мать,   и   стала
приподниматься, вглядываться в его лицо.
   Однако, Ваня испугался, что она увидит  признаки  его  болезни,  поспешно
закрыл лицо  обмороженными  ладонями,  и  стал  отступать.  Она  еще  что-то
говорила ему, но он уже не слышал,  отшатнулся  в  коридор,  прошел  в  свою
комнату, и там повалился на не разобранную кровать.

                                            *                        *                        *

   Очнулся Ваня на следующее утро, когда уже расцвело - то есть часов  через
пять после своего возвращения. Странно, но он совсем не испытывал какой-либо
слабости, разбитости в теле; вот в глубинах груди засел, и в любое мгновенье
готов был разорваться кашлем ледяной ком, но ведь не разрывался же  пока,  и
очнулся Ваня от телефонного звонка, который  вновь  и  вновь  пронзительным,
ясным своим звоном наполнял комнату. И он уже знал, что звонит Лена, что, по
наущению ребят, хочет договорится с ним о встрече. Скажи ему  кто-нибудь  на
день раньше, когда он в это же время летел над лесами  к  Москве,  и  бредил
только Ею, что он будет недоволен таким вот звонком, и Ваня бы ни за что  не
поверил - тогда он почитал Лену какой-то  богиней;  нет  -  высшей  из  всех
богинь, средоточием  всего  мироздания.  Тогда  он  был  ослеплен  юношеской
любовью, созданным  им  самим  образом;  теперь,  вспоминая  как  она  вчера
обнималась и шепталась со своим кавалером, он осознавал, что она  была  лишь
простою девушкой. И вот он не хотел слышать ее голоса; уже  здраво  понимая,
что от одной его способности летать, любви у них не выйдет, слушал  один  за
другим эти нескончаемые звонки, и  жаждал,  чтобы  они  прекратились  -  они
действительно прекратились, но тут в комнату  вошла  его  совсем  худенькая,
бледная мама и тихо прошептала:
   - Девочка там тебя какая-то... к телефону...
   Ваня дрожащей рукой подхватил трубку, и вот, действительно, услышал голос
Лены. Она начала задавать вопросы - как он вернулся вчера домой, как  теперь
себя чувствует, и прочее в таком же духе - Ваня  отвечал  односложно,  вяло:
"Хорошо", "Да". Лена же говорила таким голосом, каким может говорить  только
человек искренно, до слез сочувствующий;  человек  чистый,  честный,  не  по
какому-то там наущению, но только по собственному убеждению  действующий.  И
Ване опять стало стыдно, и  даже  противно  на  себя;  он  себя  "мерзавцем"
называл, за то только, что смел думать про Лену с каким-то пренебрежением  -
он смел пренебречь своими прежними чувствами!  И,  вдруг,  совсем  для  себя
неожиданно спросил он:
   - Вчера, ведь, что-то бурю говорилось. Скоро, ведь, она к  нам  подойдет,
всех нас заберет. Так ведь - прав - да,  да?..  Самая  страшная,  которая  и
деревья, и дома вырывает, и Москву унесет , и всех людей, и никто-никто  про
нас не вспомнит. Лена, когда же она придет?
   Там, на том окончании провода, возникла пауза, когда же Лена  возобновила
речь, то голос ее прекрасно изменился, и Ваня даже закрыл глаза, и задрожал,
пытаясь  бороться  с  такими  разными,  такими  сильными,  охватившими   его
чувствами:
   - Ваня, Ваня, что ты задумал? Зачем тебе знать, про эту бурю?.. Что  тебе
в ней? Ваня, ты слышишь меня - не выдумывай. Вот как буря начнется -  и  это
ты говоришь: разве же бывают такие бури, которые дома вырывают?.. Да - будет
очень сильная буря, деревья будут валится, но дома то, конечно,  устоят.  Мы
будем вместе - слышишь - во время буря мы все будем вместе...  Мы  и  сейчас
будем вместе. Мы приедем к тебе в город.
   - Мне больно!.. Не говори так больше, вообще ничего не говори... - сквозь
сжатые зубы процедил Ваня, и хотел было бросить трубку, но нет - не в  силах
был от ее голоса оторваться, зашептал страстно. - Ничего,  ничего  -  совсем
ничего не говори. Ты разве же не понимаешь, какую мне этим боль приносишь?..
