карпа-обманки, видел неторопливо плывущих
медуз и ощущал всю строгость момента, первого прикосновения к тайне. Георгий
же  похохатывал (по радио). Он уверял, будто одной рукой скрутит медузу, что
и сделал. Сетью как бы подчерпнул ее, и мы камнем упали вниз, к нему.
     И  д-р  Джи проколол гарпуном тугой  радужный пузырь, включил мотор,  и
насос со свистом потянул в себя  газ  невесомости. Я видел, как  пластиковый
мешок  фиолетово  засветился...  Когда мешок стал  тугим,  д-р  Джи перекрыл
вентиль, положил гарпун на дно скарпа, и мы отошли в сторону. Я увидел --
     Георгий вышел на крыло.  Одной рукой  он  держал сеть с медузой, другой
размахивал и кричал:
     -- Гляди, я держу эту гадину одной рукой, я еще силен, еще Аргус!
     --  Он просто идиот, -- буркнул  д-р  Джи. --  В  медузе остается  газ,
сейчас он выйдет.
     -- Брось! -- закричали мы. -- Бросай сеть.
     Но слизистая  масса потянула,  и Георгий упал.  (Он говорил  потом, что
забыл разжать  руки.) Он падал вниз,  стремительно уменьшаясь.  Джи выключил
антиграв и перешел  в свободное  падение -- он хотел перехватить  Георгия. Я
зажмурился. Но когда мы подлетели к  Георгию, тот догадался отпустить сеть и
летел  на антиграве. Пояс с прибором сполз,  Георгий плыл вверх ногами, рука
его была в крови -- сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.
     Он говорил:
     -- Ну вот, я опять слабый человечишко!
     В  тот  вечер  он и  заболел.  И  тогда же  доктор сказал такую  фразу,
--сегодня мы-де взяли самое  яркое на  планете,  а  далее  пойдет  обыденная
работа.

