ня. Шлепает меня! В наказание. За то, что я сказал ей это сделать! Как
вам нравится такая мамаша?
Моя сестра родилась умственно отсталой, у нее был ум десятилетней девочки. В
детстве она портила мне жизнь, поскольку я должен был ее защищать, когда
мальчишки кричали: "Лоретта сумасшедшая, Лоретта сумасшедшая! " Они смеялись над
ней, дергали за волосы, обзывали. Это было ужасно. Я всегда гонялся за этими
мальчишками и дрался с ними.
Мать обращалась с ней как с рабыней. Я приехал в Бруклин на два-три месяца,
когда мать умирала. Сестра превратилась в живые мощи. Она ходила по дому с
ведрами и щетками, драила полы, терла стены и т.д. Полагаю, матери казалось
целесообразным занимать ее домашней уборкой. Мне же это казалось жестокостью.
Тем не менее всю жизнь мать терпела ее и, без сомнения, несла свой тяжелый
крест.
Понимаете, сестра не ходила в школу, поскольку отставала в развитии. Поэтому
мать решила учить ее сама.
741
Мать была никудышной учительницей. Она была ужасна. Часто шпыняла ее, давала ей
затрещины, приходила в ярость. "Сколько будет дважды два? -- и моя сестра, не
имевшая ни малейшего представления об ответе, отвечала: -- Пять, нет -- семь,
нет -- три". Полный абсурд. БАЦ. Еще один шлепок или затрещина. Потом мать
поворачивалась ко мне и говорила: "Почему я должна нести этот крест? За что мне
такое наказание? -- Спрашивала меня, маленького мальчика. -- За что Бог меня
наказывает? " Вот такая это была женщина. Глупая? Намного хуже.
Соседи утверждали, что она меня любила. Говорили, что на самом деле она была ко
мне привязана. Но я никогда не чувствовал с ее стороны тепла. Она ни разу меня
не поцеловала, никогда не обняла. Не помню, чтобы когда-нибудь подошел и
прижался к ней. Я не знал, что матери это делают, пока однажды не зашел к
приятелю домой. Нам было по двенадцать лет. Мы пришли из школы, и я слышал, как
его встретила мать. "Джекки, Джекки, -- сказала она. -- О, дорогой, как ты, как
твои дела? " Она обняла и поцеловала его. Я ни разу в жизни не слышал такого
обращения, даже такого тона. Это было для меня открытием. Конечно, в этом тупом
немецком квартале жили большие любители муштры, действительно черствые люди. Мои
одноклассники говорили мне, когда я заходил к ним домой: -- Защити меня. Помоги.
Если отец начнет меня бить, схвати что-нибудь и беги.
У нас с матерью не было близости и когда я вырос. Вернувшись из Европы после
десятилетнего отсутствия, я увиделся с ней мельком. И мы не общались, пока она
не заболела. Тогда я заехал к ней. Однако возникла все та же проблема -- между
нами не было ничего общего. Самое ужасное, что в это время она действительно
умирала. (Понимаете, до этого я как-то раз приезжал к ней, когда предполагали,
что она при смерти.) Через три месяца она скончалась. Это было для меня жуткое
время. Каждый день я приходил ее проведать. Но даже умирая, она оставалась тем
же непреклонным деспотом, диктующим, что я должен делать, и отказывающимся
делать то, о чем просил ее я. Я говорил ей: "Пойми, ты лежишь. Тебе нельзя
вставать". Я не говорил ей, что она умирает, но это подразумевалось. "Впервые в
жизни я буду говорить тебе, что делать. Сейчас я отдаю распоряжения". Она
приподнялась, подняла руку и погрозила мне пальцем: "Не выйдет, -- выкрикнула
она". Это на смертном-то одре, и мне пришлось силой опро-
742
кинуть ее на подушки. Через минуту я выбежал в коридор, плача как ребенок.