Ты вот говоришь: мы приедем - а я вижу за твоей спиной сотни людей  в  белых
халатах, тысячи приборов... клеть, клеть для души моей!...  Но  страшнее  то
всего - это взгляды пристальные, взгляды холодные, которые так и впиваются в
самую душу. Леночка, вот ты говоришь с участием, с нежностью, но ведь  и  ты
смотришь на меня, как на диковинку. Ты  можешь  бедненьким,  миленьким  меня
называть, можешь слезы по мне лить; но ведь так любить, как я тебя  любил...
люблю... как матушка меня любит - так ты меня никогда полюбить не сможешь...
Ну и ладно - прости ты меня за вчерашние признания, и довольно...
   - Нет, Ваня, подожди...  -  в  голосе  Лены  помимо  нежности  прозвучали
неожиданно и резкие, повелительные нотки, и Ваня уже не смел бросить трубку,
как он собирался. - Нет, Ваня.  Ты  привык  жить  затворником,  и  почему-то
почитаешь, что все люди - враги тебе.  Да  -  есть  плохие  люди,  но  таких
меньшинство - большинство людей хорошие, и даже не знающие,  что  они  могут
быть еще лучше; а еще, Ваня, у тебя есть друзья, которые хотят тебе  помочь.
Да - раньше были приятели, считали тебя чудаком,  но  теперь,  когда  узнали
твою тайну, все хотят тебе помочь. Все хотят, чтобы тебе было хорошо,  чтобы
тебя окружали любящие тебя  братской  любовью.  И  все  это  будет,  только,
пожалуйста, сделай один навстречу.
   - Да, да, я согласен... -  тихим,  сдавленным  голосом  проговорил  Ваня,
просто потому, что не мог отказать этому прекрасному потоку из слов,  потому
что при всех своих разумных убеждениях, он не  мог  отказаться  от  любви  к
Лене. Любовью этой руководствовала его жаркая кровь. В заключительной  части
разговора они договорились, что встретятся через два часа в Димином  городе,
договорились и о месте.
   - Так когда же буря будет? - спрашивал Дима.
   - Сегодня ночью - ну, ничего - ты только помни - мы все будем вместе...
   Хотя до того места, где условленна была их встреча, было не более  десяти
минут ходу, Ваня вышел из  дому,  сразу  же  по  окончании  своего  с  Леной
разговора. Он не мог оставаться на месте, и при  этом  чувствовал,  что  ему
сейчас нужен только покой и покой, что, несмотря на, что тело его  двигается
спокойно, как оно и должно было бы двигаться у здорового человека  -  в  нем
засела болезнь, и в любое  мгновенье  могла  неожиданно  вырваться,  даже  и
обмороком его свалить; и  по  дороге,  не  замечая  ничего,  что  происходит
вокруг, он приговаривал, бормотал:
   - Зачем же ты опять про бурю стал спрашивать?..  А-а,  понимаю  -  решил,
значит, вознестись в бурю, нестись там среди темных валов, среди  сверкающих
молний, наперекор всему. Ну, а попросту  -  ты  погеройствовать  решил.  Да,
конечно - как это поэтично: прорваться среди тех  неистовых  порывов,  звать
бабушку, чтобы она помогла тебе добраться до самого  райского  сада,  потому
что этот мир тебе опостылел. Как же все это подло, эгоистично,  и,  ведь,  я
уже говорил себе об этом, уже убеждал себя... И что же - зачем  же  опять  к
былому возвращаюсь?! Я же клятву себе давал, что и думать о  такой  подлости
больше не посмею. Что ж - к чему же была эта твоя клятва? Что ж твои  клятвы
стоят, если ты их так легко, под наплывом страстей  разрушаешь?  Нет  -  вся
беда твоя, Ваня, что ты через чур страстный. Вот сейчас ты принял правильное
решение... Поклянись, что хоть до следующего  утра  будешь  держать  себя  в
руках... Все - клянусь...