     Я расхворался.
     Началось, конечно, с болотной  лихорадки. С нею Тим расправился  круто.
Затем  к  ноге  прицепился  фиолетовый  настырный  грибок  --  Тим сбил  его
излучателем. А там пришла и  предсказанная им  слабость. Я,  вялый и слабый,
ничего не делал, а только лежал и спал.
     Тим  ликовал  --  он  взял  свое!  Он лечил  меня,  тотошкал,  упрекал,
припекал. И все это делал с сияющей мордой.
     Собаки  мне  сочувствовали.  Они  проведывали  меня,  виляли  хвостами,
глядели ласковым взглядом.
     Жил я так.
     Просыпался  к завтраку и видел: за  столом сидит Тим, бодрый, умытый  и
причесанный.  Завтракая,  он  рассказывал мне ночные  новости:  о  нападении
моута, о том, что ночники наконец-то откочевали. Затем намечал вслух план на
новый день и уходил. Я  засыпал,  просыпался, снова  засыпал  и  просыпался.
Кондиционер  пел  мне  свою песенку,  я  то  пил чай  из термоса, то  листал
старомодные книги, зачитанные поколениями.
     Или думал.
     Прошедшее  было  для  меня   дивным  сном,  который  вспоминаешь  то  с
предельным ужасом, то с великой радостью.
     Я  вспоминал  Штарка  и   колонистов...  Теперь  они  мне  не  казались
маленькими. Это были характеры и  судьбы  в своем роде поучительные.  Быстро
уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь  веки  на  солнце или слушал,  как
Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку  собакам и нам (кашу
с мясом из слизня по имени  "травяная курочка").  Затем  кипятил чай,  много
чая, и уходил во двор.
     День  шел,  солнце  переходило из  одного  окна  в  другое, то  лил, то
обрывался дождь.
     Или  эффектно   накатывала  гроза  --  первобытная,   тропическая.  Она
приходила  так: в полдень ярилось солнце, к двум-трем часам собирались тучи.
Темнело.
     И  тогда молниями, словно ногами, шагала  к дому гроза.  Гром ее  шагов
нарастал,  ноги-молнии  сливались и казались  одной, непрерывно пляшущей. И,
прислушиваясь  к  раскатам  громов,  я  прикидывал,  как было  бы хорошо  не
говорить формулу отречения,  быть Аргусом  всегда. Я  вспоминал: вот  снимаю
шлем -- и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет -- и кажусь себе
таким голым и слабым. Отдаю пистолет -- я окончательно беззащитен.
     Отречение!.. Я  лежал и с  отчаянием, с горечью думал о  силе  слова. В
прошлый раз слова обряда  дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у  меня
ее.
     И  с  подозрением я  вдумывался  в  любые  слова,  искал  в них  истоки
могущества.  Например,  такие  --  хлеб,  любовь,  кислород.  Или  такие  --
товарищи, друзья, мы, они.
     ...Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт. Прилетал  Тим.  Гремел
его голос,  звенели  панцири собак. Они ссорились между собой и,  обиженные,
визжали.  Тим  умывался,  разбрызгивая  воду  и  фыркая,  и  шел к  столу --
краснорожий, голодный, как зверь.  Мы  обедали вместе: он  за столом, я лежа
держал тарелку на груди. Ники кормил на дворе собак --  снова визги, ссоры и
шумные примирения.
     ...Поев, собаки входили в дом и ложились на полу. Они отдыхали.
     Тим рассказывал  мне  о  работах сегодняшнего дня. Он привозил с  собою
разных  субъектов и  мариновал  их в банках прямо на  нашем обеденном столе.
(Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.)
     У  нас появилась банка  с Зеленой Пеной. В  алмазной прочности посудине
сидело  дымное  существо. (Ловил  он  его  с д-ром Дж.  Глассом и  перекачал
портативным насосом.)
     Я  слушал,  смотрел. И  временами  все  казалось мне  продолжением сна,
увиденного на обломке ракеты.
     Я ведь попал на Люцифер "катастрофически" просто -- метеорит разбил мою
"Вегу".  Мне  еще  повезло  --  я  был  в  скафандре  и ремонтировал  выхлоп
двигателя. И вдруг взрыв.
     На оставшемся  куске  ракеты я понесся  черт  знает куда,  и около меня
торчал Ники с полным набором инструмента.
     Когда  я выдышал  весь  кислород  и  много дней  провел без него,  меня
подобрал  корабль  Звездного  Патруля. Собственно,  я  давно  умер. То,  что
валяется  в постели,  ест, мечтает, думает, гладит собак, было  мертвым... Я
очнулся в  корабельном  госпитале на  подлете к  Люциферу.  На  планете  был
одинокий Тимофей (напарника его -- Гаспара Ланжевена -- проглотил моут). Я и
остался на Люцифере -- не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался,
я все время ждал удара метеорита.
     На  Люцифере  я  стал  лаборантом  Тима,  немножко  химиком,  чуть-чуть
биологом и страстным фотографом.
     Главное, здесь был Тимофей,  его собаки. И не  было метеоритов. ...Тим.
Он близко сошелся  с  врачом  (хотя и  ему  не  нравились  токсикологические
увлечения эскулапа).
     Врач часто  бывал у нас: осматривал  меня, потом разглядывал коллекции,
часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него
свои знания, -- Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем
и сам признавался.
     Ники мне смертельно надоедал  укрепляющими микстурами.  К  тому  же  он
пристрастился лечить всех  подряд  (энергии было не занимать, всю ночь висел
на проводе).
     И  теперь,  начиная  с меня  и  кончая  щенками,  все были  в  заплатах
пластырей, налиты до самого горла микстурами и отварами.


        2

     Всем осточертела  моя  жизнь в постели да  шезлонге. Особенно мне.  Тим
связался с  врачебным центром Всесовета. Был  консилиум,  в нем  участвовало
полдюжины электронных эскулапов плюс д-р Дж. Гласс. Они  и разработали новую
схему лечения и решили, что  мне нужно сменить  климат. Обязательно! Но сама
мысль  о расставании с Тимом и  собаками до слез расстроила меня. Я не хотел
уезжать с Люцифера.
     -- Да нет же, -- улыбнулся мне д-р Дж. Гласс. -- Мы имеем в виду плато.
     Там и  температура  пониже, и влажность поменьше.  В конце  концов, там
есть вполне  комфортное подземелье.  К тому  же  мой коллега (он  поклонился
Тиму) и  я  -- мы давно хотим провести одно совместное  исследование. И было
решено  о  нашем переезде  на  плато.  Тим  на  "Алешке" перебросил  сначала
коллекции,  затем  имущество  и собак.  Последним  отчаливал  я.  Колонисты,
сочувствуя,  предлагали носилки, я же взял скарп  Штарка.  И когда  повисла,
словно капля, его серебристая машина, во мне все сжалось --тоскливо.