Иногда, лежа в постели, я говорю себе: "Ты примирился с миром. У тебя нет
врагов. Нет людей тебе ненавистных. Неужели ты не можешь приукрасить образ
матери? Может быть, ты завтра умрешь и встретишься с ней на том свете. Что ты ей
скажешь при. встрече? Сейчас могу вам сказать, что последнее слово осталось за
ней.
Когда мы ее хоронили, произошла странная вещь. Был морозный, холодный день, шел
сильный снег. Гроб никак не могли опустить в могилу. Как будто она все еще нам
противостояла. Даже в похоронном зале, где стоял гроб в течение шести дней до
погребения, каждый раз, когда я склонялся над ней, один глаз приоткрывался и
вперялся в меня.
1971



БЕССМЕРТИЕ ПЛОТИ И ВЕЛИЧИЕ ДУХА
(вместо послесловия)
Париж не изменился. Плас де Вож
по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
Река не потекла еще обратно.
Бульвар Распай по-прежнему пригож.
Из нового -- концерты за бесплатно
И башня, чтоб почувствовать -- ты вошь.

Иосиф Бродский
Когда речь заходит о Генри Миллере, трудно устоять от двух искушений: начать
пересказывать его жизненную "одиссею" и идентифицировать автора с его лирическим
героем. В первом, как согласится читатель, здесь никакой необходимости нет
(писатель сам рассказал "о времени и о себе" в заключающей этот сборник
автобиографической книге "Моя жизнь и моя эпоха", не говоря уже о многих других
произведениях, в которых особенно значителен элемент автобиографии);
относительно второго...
Относительно второго -- чрезмерной идентификации Генри Миллера-художника и Генри
Миллера -- персонажа вошедших в этот том сочинений в разных жанрах -- от романов
и повестей до новелл и эссе: внимательному читателю наверняка припомнится
лукавое предостережение, делаемое самим прозаиком. Не раз и не два на страницах
своих книг он заговорит о бесчисленных "я", составляющих его духовный мир. А
духовный мир этот и, в еще большей мере, новаторство его художественного
воплощения, по большому счету, в рекомендациях не нуждается.
И все-таки многое в образной системе Миллера-художника властно взывает к
прояснению, сопоставлению, подчас -- к безоговорочному отрицанию. Это и
неудивительно: перед нами -- один из самых демонстративно антибуржуазных
художников Запада XX столетия.
744
Едва ли сейчас, на пороге нового тысячелетия, в смутную, нелегкую пору, в разгар
едва ли не самого бурного десятилетия нашей многотрудной национальной истории на
протяжении рекордного по числу войн и катастроф, социально-политических и
экологических катаклизмов XX века, стоит всерьез удивляться тому, что из
крупнейших писателей США он приходит к нам последним. Слишком многое и в
творчестве, и в жизненной ориентации Генри Миллера не могло прийтись по вкусу
тем, кто годами дозировали и отмеряли для нас меру "желательного" и
"дозволенного", препятствуя изданию хемингуэевского "Колокола" , внося
"смягчающие" купюры в книги У. Стайрона и Дж. Апдайка, ниспровергая с высоких
трибун Кафку, Джойса, Пруста, Набокова...
Свобода, с которой человек говорит об интимной жизни -- своей и своих героев, --
тоже не в последнюю очередь показатель раскрепощенности мышления. И если Генри
Миллер не выстраивал, подобно Оруэллу, Хаксли и Кестлеру, антиутопических
моделей "светлого будущего", обреченного стать кошмарным настоящим, то сама его
эпатирующая этико-социальная "неангажированность" казалась вызовом не только
пуритански ориентированным лицам и институтам его заокеанской родины, но и
блюстителям "самой передовой" и "единственно верной" социалистической морали.
И все-таки Генри Миллеру в России, хоть и с многолетним запозданием, но повезло.
