огда я пишу письмо от руки, то,
вероятно, приближаюсь к разговору. Поскольку действительно хочу открыть свою
душу. Но, стремясь к откровенности, естественно, думаешь о том, как что-то
выразить, поведать другому, обсудить с собеседником.
Когда пишешь, получается что-то большее, что-то особенное. Здесь также налицо
элемент игры. Обычно осознаешь, чем руководствуешься. Рассказывают про
писателей, впадающих от работы в экстаз. Разумеется, через это проходил и я.
Слова брались из ниоткуда, из пространства. Я был "жертвой" этих слов. Они
лились из меня как из шланга, а я просто переносил их на бумагу. Это были
восхитительные моменты и одновременно ужасные, поскольку не можешь закрыть кран
этого проклятого шланга. Я часто умолял: "Прекратите! Прекратите! Оставьте меня
в покое!" Но такое случается не каждый день. И слава Богу, иначе мы бы умерли от
истощения.
По поводу актерских качеств, присущих писателю... Он накладывает грим на вещи и
одновременно смотрит в мир. Артистизм писателя не нацелен определенно на
публику, но он понимает, что она ему внемлет. Совсем как виртуозу-исполнителю на
сцене. Я думаю, в этом действительно есть что-то такое... С другой стороны,
когда пишешь письмо другу, пытаешься быть искренним. Когда с кем-то беседуешь,
здесь всего понемногу. Это снова игра. В процессе разговора могут возникнуть
определенные мысли, которые никогда бы меня не посетили, сиди я за машинкой или
сочиняй письмо.
Не думаю, что писатель чувствует себя прекрасно, заново переживая в памяти
прошлое. Мне кажется, он радуется тому, что может перенести это на бумагу.
Именно способность воссоздать прошлое, а не воспоминания о нем делают тебя
счастливым. Думаю, воспоминания вторичны. Во всяком случае, для меня. Меня
радует процесс достиже-
690
ния. По крайней мере, так мне это видится. Если вы думаете, что, наверное, я
хочу, чтобы мне так казалось, то с моей стороны это бессознательное. Не
сомневайтесь; и это вызывает мурашки по телу.
Сначала я сопротивлялся. Утверждал, что собираюсь писать правду, и да поможет
мне Бог. И считал, что пишу правду. И понял, что не могу. Никто не способен
запечатлеть абсолютную правду. Это невозможно. Этому воспрепятствует ваше "я".
Мне кажется, правда -- это нечто такое, что проскальзывает сквозь пальцы. Ее не
можешь ухватить. Может быть, ты зацепишь ее в тишине, когда бываешь наедине с
самим собой, моментами, и к тому же очень редкими. Думаю, мы сами себя
обманываем. Все мы. Мы никогда не живем лицом к лицу с реальным представлением о
себе.
Оглядываясь на самого себя, я не вижу одну личность. Я вижу много личностей.
Порой обнаруживаю в себе определенную личность, которая меня удивляет. Мы не
всегда представляем собой единую личность; не подвергаемся этой удивительной
эволюции по возрастающей. Это зигзагообразный процесс, вверх и вниз -- нет
такого замечательного образца поступательного движения, которое можно было бы
описать.
Когда я пишу о чем-то забавном, то не останавливаюсь и не задумываюсь над тем,
что описываю нечто смешное. Я ничего не обдумываю заранее. Просто записываю свои
мысли, а если оказывается смешно или грустно, не контролирую этого. Я не
задумываюсь над результатами, правда не всегда. А, говоря о результате, порой
пускаюсь в описания, могу остановиться и задуматься над эффектом. Могу сказать:
"Вставить это, опустить то, выбрать это". Поскольку так больше впечатляет. Но не
тогда, когда пишу о своих чувствах. Они выступают такими, каковыми являются.
Если это смешно, значит смешно, если -- нет, значит -- нет. Часто, пока я пишу,
я смеюсь. Смеюсь. Во всю мощь.