     Штарк  был  отличный  техник  --  в  полете  машины ощущалась  чудесная
мягкость.
     Я повторял наш первый маршрут.  Мы  пронеслись на юг, слетали на место,
где нас сбил  Штарк.  Никаких следов, словно и  не было  Штарка, ракет, нас.
Шатались слизни с  красными бородавками.  Они  наползали на дерево, прижимая
его к земле, и перетирали древесину  роговыми зубами. Вот болото с  зелеными
пузырями,  вот  место  смерти  Бэка  и  милой  Квик. Я испарил  это  болото,
превратил его еще в одно облако. Сколько их плывет в небе -- белых и чистых!
Им хорошо то набухать, то проливаться дождем.
     ...Мы повисели и около плато, среди деревьев.  Затем нам открылось само
плато. На посадочной площадке, заплывшей мхами, ковырялись две многоножки.
     Синяя  медуза  планировала  на них, брызгалась  дымящейся  жижей.  Она,
работая  воздушными рулями, делала заход  за заходом.  Но роботы не смотрели
вверх, их защищал пластик.
     Я  сбил  медузу.  Она упала, и  роботы  закопали  ее в  землю.  Я жадно
всматривался в плато.
     Но прежнего волнения не  было.  Оно ушло, улетело со  Штарком и Красным
Ящиком на "Персее".
     Где-то теперь они? В каких далях?..
     Я повернул к расщелине. А там зала, многоножки...
     Я вылез из скарпа и пошел себе потихоньку. Ники плелся сзади.
     В коридоре нас встретили  собаки -- кинулись ласкаться и повалили меня.
И,  понятно,  обшлепали языками.  На  шум выскочил  Тим  -- бородатое  милое
чудище. Следом вышел врач, посмеиваясь в узкую черную бороду. Мы  поговорили
с ним, похлопали друг друга по плечам.
     Врач сосчитал мне пульс: около ста ударов. Сто десять.
     -- Надо ходить, надо тренировать мускулы, -- говорил мне врач.
     -- Вот, вот твоя комната, -- суетился Тим.


     Мы вошли и долго пили чай, ели  вкусное  печенье. Поговорили о плато, о
медузах. Врач  и Тим обсуждали мою внешность. Тим говорил, что я существенно
постарел,  в  моих  глазах появилась  умудренность.  Врач  --  что  лицо мое
потеряло прежнюю бледность Аргуса.
     Затем обсуждали, какой метод был применен для усиления моей личности.
     Тим упирал, что во мне это просвечивало и раньше.
     Врач же считал все техникой, спрятанной в шлеме и жилете.
     -- Но вы же с ним не сталкивались, -- возражал Тим.
     Я, слушая их, незаметно задремал. Проснулся -- врача нет, а Тим сидит и
тоже спит,  кивая мне бородой. Я встал  и  вышел в коридор.  Слабость... Она
ощущалась мной как подшипники, вставленные в колени.
     Казалось, я подвернусь на них и упаду.
     И умру -- от слабости.
     Но  я  не  падал, не умирал, а шел себе дальше  и дальше  по  огромному
коридору. А ведь в камне вырублен. Циклопическая работа! Я сходил в  кабинет
Штарка. Не мерцали экраны телевизоров, на все приборы тонко ложилась пыль.
     Я сел в кресло Штарка, и тотчас все шевельнулось в кабинете.
     Повернулись  шкафы-каталоги,  заискрились экраны,  приподнялась  крышка
стола. Под ней, ярко  освещенная,  поползла лента,  испещренная  знаками.  И
автомат сказал жестким голосом:
     -- Настою на своем...
     Я встал и побрел на этаж переселенцев.
     Зашел к работяге -- космат, небрит. На столе разобранный механизм:
     совершенствует какой-то узел.
     --  Теперь мы,  не  отрываясь от  всего,  сделанного  Отто  Ивановичем,
--говорил он, -- пойдем по пути, намеченному нашим первым руководителем.. Но
какой ум был у Отто Ивановича! ...Мод Гленн (она руководит колонией) приняла
меня хорошо. Мод была довольна своей первой ролью, она помягчела. Подала мне
руку,  угостила  чаем  и сообщила  о  своих  планах.  Во-первых,  наконец-то
занялась теми  мелочами, до  которых у мужчин руки не доходят. (Все на свете
состоит из атомов, любое дело -- из мелочей.)
     Во-вторых, долой крайности, ну их!
     Скажем "нет" чисто биологической цивилизации, но будем помнить,  что  и
голый  техницизм до  добра не  доводит. Тысячи  примеров!  Она  говорила,  я
слушал, и меня медленно  и  крепко брала в  свои руки тоска, густая,  словно
зеленое желе,  лежавшее на столе,  в плоской тарелке. Все здесь мне казалось
серым. И как они хорошо приспособились, черт их побери!
     Дама?.. Командует.
     Тим?.. Хочет стать великим натуралистом.
     Врач?.. Вынюхивает новые токсины.
     И  мне стало казаться, что  я съел вредное, что насквозь отравлен  и яд
пробирается  по моим жилам все глубже и  глубже. Зачем так серо  жить? Зачем
мне  вся эта преснятина?  Не хочу! Я  ушел от  руководящей дамы. Встал и, не
прощаясь, направил стопы к двери.
     Та распахнулась,  выпустила меня. Я вышел, свернул куда-то и вздрогнул,
увидев стоявших роботов.  Они  покрыты пленкой  (мой приказ),  поставлены на
долгое хранение. Многорукие, недвижные, в них даром пропадает мощь.
     Но выскочил Джек, обнюхал  крайнего  робота и задрал  лапу... Я прогнал
Джека, ушел к себе и лег в постель. Прибежал Ники и занялся моим телом.
     Он тер  мазью это слабое, ленивое тело. (Я как бы сверху смотрел на его
работу.)
     Он  капал  фиолетовые капли,  он  выпоил мне бутыль густой  и противной
жижи, дал новейшего выпуска снотворное.
     Но спал я беспокойно, то холодел, то умирал от  жары. Или просыпался от
грызущего типа болей. Утром же встал здоровый  и бодрый, вот только ощущение
в себе какой-то незаполняемой пустоты. Большой.


