о  самой  своей
смерти и не узнают тех тайн. А мы, Леночка, мы же прямо сейчас отправимся...
Да, да - что же медлить!.. Господи, Леночка,  ты  только  посмотри,  красота
какая!
   Ваня  перевернул  страницу,  и  там  была  изумрудного  цвета   галактика
напоминающая некое космическое, божественное око:
   - И там ведь тоже миллиарды непознанных миров! Леночка, представляешь ли,
какие это должны быть все прекрасные миры! И я знаю - мы можем  познать  все
их тайны, всю мудрость их вдвоем, любимая, любимая... Да - я люблю тебя;  мы
будем парить через времена, через вечность. Да, да  -  в  тех  пространствах
время будет идти совсем по иному! Люблю, люблю тебя - всегда любил! Ну,  так
и что же - подашь ли ты мне руку?! Теперь то, конечно подашь -  теперь  весь
космос наш, Леночка...
   Ежели вначале он еще говорил  шепотом,  то  под  конец  перешел  в  такое
могучее, восторженное состояние, что едва ли не кричал. Теперь тем, кто  был
по другую сторону двери совсем не обязательно было прислонятся к ней ушами -
глас Вани раскатывался по всей квартире.
   - Да он точно свихнулся!.. И ведь не пил то ничего... Милицию,  все-таки,
вызвать надо...
   - Нет, нет, обойдемся без милиции. - пророкотал Дима. - Давайте попробуем
открыть дверь...
   - Ну так, Леночка, летим  прямо  сейчас,  я  готов  бросить  этот  мир  -
постылый он мне. Постылый...
   И Ваня протянул руку, веруя, что Лена непременно  возьмет  ее,  и  он  уж
приготовился выпрыгнуть в открытую форточку, и дальше - в бесконечность.  Он
настолько был уверен в этом, что даже и  представить  не  мог,  что  Леночка
теперь вот каким-то  образом,  по  какой-то  немыслимой  причине  может  ему
отказать. Ему казалось, что, раз уж он сделал признание, раз уж  раскрыл  ей
самое дорогое, что в его сердце было, так они сразу  отвечала  ему  сильным,
преданным чувством, что он сразу же становился ей самым  близким,  ну  а  уж
какой-то там "кавалер" и вовсе в расчет не брался.
   Однако, именно кавалеру, который был немало разозлен, и готов был с Ваней
"разобраться" -  именно  ему  первому  удалось  протиснуть  голову,  в  чуть
приоткрывшуюся дверь (кресла со скрипом отползли в сторону)  -  однако,  так
как он был пьян, так как в комнате царил полумрак - он не смог  понять,  что
там происходит на самом деле, но увидел то, что ожидал увидеть - Ваня  якобы
стоял возле стола, и тянул руку к Лене, а та, бедная,  забилась  в  угол,  и
едва не плакала.
   - Ну ты, псих, а ну отпусти ее! Отпусти, я требую!.. - вскрикнул кавалер,
и бешено стал ударять о створку плечом. - Не хочешь?!.. Ну, я сейчас до тебя
доберусь!..
   При каждом его частом, сильном ударе, звенела где-то  посуда,  с  потолка
сыпалась обивка, ну а дверь  медленно  продолжала  открываться;  Ваня,  весь
дрожа от нетерпения, вытягивал горячую руку к Лене, с мольбою  глядел  ей  в
глаза, теперь уже шептал:
   - Ну, что же ты - весь космос ждет нас! Вот послушай,  пожалуйста  -  это
тебе строки посвящаю:

   - В золотистых колосьях, на поле,
   В море теплых и сладостных трав,
   На безбрежном и милом раздолье,
   Или в тенях певучих дубрав,
   Или в небе бескрайнем, безбрежном,
   Там, где птицы летят на Восток,
   Там, где в свете и мягком, и нежном,
   Умирает закат... так далек...

   Ах, нигде, и средь вечных просторов,
   Там, где дальних светил череда,
   Безразлична к людским нашим взорам,
   Светит холодом чистым всегда...
   Ах, нигде и в спокойствии вечном,
   В нескончаемом смертии сне,
   Как в дыханье земли быстротечном,
   Не забуду нигде о тебе.

   Что ты, дух мой, моя половина,
   Только вместе сквозь вечность пройдем,
   И холодная космоса льдина,
   Скажет: "В вечности мы тебя ждем!"