В молодости один день я ликовал, другой -- пребывал в депрессии. Позже, в зрелом
возрасте, жил более уравновешенно. Мне всегда нравилось слово "приятие". Для
меня это очень емкое слово. Воспринимай жизнь такой, как она есть, наблюдай за
ней и принимай ее за то, что она собой представляет, не предавайся иллюзиям и не
заблуждайся на ее счет. Когда я избавился от своего "идеализма", осознал, что
это -- серьезный шаг на пути к выздоровлению. В "Гаргантюа и Пантагрюэле" Рабле
на вратах Телемской обители было начертано: "Fay ce que vouldras!" -- другими
словами: "Делай что хочешь!" Святой
691
Августин выразил это иначе. Он сказал: "Люби Бога и делай, что хочешь". Как это
прекрасно! Это означает, что важна душа, Святой Дух, -- не нравственность, но
этика. Тот, у кого в теле здоровый дух, не совершит дурного поступка. Тогда,
поступая как хочется, человек может доставить лишь счастье -- себе и своему
ближнему.
Думаю, о сексуальных отношениях я писал потому, что они составляли столь
значительную часть моей жизни. Секс всегда был в ней чем-то доминирующим. Честно
говоря, о своих истинных возлюбленных я почти не писал. О некоторых из них --
тех, кого я по-настоящему любил, -- вообще не упоминал в своих книгах. Я лишь
старался охватить определенный период времени -- в семь-восемь лет -- с одной
женщиной Джун, а в книгах -- Моной. А потом -- импульсивно маневрировал во всех
направлениях. Но главная моя цель заключалась в том, чтобы рассказать о моей
жизни с ней.
Как ни странно, литература порнографического характера меня не стимулирует. Она
вообще меня не очень впечатляет. Фактически, я бы сказал, она мне неинтересна.
Правда, я прочитал не слишком много известных в этой области классиков: не знаю
почему; меня на них не тянуло. Я предпочитаю роль пассивного наблюдателя.
Картины, фотографии мне крайне интересны. Они меня возбуждают. Но описание секса
в книгах -- нет, не настолько сильно. Разве что пером великого писателя.
Недавно мы беседовали с несколькими молодыми японками. Они сказали, что им
омерзительно то, что называют "голубыми" фильмами. Жуткая гадость. Я не
согласился. Хочу сказать, что для любого человека противоестественно отводить
глаза в сторону, какими бы отвратительными ни были эти фильмы. Есть половой член
и есть влагалище, они входят один в другое, и это возбуждает! Отвернуться не
можешь. Не можешь, если сам являешься обладателем полового члена или влагалища.
Я читал великих писателей -- таких, как Казанова, Рабле, Боккаччо, Петроний
Арбитр, автор "Сатирикона", всеми ими наслаждался в молодости, но не думаю, что
сегодня моя реакция была бы такой же. Но тогда, конечно, они возбуждали у меня
энтузиазм.
Недавно я прочел книгу "Моя тайная жизнь". Ее порекомендовал мне добрых двадцать
лет назад наш, тогда непризнанный, критик. Он сказал: "Из всех прочитанных мною
книг этого жанра эта -- самая значительная". Можно быть уверенным, что автор
этой книги действительно обожал секс. Он любил женщин исключительно в сексу-
692
альном плане. Каких только женщин, кажется, у него не было. Право же на это были
направлены все его помыслы. Он мог свободно распоряжаться деньгами, временем, и
знаете, читать его -- одно удовольствие, поскольку это чистый секс и ничего
больше. Никаких литературных изысков. Совсем никаких. Просто бесконечный
перечень половых актов. Поначалу мне показалось это интересным, но, прочитав
две-три сотни страниц, я заскучал.
Несмотря на то, что говорят критики, я никогда не писал в таком ключе. Это
точно. Я нередко преувеличивал или искажал, ибо я другого типа человек. Его
литературный метод не устроил бы меня. Мне необходимо создавать, развивать,
выдумывать. Для меня это -- основа всего творчества. В конце концов, вопрос
полов -- это гораздо больше, чем сексуальные отношения. Это -- сила, подобная
стихии. Она точно так же таинственна и непостижима, как Бог или природа космоса.