        3

     А  на  плато  было хорошо и сухо. Бурно  цвели деревья.  Чтобы их цветы
виделись дальше, они сбросили листья (а некоторые бесстыдники даже кору).  И
с утра и до  позднего вечера в их ветвях гудели многоглавки и  варавусы. Дни
шли  отличные. Я много гулял.  На ходу  мне легко, мне  свободно думалось. Я
частенько размышлял о Гленне -- манила профессия селекционера (не взлеты ее,
а рядовая работа).  Я уже собирался  просить  Тима ввести в меня  знания, но
чего-то стеснялся.
     ...Вокруг  меня  бежали  собаки.  За  нами  громыхал  Ники  --  медузам
нравились здешние  деревья,  низкие и редкие, --  добыча сверху была  хорошо
видна. Обрызгав  какого-нибудь несчастного  слизня, они опускались  и  жрали
его.
     Ники следил за воздухом. Появление медузы наша компания обычно замечала
по грохоту его ракетного ружья.
     Оно гремело -- бух! -- затем свист, и высоко над нами  лопалась граната
-- блоп! -- и на землю падали цветные клочья. Собаки пятились от них, а Ники
немедленно сжигал медузины останки.
     Я  думал  --  вот  бы  отгородить  плато  от  медуз. Ну  еще  изобрести
что-нибудь. Я  представил себе Штарка (который несся в звездолете "Персей".)
Он  сейчас в  пассажирских  камерах, спит  в персональной  ячее  среди дымка
клубящегося мороза. Люто холодно. Мерцают шкалы, следя за работой сердца. Он
спит.
     Лицо Штарка  покойно.  Нет, оно  улыбается,  хитро  и  презрительно.  В
криогенном сне он видит свой мир,  выстроенный из железа. Он  бредет по нему
кибергом и упивается своим величием.
     В тот вечер я заметил: медуза, парившая над коралловым лесом, упала.
     Меня охватило  любопытство.  Я пошел, мы все туда  пошли -- гурьбой.  Я
снял  с плеча ружье Тима, очень  хорошее, честное,  без  новомодных  штучек,
ставящих  человека  в роль  абсолютного господина,  сохраняющее  риск  и для
стрелка.
     Мы прошли лес -- красный, зеленый и синий.
     Вот скалы и болотца.  Они кисли  среди камней. Мы прошли  в глубь этого
интересного местечка и увидели хозяев его. Это были орхи. Собаки, почуяв их,
стали. Далее мы  шли с Ники. Я впервые увидел орх на свободе, не запертыми в
аквариум.
     Цветы услышали  наши  шаги.  Они, только что сжатые в  черные  кулачки,
легкими подрагивающими  движениями  распускались  в черные крестики с  белой
точкой посредине. Затем стали поворачиваться в нашу сторону.  Повернулись. Я
увидел  миллион пристальных  глаз:  цветы глядели на  меня. Аромат  ощущался
слабо,  но  на всякий  случай  я зашел с  наветренной стороны  (цветы  опять
повернулись).  В  рисунке лепестков,  пожалуй,  можно приметить как  бы лица
бородатых и очень сердитых людей. А чьи эти лежащие в воде бурые костяки?  Я
сел на камень.
     Я сидел на ласково теплом камне и чувствовал себя удивительно безопасно
-- вся летучая нечисть  обтекала  это место. Можно  было отметить  и  ширину
воздушного  столба,  насыщенного ароматом орх:  метров  сто  пятьдесят --сто
семьдесят в диаметре.
     Так вот где их берет д-р Дж. Гласс.
     Я осмотрелся, ища его следы. Например, потерянную им  вещь. И ничего не
увидел.
     Но  так  свободно,  легко  пошли  воспоминания -- Красный Ящик,  поход,
Штарк...  А  вот  родина,   вот  мать  и  отец.  Умерли,  бедные.  Жена,  ее
необыкновенное лицо, когда она увидела Джека, разбитого взрывом двигателя.
     Она кричала мне:
     -- Не летай, не летай... Я уйду! Уйду! Уйду!
     В моей памяти снова взлетела ракета, тосковало и плакало ее железо.
     Тоска схватила  меня. Не о жене --  она далеко. Не о родителях -- пусть
спят. Сидя здесь, около болота с ядовитыми цветами,  я  видел себя букашкой,
проползавшей по внешней скорлупе явлений.
     Возмущение охватило меня. Это  жестоко --  дать на время  силу и знание
Аргусов. Вдвойне жестоко, дав их, отнять.
     Эх, закричать бы так, чтобы вздрогнуло плато:
     -- Хочу силу!  Хочу  знание! Хочу  взгляд  Аргуса, проникающий  в  суть
каждой вещи! (А цветы перемещались в мою сторону, выползали на берег  в виде
черного вздувавшегося кружева.)
     Сильнее их запах, наглее взгляд белых глаз.
     ...Моя горечь  дошла до  верхней точки  и там сломалась. Переломившись,
она  упала вниз,  к  нулю.  Я  снова ощущал все  хорошее и простое. Я  снова
почувствовал  доброту здешнего солнца,  вспоминал  Тима, его собак. Росла  и
росла  эта сладость. Наконец  она стала  нестерпимой, а солнце -- беспощадно
ярким.
     Я жмурился  на это солнце. По розовым векам бегал серебряный узор. Веки
темнеют. В этой темноте горят хищные глаза орх. Что?.. Я отравлен вами?..
     Э-э, нет, не выйдет, вам не получить меня.
     -- Ники, -- позвал я. -- Ники.
     Я рванулся, вставая, и упал, и снова рванулся.
     Вот что-то шлепает по воде. Меня схватили, меня тянут за голову.
     Оторвут ее. Смешно -- если без головы. Кто меня держит?
     Ники, схватив, волок меня по камням.
     ...Очнулся. Около  сидели  собаки.  Они  смотрели  на  меня  и молотили
хвостами. Ники,  растопырив  щупальца и  прикрыв меня, стрелял по налетающим
каким-то черным полоскам.
     Одна за другой в  небе рвутся  гранаты: блоп, блоп,  блоп...  Несколько
цветков,  смятых и умерших, лежат рядом. Сердце мое едва бьется. И низко над
землей, будто  титаническая медуза, наплывает  скарп. Он загородил  закатное
небо.
     Тимофей высунулся из него по пояс и кричал.
     -- Дурень! -- кричал мне Тим.  -- Зачем тебя  сюда понесло?  Как  я без
тебя буду жить! Дурень! Сюда доктор приходит в маске!