   Эти, придуманные в одно мгновенье, а потому и не претендующие на какую-то
особую оточенность и правильность формы стихи, прозвучали, однако,  с  таким
сильным трепетным чувством, которое  заполнило  всю  квартиру,  и  вытеснило
прежнее напряжение и что даже и  кавалер  остановил  свои  удары  плечом,  и
кое-как смог протиснуть половину своего туловища. Теперь  он  уже  отчетливо
различил, что происходит возле стола, что Ваня словно бы  лежит  в  полутора
метрах от пола, ни за что не держится, и смотрит прямо в бледное, еще  более
прекрасное, нежели когда бы то ни было лицо Лена, которая вновь  вскочила  с
кресла, и стояла теперь, вцепившись руками в стол. Похоже, что ничего вокруг
не видела... Кавалер же сначала и не поверил глазам своим:  вот  протер  их,
еще раз глянул, вздохнул громко, и тут же отпрянул назад, в большую комнату,
слышался его дрожащий, перепуганный голос:
   - Там черт знает, что происходит - безумие какое-то...
   И этот голос кавалера несколько привел в чувству Лену: по  крайней  мере,
она вспомнила, что существует иной, привычный ей мир, и  что  надо  жить  по
законам того  мира,  а  не  поддаваться  только  первому  чувствию,  которое
возникло в ней при том небывалом, что она видела теперь перед собою (а  ведь
в какое-то мгновенье она действительно хотела подать ему руку и подняться, и
лететь к этим прекрасным, неисчислимым миром). Но вот она  проговорила,  как
могла сдержанно, спокойно:
   - Ваня, мы не можем никуда лететь. У нас,  ведь,  есть  близкие,  родные.
Представляешь, вот мы улетим  куда-то,  а  они-то  что?  А  они  какую  боль
испытают... Просто подумай о своих родителях, Ваня...
   Тут Ваня  бешено,  иступлено,  так,  что  в  соседней  комнате  испуганно
вскрикнула девушка, так, что и сама Лена отшатнулась, прокричал:
   - Прости!.. Ох, прости ты меня, пожалуйста... Это, ведь,  все  стихи  мои
причиною... Прости, пожалуйста!.. Ох, да как же я мог чувствия свои в  такие
вот мерзостные строки облекать. Прости же ты меня... Леночка, что же, неужто
все теперь разрушено, потеряно?!.. Ну, не молчи же так!.. Я же, знаешь...  я
слабый - я столько тебе этих дрянных стишком переписал - да вот целый ящик в
столе у меня ими забит - ведь я же их перечитывал, и  рвал  потому  что  они
блеклые тени, грязь... И вот, в эту  святую  минуту,  я  опять  стал  стишки
выговаривать... Что же мне теперь делать?.. Леночка, Леночка, ну неужели  же
нет мне теперь прощения?..
   Во время этих его иступленных криков, на  дверь,  с  той  стороны,  разом
навалились,  и  заслон  из  кресел  не  выдержал-таки,  с  сильным  грохотом
перевернулся, кто-то шагнул в проем, быстро отодвинул завал, и вот уже дверь
распахнута настежь, и вся компания стоит без движения, без слова - глядит на
то, что возле стола происходит.
   И тут Ваня осознал, что все потеряно, что он проиграл  эту  битву;  и  не
полет в любви через бесконечность, но только отчаянье его впереди поджидало,
и он хотел было сказать напоследок какую-нибудь сильную, трогательную  фразу
хотел, чтобы все они заплакали, чтобы почувствовали его боль, но  не  стояли
бы так, с этим простым изумлением....
   Нет - ничего он не мог сказать, мысли то его все вихрились,  все  о  боль
ревущую разбивались; и он застонал,  каким-то  нечеловеческим,  запредельным
стоном, и бросился он к форточке - одним стремительным, отчаянным  движеньем
- он ударился с такой силой, что затрещало, покрылось белой паутиной большое
окно - и он, в отчаянье своем, хоть и не чувствовал боли в  разбитом  плече,
все-таки некоторое время не мог двигать левой рукою, а потому и летел не так
быстро, как хотел бы.