Обо мне говорят, что я снабжаю текст сочными эпизодами просто, чтобы возбудить
интерес читателя. Это неправда. Знатоки утверждают: "Он хороший писатель, но
почему он писал подобные вещи? Он делал это ради денег". Я имею в виду те ранние
книги, где я подробно излагал события своей юности. Но моя ежедневная жизнь
бь1ла полна событий предосудительного или сомнительного характера. Она была ими
перенасыщена, и, тем не менее, я полагаю, моя жизнь не напоминала жизнь
большинства мужчин. Секс для меня не являлся каждодневным занятием. Придавая
значение женскому естеству, я всегда был предан самой женщине. Самым интересным
для меня была женщина. Разумеется, важно было и естество, но, за редким
исключением, все упиралось не в него. Когда мужчины относятся к женщине только
как к самке или, точнее, ни к чему, кроме самки, это тоже существенно. Но меня
всегда больше интересовала женщина, вся женщина. Более того, меня всегда
интересовало, что у нее на душе. О чем она думает? Что у нее за мысли, над
которыми я бьюсь? Пойди-ка разберись! Вникни! Поскольку отчасти во мне говорит
любопытство детектива. Думаю, не стань я писателем, я мог бы сделать блестящую
карьеру сыщика.
Но, возвращаясь к этим предосудительным пассажам моих книг, я добавил бы, что
отчасти во мне бессознательно срабатывал артистизм. Дело не только в этом; могу
привести вам другое объяснение этих эпизодов. Одно обстоятельство ведет у меня к
другому и очень часто -- к чему-то крайне противоположному. Мои мысли не
выстраиваются в прямую линию. Я разбиваю то, что думаю.
693
Раздумываю во многих различных направлениях. Когда мне в голову приходит
какая-то мысль, я сразу прокручиваю ее во многих направлениях и не знаю, с чем
согласиться. Вот почему в моих книгах часто творится такой хаос. Я взрываюсь,
вот в чем дело.
Другое обстоятельство. Писателю необходимо научиться вовремя ставить последнюю
точку, когда пишешь слово "конец". Я мог продолжать бесконечно. Иногда просто
резко обрывая повествование.
Вести записные книжки я начал еще во времена своей юности, в Париже. По-моему, в
те дни я всегда носил одну с собой. Я напоминал въедливого репортера. Так
добросовестно все записывал, что вы бы решили, что я сотрудничаю в большой,
респектабельной газете. Я все принимал к сведению. Хранил ресторанные меню,
театральные программки, все. Уйму таких вещей вклеивал в записные книжки, чего
там только нет. Сейчас я не очень часто пользуюсь своими записями, но получаю
удовольствие, пополняя ими свои блокноты. Они меня воодушевляют. Часто сижу и
переписываю свои записные книжки, а потом полностью их игнорирую. Но это для
меня некий старт. И то же самое -- со словами. Я влюбляюсь в определенные слова,
а потом записываю их на большой лист оберточной бумаги.
И только узнав о том, что мне предстоит уехать из Парижа в Грецию и что,
возможно, я никогда туда не вернусь, я решил переплести свои записные книжки. У
меня их гораздо больше, чем хранится в библиотеке. Некоторые из них я раздарил.
Написал семь книг от руки, целых семь, и раздарил их друзьям. Единственной,
которую когда-либо напечатали, была небольшая книжка о Хансе Райхле -- "Порядок
и хаос в понимании Ханса Райхля". Было бы замечательно когда-нибудь увидеть
изданными и остальные книги, хотя я и не намеревался их обнародовать.
Все книги, написанные мною для друзей, я писал от руки. Обычно я все печатаю на
машинке, за исключением писем. Когда пишу от руки, у меня создается впечатление,
что я более искренен, не столь литературен. За пишущей машинкой у меня все
получается слишком гладко. Это напоминает проигрывание фортепьянных гамм. Моими
мыслями каким-то образом управляют пальцы.
Я надеюсь вести более размеренную жизнь. Чего бы мне хотелось, так это жить
спокойно, мирно и работать. Мечтаю, чтобы обо мне забыли, хочу больше находиться
в тишине. У меня нет потребности в рекламе. Она меня травмирует.
694



БИГ СУР
Мужчины не представляют себе, до какой степени женщина может оставаться
равнодушной к этой так называемой физической привлекательности, как они порой
бывают преданы домашним, безобразным, стареющим мужчинам. Господи! Иногда мне
кажется, что эти домашние ублюдки добиваются расположения самых красивых женщин.
Кажется, за всю жизнь я никогда не выбирал себе места для жилья. Меня просто
заносило туда волей судеб. Не выбирал я и Биг Сур, штат Калифорния, хотя это
единственное место в Америке, которое я мог назвать своим домом.
