жизни появился Сутин, живший в доме
справа от меня на Вилле Сера. К этому времени он покончил с богемным образом
жизни. Страдал болезнью желудка и печени и еще кучей всяких болячек и жил
затворником. Время от времени я заходил к нему одолжить нож с вилкой или соль с
перцем. Иногда он поднимался ко мне, когда у меня собиралась компания. Он был
помешан на Рембрандте, которого боготворил.
На самом деле я никогда не собирался жить в Париже. В 1930 году я уехал из
Нью-Йорка с намерением отправиться в Испанию, но доехал до нее лишь много лет
спустя. Нет, у меня и в мыслях не было жить в Париже. Я побывал там двумя годами
раньше, и меня это не очень впечатлило. Думаю, в каком бы городе вы ни жили,
если вы претерпеваете глубокие лишения и не в состоянии что-либо изменить, то
учитесь тому, как примириться с ситуацией. А потом открываете для себя
удивительные особенности этого города. Так и я среди нищеты и страданий
действительно открыл для себя Париж, истинный французский характер и еще много
всего, о чем неизменно вспоминаю с благодарностью.
Некоторые люди с трудом понимают, как можно наслаждаться жизнью без гроша за
душой. Тем не менее, думаю, что это самый значительный факт моей биографии,
когда я остался один, безо всякой поддержки, когда помощи ждать неоткуда.
Приходится каждый день обеспечивать себя, изо дня в день учиться жизни.
Разумеется, ты страдаешь и чувствуешь себя обездоленным, но это так интересно и
так тебя захватывает, что ты полон жизненных сил. Живешь инстинктами на уровне
животного. Таким сверхцивилизованным людям, как мы, очень полезно побывать в
роли хищной птицы или зверя, каждый раз с жадностью набрасывающихся на еду,
просящих милостыню, то и дело унижаемых подачками, которыми поманят да и бросят.
Каждый день надеешься на чудо.
За французское издание "Тропика Рака" я получил весьма скромную сумму. Сначала
спрос на него был невелик. Только со входом войск союзников его начали
распродавать большими партиями. К тому времени умер Джек
724
Кахане. Умер в тот день, когда объявили войну. Его семнадцатилетний сын Морис
принял на себя дела фирмы. Он не смог прислать деньги во время войны -- денежные
переводы запрещались. Мы были также лишены возможности переписываться, но через
несколько месяцев после окончания войны я получил от Мориса письмо. Я много раз
рассказывал эту историю -- как я жил на берегу океана в маленькой хижине,
которую снимал за 7 долларов в месяц. В одной из лачуг для заключенных. И вдруг
приходит это письмо с уведомление, что мне причитается примерно 40 тысяч
долларов авторского гонорара, с просьбой приехать за ним, поскольку по-прежнему
невозможно его переслать. Но я не поехал. У меня уже испортились отношения с
женой и я подумал, что не стоит ехать в Париж после столь длительного перерыва с
человеком, чуждым мне по духу. Такой случай еще представится, сказал я себе.
Деньги никуда не денутся.
Между тем мой хороший приятель, тогдашний генеральный консул в Лос-Анджелесе
Рауль Бертран услышал об этой ситуации и пообещал это дело провентилировать. В
конечном итоге я получил часть денег, и мне хватило их на дом в Биг Суре,
который по-прежнему является моей собственностью.
Вернувшись из Парижа, я узнал о смертельной болезни отца. Он медленно умирал от
рака предстательной железы. Я приехал из Европы таким же нищим, как и уезжал.
Думал, что у матери нет денег, но позже узнал, что она кое-что скопила. Она
никогда не говорила мне об этом и всегда вела себя так, словно у них за душой
нет ни гроша. Например, не разрешала отцу покупать даже сигареты; утверждала,
что это вредит его здоровью. Представьте себе:
человек умирает от рака, что-то может это изменить? Мне приходилось проносить их
тайком. В период, когда отец умирал, я действительно узнал его лучше, чем
когда-либо. Мы полностью понимали друг друга. У него было много друзей: все
отзывались о нем очень тепло.
