; а нас ждут другие дела. Итак, лишь бы наш питомец научился как
следует делам; слова же придут сами собой, - а если не захотят прийти,
то он притащит их силой. Мне приходилось слышать, как некоторые уверяют,
будто их голова полна всяких прекрасных мыслей, да только выразить их
они не умеют: во всем, мол, виновато отсутствие у них красноречия. Но
это - пустые отговорки! На мой взгляд, дело обстоит так. В головах у
этих людей носятся какие-то бесформенные образы и обрывки мыслей,
которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить себе, а стало
быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих себя. И
хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно
видите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только
подбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, - и
в этом я могу опереться на Сократа, - что тот, у кого в голове сложилось
о чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом,
хотя бы на тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:

    Verbaque praevlsam rem non invita sequentur [60].

    Как выразился - хотя и прозой, но весьма поэтически - Сенека: cum
res animum occupavere verba ambiunt [61]. Или, как говорил другой
древний автор: Ipsae res verba rapiunt [62]. He беда, если мой питомец
никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательном падеже, и о
существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем его лакей
или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и эта торговка,
лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не больше
ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук во
Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в
предисловии снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не
нужно знать всех этих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные
украшения легко затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной
истиной. Эти завитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить
от чего-либо более основательного и жесткого, как это отчетливо показано
Апром у Тацита [63]. Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты,
приготовив прекрасную и пространную речь, которою хотели склонить его к
войне с тираном Поликратом. Дав им возможность высказаться, Клеомен
ответил: "Что касается зачина и вступления вашей речи, то я их забыл,
равно как и середину ее, ну а что касается заключения, то я не
согласен". Вот, как мне представляется, прекрасный ответ, оставивший
этих говорунов с носом.

    А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать
выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения
какого-то крупного здания. Один, более хитроумный, выступил с
великолепной, заранее обдуманной речью о том, каким следует быть
этому строению, и почти склонил народ на свою сторону. Другой же
ограничился следующими словами: "Мужи афинские, что он сказал, то я
сделаю".

    Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но
Катон лишь подсмеивался над ним: "У нас, - говорил он, - презабавный
консул". В конце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое
словцо всегда уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему
предшествует, ни к тому, что за ним следует, оно все же хорошо само по
себе. Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в стихотворении
безупречен размер, то значит и все оно безупречно; по-моему, если поэт
где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь
бы стихотворение звучало приятно, лишь бы оно обладало глубоким смыслом
и содержанием - и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой
стихотворец:

    Emunctae naris, durua componere versus [64].

    Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и
кратких слогов, удалите из него размеры, -
    Tempora certa modosque, et quod priua ordlne verbum eat,
    Posteriue faclaa, praeponena ultima primts,
    Invenlaa etiam dlsiecti membra poetae [65].

оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не
притронулся к обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания
срок уже истекал: "Она полностью сочинена и готова; остается только
изложить это в стихах". Разработав в уме план комедии и расставив все по
своим местам, он считал остальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю
Белле создали славу нашей французской поэзии, нет больше стихоплетов,
сколь бы бездарными они ни были, которые не пучились бы словами, не
нанизывали бы слогов, подражая им: Plus sonat quam valet [67]. Никогда
еще не было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и
было легко усвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до
того, чтобы подражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям
второго.

    Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут донимать
софистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина
возбуждает желание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина
утоляет жажду? Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться
над подобными глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он
позаимствует у Аристиппа его остроумное замечание: "К чему мне
распутывать это хитросплетение, если, даже будучи запутанным, оно
изрядно смущает меня?" Некто решил выступить против Клеанфа во всеоружии
диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал: "Забавляй этими
фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезные мысли взрослого
человека".

    Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata
sophismata [68] способны внушить ученику ложные понятия, то это и в
самом деле опасно; но если они не оказывают на него никакого влияния и
не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижу никаких оснований к
тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такие глупцы, которые готовы
свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть лье в погоне за острым
словцом: aut qui поп verba rebus aptant, sed res extrinsecus arcessunt,
quibus verba conveniant [69]. А вот с чем встречаемся у другого
писателя: sunt qui alicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod
non proposuerant scribere [70]. Я охотнее изменю какое-нибудь хорошее
изречение, чтобы вставить его в мои собственные писания, чем оборву нить
моих мыслей, чтобы найти ему подходящее место. По-моему, это словам
надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот, и там, где
бессилен французский, пусть его заменит гасконский. Я хочу, чтобы вещи
преобладали, чтобы они заполняли собой воображение слушателя, не
оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я люблю, -
это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь
сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,
сколько мощная и суровая:

    Наес demum saplet dictio, quae ferlet [71];

скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,
непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять
свое дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни
речью сутяги, но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь
Цезаря [72], хотя, говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее
так называет.

    Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы
видим, наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон
на плече, кое-как натянутые чулки - все это призвано выразить гордое
презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому
лоску. Но я нахожу, что еще более уместным было бы то же самое в
отношении нашей речи. Всякое жеманство, особенно при нашей французской
живости и непринужденности, совсем не к лицу придворному, а в
самодержавном государстве любой дворянин должен вести себя как
придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка
подчеркивая в себе простодушие и небрежность.

    Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как и
красивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все его
кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et
simplex [73]. Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui [74]?

    Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой
сути вещей.

    Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновенным
покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные
поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим
тщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом
не смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот
ставил перед собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности
языка. Подражание чужой речи в силу его доступности - вещь, которой
постоянно занимается целый народ; но подражать в мышлении и в
воображении - это дается не так уж легко. Большинство читателей, находя
облачение одинаковым, глубоко заблуждаются, полагая, что под ним скрыты
и одинаковые тела.

    Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы и
плащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны
эти "Опыты"; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь
по-иному.

    Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве и
изяществе своей речи, лакедемоняне - о ее краткости, а жители Крита
проявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-то
поступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два рода
учеников: один, как он именует их, jilologoi, алчущие познания самих
вещей, - и они были его любимцами; другие - logojiloi, которые заботились
только о языке [77]- Этим нисколько не отрицается, что умение красно
говорить - превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не
так хороша, как принято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь
наполнена стремлением к ней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы
знать надлежащим образом свой родной язык, а затем язык соседних
народов, с которыми я чаще всего общаюсь. Овладение же языками греческим
и латинским - дело, несомненно, прекрасное и важное, но оно покупается
слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способе приобрести эти знания
много дешевле обычного - способе, который был испытан на мне самом. Его
сможет применить всякий, кто пожелает.

    Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей
ученых и сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был
предупрежден ими об обычно возникающих здесь помехах; ему сказали, что
единственная причина, почему мы не в состоянии достичь величия и
мудрости древних греков и римлян, - продолжительность изучения их
языков, тогда как им самим это не стоило ни малейших усилий. Я, впрочем,
не думаю чтобы это была действительно единственная причина. Так или
иначе, но мой отец нашел выход в том, что прямо из рук кормилицы и
прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал меня на попечение
одному немцу [78], который много лет спустя скончался во Франции, будучи
знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего языка, но
прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,
предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего
обучения, он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему
было дано еще двое помощников, не столь ученых, как он, которые были
приставлены ко мне дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались
только латынью. Что до всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое
правило, согласно которому ни отец, ни мать, ни лакей или горничная не
обращались ко мне с иными словами, кроме латинских, усвоенных каждым из
них, дабы кое-как объясняться со мною. Поразительно, однако, сколь
многого они в этом достигли. Отец и мать выучились латыни настолько, что
вполне понимали ее, а в случае нужды могли и изъясниться на ней; то же
можно сказать и о тех слугах, которым приходилось больше соприкасаться
со мною. Короче говоря, мы до такой степени олатинились, что наша латынь
добралась даже до расположенных в окрестностях деревень, где и по сию
пору сохраняются укоренившиеся вследствие частого употребления латинские
названия некоторых ремесел и относящихся к ним орудий. Что до меня, то
даже на седьмом году я столько же понимал французский или окружающий

меня перигорский говор, сколько, скажем, арабский. И без всяких
ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либо правил, без розог и
слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как и та, которой
владел мой наставник, ибо я не знал ничего другого, чтобы портить и
искажать ее. Когда случалось предложить мне ради проверки письменный
перевод на латинский язык, то приходилось давать мне текст не на
французском языке, как это делают в школах, а на дурном латинском,
который мне надлежало переложить на хорошую латынь. И Никола Груши,
написавший "De comitiis Romanorum", Гильом Герант, составивший
комментарии к Аристотелю, Джордж Бьюкенен, великий шотландский поэт,
Марк-Антуан Мюре [79], которого и Франция и Италия считают лучшим
оратором нашего времени, бывшие также моими наставниками, не раз
говорили мне, что в детстве я настолько легко и свободно говорил по
латыни, что они боялись подступиться ко мне. Бьюкенен, которого я видел
и позже в свите покойного маршала де Бриссака, сообщил мне, что,
намереваясь писать о воспитании детей, он взял мое воспитание в качестве
образца; в то время на его попечении находился молодой граф де Бриссак,
представивший вам впоследствии доказательства своей отваги и доблести.

    Что касается греческого, которого я почти вовсе не знаю, то отец
имел намерение обучить меня этому языку, используя совершенно новый
способ - путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались
склонениями вроде тех юношей, которые с помощью определенной игры,
например шашек, изучают арифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди
прочего, советовали приохотить меня к науке и к исполнению долга, не
насилуя моей воли и опи