В июне 1939 года я уехал из Франции в Грецию. Когда я был в Греции, началась
война. Американский консул приказал мне вернуться в Нью-Йорк. Именно там я
написал книгу "Маруссийский колосс". Я вложил в нее всю свою душу. В Греции я
прожил приблизительно восемь-десять месяцев и убедился, что это подлинный рай. Я
всегда считал, что только Франция -- моя страна. Пытался даже принять
французское гражданство. В то время это стоило определенных денег, а мне никогда
не удавалось наскрести необходимую сумму. Если бы удалось, я, безусловно, стал
бы гражданином Франции.
Во всяком случае, попав в Грецию, я открыл для себя абсолютно новый мир. Главным
образом то был мир природы и древних святынь. Никогда прежде мне не доводилось
бывать .в таких местах, где бы я ощущал, что это святыня. Настолько ошеломляющим
было впечатление. С первого взгляда понимаешь, что здесь происходили события
беспредельной значимости. А потом -- этот свет, невероятный свет греческого
неба! Никогда и нигде не видел я ничего подобного.
Я приехал в Грецию по приглашению Лоренса Даррелла. Он побывал в Париже вскоре
после прочтения "Тропика Рака". Написал мне дружеское письмо и между нами
завязалась переписка. Потом, где-то через год, он неожиданно приезжает с молодой
женой. Он уже прожил какое-то время в Греции. У него был дом на острове Корфу, и
он принялся убеждать меня поехать с ним. Однако туда я выбрался лишь через
несколько лет, и то перед войной. Я
695
и не подозревал, что она начнется. Думал устроить себе годовой отпуск, а потом
вернуться во Францию. Если бы не война, я остался бы в Греции навсегда. Она меня
устраивала на все сто...
Итак, вспыхнула война, и американский консул в Афинах -- кстати, довольно
известный писатель, -- взял мой паспорт, проставил в нем жирный крест и сказал,
что я должен вернуться туда, откуда приехал. Естественно, мне не хотелось
возвращаться в Америку, особенно в Нью-Йорк. Я спросил его, могу ли я уехать в
Южную Америку или Китай, куда угодно, только не в Америку... "Нет!". Пришлось
мне вернуться в Нью-Йорк. Это чуть не разбило мне сердце. Я не хотел этого
делать, я покончил с Америкой. Но как удивительно складывается судьба! Спустя
два года я оказался в Биг Суре -- другом величественном месте, в некотором
отношении выгодно отличавшемся от Греции, моей Греции. Я прожил там, в Биг Суре,
семнадцать лет. А с другой стороны, что это было за место? Горы, небо, море --
лишь группка людей. Удивительное ощущение уединенности.
Какое-то время я жил холостяком.
Едва обосновавшись в Биг Суре, я получил известие, что мать при смерти, так что
я поспешил в Нью-Йорк, но мать не умерла, тогда не умерла.
Пока я был в Нью-Йорке, я познакомился с девушкой, выпускницей колледжа
"Брин-Мор"; она намеревалась поступать в Иельский университет -- изучать историю
или, скорее, философию истории. Ее звали Джанина Марта Лепская. Она стала
матерью моих детей. Тони и Вэл. Но когда я с ней встретился, ей было двадцать. Я
увез ее с собой после того, как мы поженились в ратуше Денвера.
В Биг Суре я время от времени получал гонорары, но очень-очень скудные. Жил
весьма скромно, тратил мало. У нас был свой огород, моллюсков и рыбу ловили в
море. Друзья привозили нам .кое-какие продукты. Мы часто делили их с соседями. К
тому же я умел обходиться немногим. Не помню, долго ли мы так просуществовали,
но помню, что мой друг, Эмиль Уайт, приехавший на месяц позже меня, жил
приблизительно на 10 долларов в неделю. Эта сумма включала все -- ренту, еду,
сигареты и вино. Представляете себе: 10 долларов в неделю! Времена меняются!
Сначала я жил в местечке, известном сейчас как Нипент, тогда это была лишь
деревянная хибара. Однажды меня выселил из нее мой друг со словами: "Иди туда.
Ты должен увидеть Биг Сур, и Линда Сарджент, вероятно, пригласит тебя
погостить". И она пригласила. Она была сердечной, замечательной женщиной, эта
Линда Сарджент.