Затем пришло время отправиться в путешествие, которое в последствие превратилось
в "Кошмар в кондиционированном воздухе". Я рискнул принять на себя
обязательство. Эйб Ратт нер, мой друг -- художник из Парижа, составил мне
компанию. "Даблдей" согласился издать книгу. В Начезе, штат Миссисипи, я получил
телеграмму, что отец при смерти. Я тут же сел в самолет, но прилетел в Нью-Йорк
слишком поздно. Он умер в еврейском госпитале. Все наши семейные врачи
поумирали, и матери при-
725
шлось обратиться к доктору-еврею. Мать ужасала мысль о том, что ему придется
умирать в еврейском госпитале. Как оказалось, умер он умиротворенным. В
последние минуты жизни, он рассказывал сиделкам о том, какой я замечательный
сын, что было абсолютной неправдой.
Я впервые столкнулся со смертью, увидев в канаве мертвую кошку. Тогда мне было
лет пять. На самом деле это было мое первое серьезное потрясение -- увидеть уже
гниющий окостеневший труп. А еще помню, как, выздоравливая, сидел у окна и
наблюдал, как мягко падает снег, и пальцем выводил узоры на покрытом инеем
оконном стекле.
Смерть. Она интриговала меня, поскольку последние десять лет я остро сознаю, что
однажды умру. Прежде я почти никогда не задумывался о собственной смерти. Что я
чувствую? Что думаю об этом? Что ж, никто ничего не знает о смерти! Полная
пустота. Никто еще не воскресал из мертвых. Я так сильно люблю жизнь, что мне
трудно себе представить, как я с ней расстанусь. Смерть я рассматриваю как
переход из одной формы существования в другую. Может быть, происходит
перевоплощение, но, если это так, не думаю, что оно соответствует нашим
представлениям о нем. То, что мы видим, -- превращение. Мы не видим
исчезновения. Одно переходит в другое. У меня нет страха перед смертью. Порой я
даже зову ее. Иногда, лежа в постели, прекрасно себя чувствуя, говорю: "Сейчас
пришло время умереть. Я чувствую себя превосходно, я полон сил. Пусть приходит
сейчас. Я готов к встрече с ней". Так что должен относиться к ней как к
случайному соседу в зале ожидания. Помните, что святой Франциск, умирая, сказал:
"Братец Смерть, я о тебе все забыл. Должен написать стихотворение в честь Братца
Смерти". Какой замечательный путь к смерти! Что-то в этом духе чувствую и я.



ДЕТСТВО
Тем не менее, десятилетними мальчишками мы собирались где-нибудь на задворках и
давали девчонке пенни, намереваясь ее трахнуть. Делали вид. Было щекотно и
приятно.
Я хорошо помню себя в любом возрасте. Период от года до девяти запомнился мне
как "рай". Тогда мы жили
726
в старом районе Бруклина, Уильямсберге. На стыке двух веков, в 1900 году, мы
переехали в другой район. Мне как раз исполнилось десять. Жили на улице "ранней
скорби", как я ее прозвал, в населенном немецкими иммигрантами квартале в округе
Бушвик. Я ходил в среднюю школу.
Я запомнил этот период главным образом потому, что мне пришлось встретиться с
целой ватагой ребят и поладить с ними. У меня произошла с ними стычка, поскольку
поначалу они пытались превратить меня в козла отпущения. Тем не менее вскоре я
стал их лидером. Когда я впервые прошелся по улице, кто-то из них положил мне на
плечо деревяшку. Тогда у ребятишек была такая игра: тебе на плечо кладут
деревяшку, и ты обязан к кому-нибудь обратиться, чтобы ее сбросили. Если этого
не делаешь, тебя бьют. Драться я отказался, что сочли страшной трусостью. Я
объяснил, что знать их не знаю, ничего против них не имею и не вижу повода к
драке.
В нашем районе была пресвитерианская церковь, куда я ходил, поскольку при ней
создали юношескую военную бригаду. Она называлась "Батарея А береговой
артиллерии". Мы одевались в форму, обучались приемам стрельбы, и в конце концов
я поднялся от рядового до младшего лейтенанта. Здесь занимались мальчишки в
возрасте от десяти до четырнадцати лет. В то время эти подростковые отряды
создавались при нескольких церквах. Я ходил в церковь исключительно по этой
причине. На проповеди мне было наплевать. Такова, была единственная религиозная
организация, к которой я когда-либо принадлежал.