Повезло с момента, когда журнал "Иностранная литература" опубликовал в 1990 году
перевод его первого и, быть может, самого дерзкого, самого шокирующего романа
"Тропик Рака" -- первой части автобиографической трилогии, написанной в
парижской эмиграции в 30-е годы. (Вторую и третью части трилогии -- романы
"Черная весна", 1933, опубликован в 1936, и "Тропик Козерога", 1938, опубликован
в 1939 году, -- читатель, будем надеяться, уже обнаружил под обложкой этой
книги.)
Повезло, ибо публикация перевода "Тропика Рака" (ныне, включая многочисленные
книжные издания, он разошелся в рекордном тираже, приближающемуся к миллиону
экземпляров) совпала -- и стала значимым фактором -- в решительной переоценке
ценностей, не обошедшей стороной и многие явления и имена в современных
литературе и искусстве.
Говоря попросту: роман Г. Миллера читали уже несравненно более свободные люди,
нежели их сверстники десять--двадцать лет назад. Читали незашоренными глазами,
сами избирая для себя в авторском взгляде на жизнь
745
и авторской индивидуальной образно-поэтической системе, сознательно
ориентированной на непривычность, ломку установившихся стереотипов близкое,
приемлемое, созвучное и отметая чуждое и непонятное.
Можно сказать, что Генри Миллеру вообще крупно повезло в сравнении со многими
его собратьями по перу и тем более -- по бунтарски-анархическому духу. Ровесник
Михаила Булгакова и Осипа Мандельштама, он родился в год смерти одного из своих
кумиров -- великого французского поэта-символиста Артюра Рембо, дебютировал в
литературе в середине десятилетия, когда звезда Булгакова и Мандельштама уже
начала закатываться под "гниющим солнцем" (метафора самого Г. Миллера)
тоталитарного сталинского режима, пережил с грехом пополам роковое военное
десятилетие и, в начале 60-х, удостоился в столь мало отзывчивой к плодам его
творчества и "гения" (опять же миллеровское определение собственного таланта, не
раз скользящее по страницам его книг) Америке официальных лавров, был даже
избран в Национальную академию искусств и литературы, снискал определенное
материальное благополучие и умер в 1980 году, чуть-чуть не дожив до 90-летнего
юбилея.
Один современный поэт завершал свое стихотворение горько-грустноватым
назиданием: "Жить в России надобно долго..." Добавлю от себя: не только в
России. Тот же Рембо умер в нищете и безвестности в 37 лет, а на долю еще одного
из миллеровских кумиров и учителей -- англичанина Дэвида Герберта Лоуренса (у
нас приобрел широкую известность его роман "Любовник леди Чаттерли", 1928) --
выпало неполных 45. Так что поразительная жизнестойкость -- одно из самых
примечательных свойств, присущих миллеровскому лирическому герою, -- не подвела
и создателя, отмерив ему редкий по продолжительности и творческой насыщенности
жизненный срок. Но в конечном счете не это главное.
Главное -- в жизнестойкости обширного миллеровского наследия, отмеченного
удивительным разнообразием жанровых форм и в то же время -- редким постоянством
тематики, этико-философской структуры и поэтической образности. Главное -- в
озадачивающей многозначности его произведений, которые могут быть прочтены и как
лирическая пикареска (современная разновидность восходящего к эпохе Возрождения
"плутовского романа"), и как своеобразная разновидность сатирико-бытового романа
нравов (или, как называл его прародитель этого жанра Бальзак, "физиологического
очерка"), и, на ином уровне, как один из новаторских вариантов философского
романа XX столе-
746
тия, числящего в ряду своих представителей, наряду с Кафкой, Джойсом и Прустом,
Сартра и Камю, Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ, Уильяма Голдинга и Джона Фаулза, Макса
Фриша и Фридриха Дюрренматта. Одним словом, романа экзистенциального.