696
Я писал и рисовал, а она готовила еду -- в печке! Я прогостил у нее два месяца,
а то и дольше. Потом она забеспокоилась, что я могу остаться под ее крылышком
навсегда! У меня не было ни гроша за душой. Я был буквально нищий. Она помогла
мне найти жилье, хижину, принадлежащую тогдашнему мэру Кармела Кейту Эвансу. Он
предложил мне снять хижину за 10 долларов в месяц. Если мне нечем платить, по
его словам, я могу жить в ней бесплатно. Год я прожил в его хибаре на
Партингтон-ридж.
Как раз в то время я уехал в Нью-Йорк повидать мать и вернулся назад с женой.
Приблизительно через год родилась моя дочь, Валентина. Затем вернулся с войны
мэр, и мне пришлось убраться из его хижины. Мы переехали в лачугу на
Андерсон-Крик, прямо на скале. Большак, проходящий через Биг Сур, строила
колония заключенных. Мы заняли одну из их лачуг за 7 долларов в месяц. Там мы
провели второй год совместной жизни.
Тогда я встретил удивительную женщину Джин Уортон, о которой писал в книге "Биг
Сур и апельсины Иеронима Босха". Она нас осчастливила. Она владела домом,
который сейчас принадлежит мне. Однажды она сказала: "Знаете, этот дом на самом
деле подходит вам больше. Почему бы вам его не купить?" Я спросил: "На что? Ведь
у меня нет денег". Она ответила: "Если вы хотите купить этот дом, я вам его
продам. Выплачивать можете по мере того, как появятся деньги. Меня это не
беспокоит". Я согласился и через два месяца неожиданно получил первый крупный
чек из Франции. Сразу же выплатил полную сумму и добавил 1000 долларов сверх
того.
Двое детей стали для меня счастьем. Они родились не дома -- мы жили без удобств.
В Биг Суре не было врача, а поблизости -- ни одного телефона. С момента их
рождения я стал очень счастливым человеком.
Когда мои дети были малышами, я часто вставал ночью их покормить. Более того,
даже менял им пеленки. В те времена у меня не было машины; я запихивал грязные
пеленки в мешок, большой бельевой мешок, и шел за шесть миль к горячим
источникам (теперь они в Эсалене), стирал их в горячем ключе, потом тащил домой!
Шесть миль! Это единственный факт, запомнившийся мне, когда дети пребывали в
младенческом возрасте.
Какое-то время, после ухода жены, я жил с детьми один. Для мужчины это самая
тяжелая задача -- ухаживать за малышами в возрасте от трех до пяти лет, полными
кипучей энергии, и сидеть с ними в четырех стенах, особенно во время дождя.
Зимой, когда шли дожди, мы жили как на необитаемом острове. Я их кормил,
переодевал,
697
мыл, рассказывал сказки. Я ничего не писал. Не мог. Каждый день к полудню
валился с ног от усталости! Предлагал: "Давайте вздремнем". Мы укладывались в
постель, все втроем, а потом они начинали ползать, визжать, бороться друг с
другом. В конечном счете я вынужден был попросить жену забрать детей к себе. Я
их настолько любил, что не мог справиться с ситуацией. Это было нечто такое,
чего я никогда не забуду. Думаю, это испытание усилило мое уважение к женщинам.
Я понял, какую огромную работу выполняют женщины, замужние женщины, готовя еду,
стирая, убираясь, ухаживая за детьми и все такое. Это не дано понять ни одному
мужчине, да он с этим и не справится, даже если сам привык к тяжелому труду.
Дети были довольно близки друг к другу по возрасту, с разницей в два с половиной
года. Они все время дрались, как заклятые враги. Сегодня они, конечно,
закадычные друзья.
Когда Вэл начала ходить, примерно в трехлетнем возрасте, я каждый день брал ее в
лес и мы долго гуляли вдоль узкого ручья. Я обращал ее внимание на птиц,
деревья, листья, скалы, рассказывал сказки. Потом сажал ее себе на закорки.
Никогда не забуду, как мы выучили с ней первую песенку. Это была "Янки-Дудль".
Какое удовольствие гулять и насвистывать с этой крошкой на закорках. Всякий, у
кого нет детей, не знает, что такое жизнь. Безусловно, они были для меня
огромным счастьем.
И в то же время у меня начались ужасные разногласия с женой. Мы оказались в
высшей степени невезучей парой. В крошечной студии, где я работал, было огромное
окно. Дети часто приходили и стучали в окно. "Ты можешь выйти? Можешь выйти и
поиграть с нами