Улицы были все еще вымощены булыжником, а автомобиль был новшеством. Помню
удивительные осенние дни, когда мы собирались на пустыре и рыли пещеры. Иногда
стреляли по воробьям и жарили их на костре. У меня был "винчестер" 22 колибра. У
большинства мальчишек -- винтовки. По поводу оружия ограничений не было, и люди
им не злоупотребляли.
Вслед за девчонками мы залезали в подвал и подсматривали за тем, как они писают.
Достанет ли струйка до потолка? Что-то вроде этого. Но мы с ними не трахались.
Тем не менее, еще десятилетними мальчишками мы собирались на задворках и давали
девчонке пенни, намереваясь ее трахнуть. Делали вид. Было щекотно и приятно.
Помню и это; в те дни я многому научился. Получил на пустыре прекрасный
инструктаж. В нашей компании был один толстяк по имени Льюис. Он был постарше
нас. И
727
часто рассказывал удивительные истории, легенды, мифы, сказки о
сверхъестественных силах. От этого парня я почерпнул больше, чем из школы. Мы
разговаривали обо всем. Мы были любознательны. А сегодня ребятишки, похоже,
скучают, не знают, чем заняться. Мы задавались такими вопросами как: "Кто создал
Бога? Откуда взялась дева Мария?" И все в таком духе.
Когда я в конце концов сдал выпускные экзамены в средней школе, тогда мне было
лет семнадцать, мы организовали клуб "Мыслители". Название было ироническим.
Среди нас был один парень -- страшный молчун, а на самом деле -- бестолковщина.
Но всегда делали вид, что он великий мудрец, поскольку чаще всего он помалкивал.
Безусловно, все мы отдавали отчет в том, что он просто дурак. Отсюда и название
-- "Мыслители". Затем появилась еще одна группка в другом районе Бруклина --
Гринпойнте. Мы дружили между собой и решили объединиться. Создали клуб из
двенадцати членов и назвали его "Обществом Ксеркс". Общество ничем не занималось
и название ровно ничего не означало. Это был всего-навсего предлог для наших
встреч. Все мы закончили среднюю школу, и ни один не пошел в колледж. Все
музицировали: один играл на фортепиано, другой -- на скрипке, а кто-то хорошо
пел. Раз в две недели мы собирались у кого-нибудь дома и всю ночь играла и пели.
Представьте себе, как это непохоже на сегодняшний день! Так продолжалось года
два-три. У нас не было далеко идущих амбиций, и мы относились друг к другу
бескорыстно и с большой теплотой. Родители обеспечивали нас едой и выпивкой,
когда мы собирались у кого-то дома.
Тогда мы не нуждались в компании девушек. Время от времени устраивали большие
вечеринки и играли в почту, что означало уединиться с девчонкой в темной
передней и поцеловаться. Ни у кого из нас тогда не было с девушками близких
отношений. Я должен это пояснить. Кажется странным, что в это время я не
занимался любовью, но причина в том, что я был безумно, страстно влюблен в свою
одноклассницу. Однако у нас никогда не было близости.
Так продолжалось три года! И это было великолепно. Каждый вечер после ужина я
шел к ее дому и возвращался назад. До ее дома я доходил почти за час лишь для
того, чтобы пройти мимо в надежде, что в этот момент она случайно окажется у
окна. Это было сумасшествие, глупость,
728
идиотство, продлившееся три года. Для меня не существовало других женщин, мне
это и в голову не приходило. Я думал только о ней. И не представлял себе
близости с ней, поскольку преклонялся перед ней.
Приблизительно в это время я три-четыре раза переспал с проститутками. Вообще-то
на последнем году учебы в школе я впервые посетил публичный дом и тут же
подхватил триппер. Этот бордель находился на 34-стрит, к западу от
Херальд-сквер. Эта улица была рассадником публичных домов, где в основном
работали француженки. Позже я снова побывал в этом квартале, но пошел уже в
другой бордель. И мне как всегда не повезло: я заразился еще раз. Я переболел им
два или три раза.
Когда нам было по 18-19 лет, мы придумали для себя это общество "Ксеркс" и
развлекались как дети. До 25 лет я играл на фортепиано. Женился на девушке,
обучавшей меня игре на рояле. На этом учебе пришел конец. Душой компании были
два-три человека. Впоследствии забавно было об этом вспоминать. Среди нас были
бездельники, активисты, балагуры, честолюбцы. Сейчас я вижу всю эту градацию
очень четко. Мы с одним парнем играли роль клоунов, поддерживающих веселье.