Трудно поверить, что все это может сочетаться в пределах одной и той же
художнической индивидуальности. А ведь Генри Миллер был не только прозаиком, но
и одаренным графиком. Неплохо играл на рояле, тонко разбирался в искусстве
театра и кино. Дал мозаичную, но в своем роде уникальную картину насыщенной
художественной жизни во Франции первой трети нашего века в многочисленных
очерках и эссе, составивших больше двух десятков томов. (Два из них -- о влиянии
на него психоанализа и ряда крупных писателей XIX--XX веков -- можно прочитать в
этом сборнике. А с более масштабным опытом Г. Миллера в области литературной
критики -- эссе "Время убийц. Этюд о Рембо", 1946, не так давно познакомила
читателя та же "Иностранная литература", 1992, No 10.)
Относительно же своих учителей в жизни и в искусстве он сам высказался
исчерпывающе -- в "Черной весне", да и в ряде других произведений. Это титаны
Возрождения:
Боккаччо, Данте и особенно Рабле. Люди универсальных талантов и дарований.
Художники редкостно цельного мировосприятия и, как правило, убежденные
оптимисты.
Оптимист ли Миллер, не знаю; на этот счет могут быть разные мнения. Но вот
относительно его универсальности у меня сомнений нет ни малейших. Я бы даже
сказал, что, вкупе с его, во многом восходящей к сюрреализму, образностью,
именно широта философского мышления прозаика может поначалу поставить в тупик не
слишком привыкшего задумываться над книгой и заложенными в ней уроками читателя.
Но что, спрашивается, поделать, если сама эпоха, которую мы переживаем, властно
требует от нас переоценки ценностей -- идеологических, культурных, собственно
эстетических?
И тут самое время задуматься о мировоззренческих уроках лирической прозы
американского автора, подчас -- скажем, в некоторых главах "Тропика Козерога",
на страницах отдельных новелл и эссе, а ярче всего, на мой взгляд -- в финальных
главах "Черной весны" -- перерастающей в философскую поэзию, вызывающую в памяти
лучшие произведения, например, Фридриха Ницше.
В чем заключаются эти уроки -- тем более для людей, не без ощутимых духовных
потерь переживших упадок и
747
крах казавшейся незыблемой "мировой системы социализма", а ныне испытывающих
ощутимые сомнения и в перспективности утверждающегося на территории
демократической России' жизнеустройства, название которому, судя по всему, еще
не успели придумать?
"Жить с иллюзией или по ту сторону иллюзий? -- вот в чем вопрос", -- формулирует
эту мировоззренческую дилемму XX столетия Г. Миллер. До тех пор, пока в человеке
вера в общественный строй, эстетический канон, даже в неведомое всемогущее
существо, управляющее нашими помыслами и поступками, будет преобладать над верой
в самого себя, со всеми изъянами и недостатками своей природы, этот человек не
будет до конца свободен. Не правда ли, актуально?
Или другое: скользящая во всех книгах Г. Миллера идея космополитичности как
естественного (и по многим параметрам превосходящего существующий, отмеченный
национальными границами, подчинением индивидуальной человеческой воли
государственной идее и т. п.) порядка вещей. У Миллера, отдадим ему
справедливость, никогда не было типичного для многих его соотечественников
культа американского образа жизни как оптимального во всех жизненных ситуациях.
Наоборот, именно в процветающей Америке он провидит эмбрионы вселенской болезни,
порабощающей человечество. Человеком Европы аттестует себя американский
художник, успевший, прежде чем стать писателем, сменить несколько десятков
профессий -- от рассыльного, библиотекаря и музыканта в кинотеатре до начальника
отдела кадров в транснациональной компании "Вестерн Юнион". Но даже в отношении
горячо любимого Парижа и парижан (а эта сторона творчества Миллера -- одна из
самых ярких и художественно выразительных) не питает он излишних иллюзий, видя в
своих друзьях, знакомых, случайных спутниках, а чаще спутницах, не только
привлекательные, но и хищные, порой отталкивающие черты.