   Тут он почувствовал, что кто-то пристально на него  смотрит;  вот  поднял
взор, и обнаружил, что - это та самая женщина, которая  накануне,  когда  он
спешил на свидание с Леной, видела, как он нетерпеливо, прямо в городе взмыл
в воздух. Теперь она глядела на него и с испугом, и с недоверием.  Это  была
полная женщина, с лоснящимся от пота, почти плоским лицом. Ваня остановился,
она же тогда вздрогнула, отступила назад, стала высматривать , кто бы ей,  в
случае надобности, мог помочь. А вот Ваня  сразу  понял,  что  она  какая-то
несчастная, задавленная бытом хозяйка, что есть у  нее  какой-то  привычный,
изо дня в день повторяющийся круг обязанностей и забот, которые вовсе  и  не
ужасают ее, к которому она настолько привыкла, что и не замечает их; так  же
как и не замечает, что жизнь ее утратила  какой-либо  смысл,  но  живет  она
автоматически; что  это,  виденное  вчера,  стало  для  нее  блесткой  среди
однообразных, гнилостных лет. Она и боялась Вани,  и  смутно  хотела,  чтобы
вновь это чудо повторилось. И вот тогда Ваня усмехнулся зло,  и,  поддавшись
чувству, порыву мгновенному, бросился в воздух. Сейчас ему было безразлично,
что за ним, быть может, смотрят и иные люди - на несколько  мгновений,  все,
кроме  желания  вывести  эту  толстушку  из  оцепенения,  стало   для   него
безразличным. Он сделал несколько  сильных  движений  руками,  поднялся  над
крышей стоявшего поблизости дома, но тут  же  и  развернулся,  опустился  на
прежнем месте, поблизости от нее. Женщина бормотала что-то  несвязное.  Ваня
хотел было сказать что-то про радость полетов, даже и шаг к ней  сделал,  но
она тут же стала пятится, рот раскрыла и вот-вот должен был сорваться  крик.
Тогда Ваня развернулся и зашагал прочь, к тому  месту,  где  назначена  была
встреча. Это была довольно большая поляна в их городском  парке,  которая  в
этот день пустовала, и  о  которой  знал  один  из  институтских  приятелей,
который как-то по какому-то делу был в их городе. До встречи оставалось  еще
полтора часа, и Ваня, не зная, что делать, повалился в траву,  и  смотрел  в
небо. Время близилось к полудню, и,  как  всегда  бывает  перед  ненастьями,
сильно  парило.  Итак,  кожа  его  нагревалась,  а  из   глубин   безудержно
поднимались волны нестерпимого хлада. Ваня закрыл глаза, и...
   Он пролежал в совершенном беспамятстве, пока на лоб его не легла  ладошка
Лена. Какая  же  это  была  нежная,  теплая  ладошка;  какое  же  блаженное,
неизъяснимое чувствие разлилось от нее, и по всему  его  телу.  Он,  человек
замкнутый, необщительный, никогда не  знал  девичьей  ласки,  а  потому  это
пробужденье показалось ему верхом блаженства;  нежный,  ласковый  Ленин  лик
окружала аура света, и думалось Ване, что он уж и впрямь попал в  блаженную,
райскую землю. И когда она заговорила своим чудесным, родниковым голосом, он
не понимал смысл ее слов, но слушал их, как прекраснейшую  музыку  из  всех,
каких только доводилось ему слышать. И  вновь  ему  показалось,  что  ничего
невозможного нет, и что они, окруженные любовью, познают все тайны  космоса.
Он смотрел в ее очи,  и  вспоминалась  та  изумрудная,  несомненно  хранящая
миллиарды  миров  око-галактика.  Однако,  это  недолгое   блаженство   было
разрушено в то мгновенье, когда рядом раздался сильный Димин голос:
   - Ну, вот и встретились. Мы ж сначала  тебя  пол  часа  здесь  ждали,  уж
думали тебе  звонить,  потом  случайно  отошли,  увидели  тебя,  среди  трав
лежащего - тебя же и с трех шагов  уже  не  было  видно  -  травы  то  здесь
высокие.
   Ваня встрепенулся, попытался подняться на локтях, однако,  тут  в  голове
стрельнуло пронзительной  болью,  и  он  едва  вновь  не  потерял  сознание.
Конечно,  несколько  часов  проведенных  в  такую  жару,  да  еще  на  самом
солнцепеке, были для него губительны, но сейчас присутствие  Лены  придавало
ему хоть каких-то сил, и он, вглядываясь в ее лик, все-таки нашел в себе сил
не только не потерять сознание, но даже,  в  конце  концов,  и  приподняться
немного.