Энтузиазм присутствующих спадал, фантазия истощалась -- все засыпали. Нам с
приятелем так хотелось расшевелить компанию, что мы практически вставали на
голову, чтобы вывести своих друзей из сонного состояния. Разыгрывали нечто вроде
эстрадного представления: танцевали джигу, пели, рассказывали анекдоты, пародии,
все, что угодно, лишь бы расшевелить уставшую компанию. Как наивно все это
выглядит сейчас.
В восемнадцать лет я пошел работать клерком в Атлас Портлэнд Симэнт Компани. Это
было мое первое место работы после школы. После работы я давал уроки музыки за
35 центов в час. В доме у одной маленькой ученицы познакомился с одной
интересной вдовой, подругой матери моей ученицы. Так начался мой первый роман.
Он не был лишен романтики, но, безусловно, был полной противоположностью моей
первой целомудренной любви. Но к этой женщине, которая была намного старше меня,
я испытывал большое чувство. Мы счастливо прожили вместе какое-то время, я даже
перевез к ней взятое напрокат пианино. Тогда мне было девятнадцать лет.
По странному стечению обстоятельств моя прежняя возлюбленная жила напротив
вдовы. Она уже вышла за-
729
муж и теперь обитала на противоположной стороне улицы. Конечно, узнал я об этом
не сразу.
После школь! я шесть недель проучился в Нью-йоркском муниципальном колледже. Что
меня доконало, так это "Королева фей" Спенсера. Я заявил, что лучше уйду, чем
буду читать подобную ересь. Потом, спустя почти два года, я решил стать
инструктором физкультуры. Посещал Школу борьбы Сарджента, что на площади
Колумба. Курс был рассчитан на четыре года, но меня не хватило надолго,
поскольку отец пил и мать умоляла меня пойти работать к нему, чтобы оградить его
от пьянства.
* В это время я был в превосходной физической форме. Помешался на своем здоровье
и физических упражнениях. Каждый вечер делал зарядку. Стал заядлым
велосипедистом. Катался на двухколесном гоночном велосипеде, купленном у
гонщиков на Мэдисон-сквер-гарден после шестидневного велокросса. Я частенько
задавал им темп во время гонок. Для меня это было развлечение, а они
использовали меня, поскольку я был молод, имел здоровое сердце и не задумывался
о том, что могу убиться. Ведь не так-то просто задавать темп велокросса. Эти
гонки проходили на живописной гравиевой дорожке из Проспект-парк до Кони-Айлэнд.
Шесть миль туда и шесть -- обратно.
В определенном смысле в это время на меня оказали влияние другие спортивные
фанаты -- такие, как Чарлз Этлэс и Бернард Мэк-Фэдден. Я -- хиляк, но во мне
кипела энергия. Затем наступал период увлечения спортивной борьбой, когда я
ходил на встречи по борьбе, чтобы увидеть таких борцов, как Джим Лондос, Человек
с тысячью ухваток и Душитель Льюис. Ходил я и на встречи по боксу. Джек Джонсон,
Стэнли Кэтчел -- я часто бывал на их тренировках. Никогда не видел Джека
Джонсона на ринге, но встретил его много лет спустя, а точнее -- спустя сорок
лет. Он держал небольшой бар на рю Фонтэн в Париже. Даже тогда он, по-моему, все
еще был в великолепной форме. Не выглядел опустившимся человеком. Представляете
себе его массивную, величественную голову? На стене моей ванной комнаты висит
его сегодняшняя фотография. Он был моим кумиром.
Затем пешие прогулки... Я выходил на эстакаде, на остановке Дэлэнси-стрит.
Оттуда шел до Пятой авеню и 31 стрит. Это была отличная, почти часовая прогулка.
Все это время я казнился тем, что я -- писатель, так никогда ничего и не
написавший. Лишь однажды я предпринял такого
730
рода попытку. Написал огрызком карандаша полстраницы и бросил. Решил, что
никогда не смогу стать писателем. Однако это копилось внутри меня; во время
своих прогулок я сочинял всякие истории и новеллы, наполнял их характерами и
диалогами. Мне хватило бы материала на несколько книг. Я говорю о том периоде,
когда я работал у отца в ателье.