        4

     Я лежал в постели. Под головой куча подушек.
     Вокруг  меня с  вытянутыми  рожами сидели колонисты.  Они  принесли мне
вкусные вещи. Начальница -- засахаренных мокриц. Механик --  цветы из теста.
Сладкие, пахнущие машинным маслом.
     Врач-светящуюся наливку (ее выпил Тим).
     Наконец разошлись.
     Остался я, Тим и собаки.
     Мы по-братски поделили и съели всех мокриц, все печенье и все цветы.
     Снова наша компания в сборе. Тим посмотрел на меня.
     -- Выкладывай-ка все, -- приказал он. Я  сказал о медузе, о работе моей
памяти, о моей тоске. Выслушав, он зажмурился на минуту.
     -- Ты  -- грешник, -- заговорил он, открывая глаза. -- В чем твой грех?
Ты не думаешь о других (обо мне, например), и тебе  нужно величественное. Но
и  не  виновен... Многогрешен  человек. Нападал  на себя  и  на  других.  На
животных, к примеру.  Поработил их, то  спасал, то губил. А ты  знаешь,  что
стоит за спиной  его  поступков?  Части его  поступков?  Твое  желание  быть
мощным,  желание  Штарка творить,  подобно природе.  Проследи-ка  историю...
Человек вылез  из  воды.  Затем  мутация,  эволюция мозга.  С  этого момента
начинается  его путь к  Науке  и Закону. Взять Штарка... Человек хочет  быть
персональным  творцом  мира