   Через пару минут, другой товарищ Вани принес  бутылку  минералки,  и  она
пошла ему на пользу: половину он выпил, половину вылил себе на голову; потом
Дима и Лена, взявши его под руки,  отвели  его  в  древесную  тень  на  краю
поляны, и там уж не отставали, но все занимали разными беседами. Говорили  о
природе, о облаках, о космосе; говорили ненавязчиво и умно, да и говорила, в
основном, Лена. Ваня слушал ее голом, улыбался, старался вновь погрузится  в
райское, беззаботное состояние, однако -  на  этот  раз  ничего  у  него  не
выходило. Он глядел на лицо Димы, на лица иных своих товарищей,  и  понимал,
что все это не то, что все это только самообман, что ему нечего их  слушать,
что он не сможет принять их товарищества, ну а они, что бы не говорили,  все
равно будут смотреть на него, как на диковинку...  Но  время,  однако,  шло,
Лена все  говорила  и  говорила,  и  постепенно  Ваня  успокаивался,  и  уже
принимал, что не только она, но и все товарищи его  рядом,  что  смотрят  на
него, знают его тайну. Так, незаметно, прошло часа два, и им  несколько  раз
приходилось пересаживаться, чтобы оставаться в тени, ну  а  на  Солнце  жара
стояла совершенно невыносимая. Не только этот парк,  но,  казалось,  и  весь
город вымер - никаких звуков,  никакого  движенья  в  знойном,  как-то  даже
уплотненном воздухе. И тогда Дима незаметно  от  Вани,  легонько  подтолкнул
Лену в локоть, и она, остановив свою речь,  и  некоторое  время  безмолвная,
прекрасная в этом своем безмолвии, невесомая, словно бы из света  сотканная,
застыла перед Ваней - и он не смел все это время вздохнуть, глядел  на  нее,
не смея моргнуть. Наконец, она тихо, но очень отчетливо, ясно, живо  в  этой
раскаленной тиши, прошептала:
   - Пожалуйста, не мог бы ты подняться со мной в воздух.  О  нет  -  мы  не
полетим к далеким галактикам - лишь на  несколько  мгновений,  на  несколько
метров - мне, право, очень хочется испытать это чувство полета...
   Мог ли Ваня взять ее в воздух? Мог ли он отказать от такой просьбы?..  Да
ему казалось, что, если бы за эти несколько мгновений полета ему бы пришлось
принять вечные муки, он бы не задумываясь их принял. За это  время  слабость
прошла (ему и покушать, и еще попить  приносили),  теперь  же  он  испытывал
такой восторг,  что  даже  не  мог  совладеть  со  своей  речью,  но  только
пробормотал что-то несвязное, и вот уж подхватил Лену за руку, выбежал с нею
на середину поляны, другой рукой взмахнул... Еще никогда не  доводилось  ему
брать в полет кого бы то ни было: помнится, как-то в детстве хотел он  взять
бабушку, однако - она отказалась. Оказывается, лететь даже и с Леной, даже и
с этой легкой, любимой им девушкой было совсем не легко.  При  этом  в  теле
ощущалась тяжесть, его перевешивало, клонило в сторону, и вместо  ожидаемого
несказанного блаженства, он испытывал чувствия совсем неприятные.  Все-таки,
он боролся. Все-таки он верил, что через какое-то время  настанет  ожидаемое
блаженство полета рука об руку с нею,  он  делал  отчаянные,  сильные  рывки
свободной рукою, и при этом ничего не  видел,  до  тех  пор,  пока  Лена  не
окликнула его испуганным, опять-таки невыразимо прекрасным голосом:
   - Ну, все - довольно... Теперь,  Ванечка,  миленький  -  теперь  к  земле
поспешим да скоре...
   И тогда Ваня оглянулся, и  обнаружил,  что  поднялся  уже  очень  высоко:
метров на двести, и, ежели в иные дни на этой высоте уже дул ледяной  ветер,
то теперь было какое-то  беспрерывное,  постоянно  сносящее  его  куда-то  в
сторону движенье. И это был не ледяной, но какой-то зловещий, теплый  ветер,
в нем чувствовалась некая сокрытая сила, которая, если бы только  произнести
заклятье, могла высвободиться, испепелить их.
   Какой же странный, неустанный ветер...
   Ваня  взглянул  вниз,  и  там  маленькими,  ярко-зелеными,   недвижимыми,
истомленными зноем уступами, громоздились деревья парка, и выступали из  них
сияющие на ярком солнечном свете коробки городских домов - там было  марево,
там была знойная дрема, а здесь этот беспрерывный и зловещий воздушный  ток.