По дороге в ателье я останавливался перед определенной витриной магазина,
торгующего рамами для картин, где я впервые увидел японские гравюры. И
репродукции Шагала, Утрилло и Матисса. Вот с чего начался мой интерес к
живописи. Все это время я неустанно говорил себе, что из меня никогда не
получится писатель. Но перечитал книги всех писателей того времени. Например,
мне запомнился Джон Дос Пассос, тогда уже довольно известный. Вероятно, мы были
сверстниками, а у него уже было имя. Он участвовал в войне и написал об этом
книгу. Читая ее, я говорил себе: "Господи, да ведь я могу писать ничуть не
хуже", -- но так никогда и не попытался.
Мое настоящее образование началось, когда я ушел из колледжа. Я начал читать те
книги, которые мне были интересны, которые утоляли мою жажду знаний. Тогда мне
хотелось узнать все обо всем. Я перечитал массу всевозможных книг -- о
философии, экономике, религии, антропологии, о чем угодно.
Я буквально раздваивался. С одной стороны, мне страшно хотелось заниматься
спортом, а с другой -- тянуло к литературе. Я читал постоянно и всегда выбирал
фолианты поувесистей. Для своих приятелей я был фигурой загадочной. Участвовал
во всех соревнованиях, но они не конкурировали со мной. Держали меня за чудака.
В конечном счете я от них отошел.
Еще ребенком родители отправили меня в воскресную церковную школу. На самом деле
они не были верующими. По вероисповеданию они были-лютеранами, но я не имел ни
малейшего представления о том, как выглядит внутри лютеранская церковь. Родители
никогда не говорили о религии. Никогда не ходили в церковь. И у меня никогда не
возникало такого желания.
Обычно во время воскресной проповеди я умирал от Скуки. Время от времени читать
проповедь священник приглашал кого-нибудь из другого прихода. Помню одно
воскресенье, когда я вернулся домой из церкви, возбужденный словами проповедника
о социализме. В те дни быть
731
социалистом -означало быть настоящим радикалом. Я вернулся из церкви и рассказал
родителям об этом удивительном проповеднике. Услышав слово "социализм", отец'
чуть не дал мне затрещину. Он сказал: "Больше никогда не произноси это слово в
нашем доме". Видите ли, отец отличался от деда. Тот придерживался более
радикальных взглядов. Он бежал из Германии, чтобы избежать военной службы.
Приехал в Лондон и десять лет проработал в суде. Потом стал профсоюзным деятелем
и оставался им всю жизнь. Но отец стал владельцем ателье, и в этом заключалась
вся разница между ними.
Уже в 21 год я дошел до состояния полного отчаяния. Сижу как-то в парке на
Юнион-сквер, в Нью-Йорке. Вижу большую вывеску "Френология". В кармане -- только
доллар. Объявление гласит, что цена одного визита -- доллар. Я встаю и иду
удостовериться в своих возможностях. Френолог, пожилая дама, щупает мою голову
-- и каково же ее заключение? -- "Из вас может получиться отличный
юрисконсульт". Я ушел от нее с чувством полного отвращения и уныния. Надеялся,
что она скажет: "Из вас выйдет художник, литератор". Я не знал, куда податься, к
кому обратиться. Не хватало смелости постучаться в дверь к какому-нибудь
великому человеку и спросить у него совета.
Я часто ходил на лекции Джона Каупера Поуиса в Лэйбор-Темпл, в Нью-Йорке, что
стоило десять центов. Это был очень образованный человек и замечательный
писатель. С лицом пророка. Впоследствии, спустя почти сорок лет, я нанес ему
визит в Уэльсе. И пересказал его слова, сказанные мне на одной из лекций в те
далекие времена. Тогда я был очень робок и неуклюж. Подошел к нему после лекции
и не нашел ничего лучшего, как спросить, читал ли он Кнута Гамсуна. Он ответил:
"Вы имеете в виду Кнута Гамсуна, норвежского писателя? Нет, извините, не читал.
Видите ли, я не знаю норвежского". Встретившись с ним в Уэльсе, я рассказал ему
об этом, и он сказал: "Генри, какой же я был мерзавец! Почему ты не дал мне
хорошенько под зад"? Его книги оказали на меня большое влияние.