Что уж говорить о проявлениях воинственного национализма и шовинизма, находящих
порою экстремальные формы и в том климате углубляющегося разобщения, в котором
мы пребываем сегодня. Скептически относящийся к формам организованного
социального протеста, в этом отношении Генри Миллер поистине бескомпромиссен.
Вчитайтесь в великолепный эпизод повести "Тихие дни в Клиши", рисующий посещение
автором и его другом "арианизированного" кафе в предвоенном Люксембурге, -- и
вам все станет ясно. Включая то, заслуживающее упоминания, обстоятельство, что и
со своими родителями
748
будущий писатель расстался не в последнюю очередь потому, что не переваривал их
инстинктивного, "нутряного" антисемитизма, свившего себе гнездо не где-нибудь, а
в населенном иммигрантами Бруклине, в демократическом районе Нью-Йорка --
крупнейшего города страны, широковещательно аттестующей себя как "плавильный
котел наций".
И последнее, но также имеющее отношение к урокам миллеровского творчества
современному читателю. Общеизвестно (и долголетний остракизм, которому
подверглись лучшие книги писателя в США и других странах английского языка в
30--50-е годы, вплоть до начала сексуальной революции, тому свидетельство: в
массовое сознание Запада -- а ныне не только Запада -- Генри Миллер вошел как
апологет сексуальной свободы и ее певец. Не считая целесообразным отрицать ни
того, ни другого, рискну обратить внимание тех, кто дал себе труд внимательно
прочитать эту книгу, на немаловажное обстоятельство: в глазах автора "Тропиков"
секс -- не что иное как существенная (хотя никоим образом не единственная) сфера
проявления естественной человеческой природы и заслуживает подробного
изображения именно как таковая.
Какой бы яркой ни представала эротика в миллеровской прозе, она никогда не
приобретает самодовлеющего значения. Для него непреходяще, важно то, что некогда
философ и визионер Ф. Ницше определял, с оттенком усталой неудовлетворенности,
как "человеческое, слишком человеческое".
Случись Генри Миллеру повторить эти слова, в его устах они прозвучали бы высшей
похвалой. Похвалой свободному, естественному, красивому человеку. Привлекающему
величием духа не меньше, чем совершенством ликующей плоти.
НИКОЛАЙ ПАЛЬЦЕВ



Генри Миллер ИЗБРАННОЕ Романы Эссе Рассказы Автобиография
Ответственный за выпуск Ш. Куртишвили Ведущий редактор Н. Порошина
Художественный редактор С. Лузинас Компьютерный набор М. Мотеяйтис Корректор Г.
Лазуткина
Подписано в печать 21Л2.94. Формат 84х108/32. Гарнитура Балтика. Бумага
офсетная. Печать высокая, усл.-печ. л. 39,48. Уч.-изд. л. 45,6. Тираж 20 000
экз. Заказ No 1497. Издательство "Полина", 2600, Вильнюс, Шевченкос, 19
Диапозитивов в АООТ "Ярославский полиграфкомбинат", 150049, Ярославль, ул.
Свободы, 97
Миллер Г.
Избранное: Романы; Повести; Эссе; Рассказы; Автобиография: Пер. с англ. / Сост.
Н. Пальцев. -- Вильнюс: Полина, 1995. -- 749 с., илл. (Короли литературных
скандалов).
ISBN 5-87014-034-Х
ISBN 5-87014-032-3
В сборник знаменитого американского писателя Генри Миллера вошли всемирно
известные романы "Тропик Козерога" и "Черная весна", повести "Тихие дни в Клиши"
и "Мара из Мариньяна", эссе, рассказы и автобиография "Моя жизнь и моя эпоха".



Сканирование Янко Cлава yankos@dol.ru
http://www.chat.ru/~yankos/ya.html
http://www.chat.ru/~yankosmusic/index.html