Вот что-то глухо заурчало - это был исполинский весь небесный свод рык. Ваня
взглянул, откуда он  исходил,  так  показалось  ему,  что  там  высится  над
горизонтом исполинский, поглощающий весь этот мир змей.  И  Лена,  до  этого
пораженная открывающимся видом, теперь громко вскрикнула (чего с ней, всегда
сдерживающей свои эмоции, никогда прежде не бывало) - и ей, стало быть, тоже
привиделось,  что  с  той  стороны  надвигается  некое  чудище.   И   только
приглядевшись, они поняли, что - это исполинская стена, наползающих друг  на
друга, бьющих из своих глубин отсветами  бессчетных  молний  туч.  Время  от
времени, из глубин этих вырывались какие-то  мертвенные,  темно-бирюзовых  и
бордовых тонов выступы. Но, если  в  нижней  части  тучи  имели  цвет  почти
черный, то выше - на многие версты выше,  там,  где  эта  стена  расходилась
мерцающими отрогами - цвет был гораздо более жутким - это был даже  какой-то
совершенно  неописуемый,  из  многих-многих  цветов  и  оттенков  состоящий,
постоянно  меняющийся,  очень  густой  цвет   -   он   был   страшен   своей
мертвенностью, он был страшен  своей  мощью  -  чувствовалось,  что  там,  в
глубинах этой стены, живут бессчетные мириады и мириады  молний,  что  целые
сонмы пронзительных, разрушительных  ветров  ревут  там,  и  не  было  видно
вершины этих отрогов - там, на высоте многих-многих верст,  они  расходились
целыми веерами, частых, переливающихся щупалец, и, казалось, что - это стена
бесконечна, что она, надвигаясь, поглощает не  только  их  мир,  но  и  весь
космос. И Ване вспомнились собственные его мечты, как он бы полетел, да стал
бы бороться с этой мощью, и теперь он понимал, насколько же слаб,  что  мощь
эта сметет его как былинку, что все его  порывы,  жар  сердца,  обратятся  в
ничто, в горстку пепла.
   - Ваня, я прошу тебя, давай опустимся к земле.  Здесь  так  страшно...  -
взмолилась Лена.
   Ваня взглянул на нее, увидел, что она уже плачет;  увидел,  что  лицо  ее
приняло такие детские,  молящие  черты,  что  и  сам,  в  умилении,  обронил
несколько слез, и так ему ее жалко стало, что он тут же, в воздухе, страстно
стал у нее просить прощения, за собственную невнимательность. И он понес  ее
к земле, и вскоре уже опустился на ту самую поляну, с которой и взлетел, где
в нетерпении поджидали его уже товарищи.
   - Ну, ты даешь! Договорились то ненадолго,  а  ты...  полчаса,  никак  не
меньше, с Леночкой то пролетал! - восхищенно, и,  вместе  с  тем  испуганно,
воскликнул один из товарищей.
   - Чтобы быть точным - сорок  две  минуты  ты  там  пробыл.  -  проговорил
глядевший на секундомер Дима.
   А на Ваню снизошло в это время необычайно нежное, братское  ко  всем  ним
чувствие. Он вдруг с силой необычайной почувствовал,  что  все  они  хорошие
люди, что все любят его, как братья, и  он  корил  себя  за  то,  что  хотел
избежать их общества. Он заговорил проникновенным голосом:
   - Вот знаете ли, знаете ли - иногда очень тяжело  в  одиночестве  бывает;
иногда почти с ума схожу... А вот, знаете ли, что  еще  расскажу  -  иногда,
посреди ночи просыпаюсь, и начинаю по комнате кружить; кружу то кружу, и так
хорошо, так легко, будто и не просыпался еще вовсе. И вот в такие то минуты,
я думаю, что разве же люди не умеют летать, как и я? Ведь, это же так легко,
так естественно. И  я  уж  думаю:  должно  быть,  просто  страшный  сон  мне
приснился, что никто летать не умеет, а на самом то деле, вот подлечу сейчас
к окну, увижу прекрасный город, где все такие сияющие, парят, как  братья  и
сестры, я даже, в такие мгновенья и представить  не  могу,  что  может  быть
как-то по иному. Но подлетаю к окну, а там  обычный,  придавленный  к  земле
город, эти бетонные дома... и все такое тяжелое, громоздкое - мне так на это
больно смотреть, и я еще  цепляюсь  за  ускользающие  мгновенья  -  что  же,
неужели на самом то деле это страшный мир?! Гляжу вниз, а  там,  по  улицам,
ползут, спешат на работу первые пешеходы, и даже не знают, как это прекрасно
- летать. И я плачу - да - плачу в такие мгновенья, и так хочется мне к  ним
слететь - ну, хоть одного поднять в воздух,  показать  сколь  же  прекрасна,
сколь сказочна жизнь. Но я сдерживаюсь - вытираю слезы, и  сдерживаюсь...  И
еще кружу, кружу по своей комнате, словно птица в клеть пойманная.  И  тогда
же думаю, кто же я такой, почему среди людей появился - откуда  я?  Ангел?..
Да нет - не ангел - мне хорошо людские страсти знакомы - все-таки, в глубине
я человек; очень романтичный, мечтательный, но, все-таки, чел