   Вот резко обернулся. Он отлетел метров на пятьдесят,  но  из  угла  дома,
который уже пролетел, видел и Димин дом, сразу же увидел и окно  за  котором
произошла трагедия. Теперь там, за паутиной трещин, виднелась вся  компания,
ему даже показалось, что он  слышит  громкие,  беспрерывно  перекатывающиеся
девичьи голоса, а среди них один, словно живительный родник звучащий - голос
Лены. И он понял, что не сможет без нее куда-либо  летать;  что  ему  просто
необходимо ее присутствие, и вот он вновь уже у окна, метрах в трех от  них,
теперь уже ничего не говорящих, неотрывно смотрящих на него. Как  только  он
подлетел, Лена отступила куда-то назад, за спины, за  спины,  но  там  (Ваня
отчетливо  это  увидел),  ее,  едва  не  плачущую,  обнял,  зашептал  что-то
утешительное кавалер. На Ваню же он взглянул так, как  разве  что  на  врага
глядят; на такого врага, который угрожает всему милому, дорогому,  которого,
ежели можно и убить. Но ни кавалер - только Лена интересовала Ваню, и только
взглянув на нее, он сразу понял, что он ей страшен, что, ежели до этого  она
еще и не проявляла так открыто этого чувствия, так  потому  только,  что  не
разобралась, что к чему, и слишком уж  это  неожиданно  было  -  теперь  она
вспоминала, как "это нечто" едва не  взяло  ее  в  воздух,  едва  не  унесло
неведомо куда. И она уже не могла думать о Ване, как о человека, тем более -
как о любимом человеке - он был диковинкой, и все тут... Да - Ваня сразу все
это понял: и все хотел повернуться да полететь прочь, и лететь  то,  пока  у
него силы были; понимал, что уж теперь то не на что ему  надеяться,  но  вот
все не мог - все то на Лену, и слезы ронял. И вновь  тогда  заговорил  своим
сильным, почти не изменившимся голосом Дима:
   - Вернись к нам. Мы то и не знали, что ты на  такое  способен...  Покажи,
быть может, и научить сможешь...
   Ваня смотрел на них, и постепенно возрастал в нем ужас,  наконец  слабым,
подрагивающим голосом проговорил:
   - Ничего вы не  понимаете;  ничего  не  знаете...  Теперь  все  -  теперь
кончилась моя жизнь...
   - Да ты что?! - испуганным хором воскликнули разом несколько  голосов.  -
...Почему , почему - что ты задумал...
   - Я не должен был показывать эту тайну ни вам, ни кому бы то ни было. Все
теперь осквернено, теперь посадят меня в клетку.
   И голос у Вани при этом был таким обиженным, детским, что нельзя его было
слышать без жалости; у кого-то даже против воли, слезы на глаза навернулись,
один из сокурсником проговорил:
   - Ну что ж - хочешь мы сейчас вот клятву дадим, что никому, никогда этого
не расскажем. Хочешь? Ребята, вы ж понимаете, чего он так  волнуется,  ведь,
если мы кому расскажем, так ему же прохода не дадут...
   - Ну и замечательно! - воскликнул другой парень. -  Это  же  известность,
слава, деньги. Будет летать для всякой рекламы....
   - Да ты что - для какой рекламы?! - воскликнул  третий.  -  Думаешь,  ему
дадут для рекламы летать?.. Как бы не  так!..  Его  сразу  военные  к  рукам
приберут,  в  какой-нибудь  бункер,  в  клетку  железную  посадят,   всякими
электродами истыкают и будут изучать, изучать, изучать - так до самой смерти
рабом их и останешься. Ну, а нас, что думаешь - просто уберут.
   - Да ты всяких фильмов дурацких насмотрелся, вот  и  говоришь  чепуху!  -
воскликнула одна из девушек.
   - Главное как дело подать. - рассудительно проговорил Дима. - Вот, ежели,
например, сразу пойти в информационные агентства...
   Дальше Ваня  уже  не  в  силах  был  слушать  -  он  резко,  стремительно
развернулся, и сделал несколько сильных, частых рывков  руками  (не  обращая
внимания на ноющую, сильную боль в правой руке) - стремительно  надвинулась,
пролетела, осталась позади стена ближайшего дома. Еще один рывок да с  такой
отчаянной, исступленной силой, с какой он и не рвался  никогда  прежде.  Еще
одна стена, вся усеянная пылающими мертвенным электрическим светом окнами  -
он должен был пробить одно из  этих  окон  и  расшибиться  об  стену,  но  в
последние мгновенье успел вывернуться вверх, и вот стена откинулась  вниз  -
над ним раскинулось усеянное звездами,  но  и  оттененное  городским  светом
звездное небо. Он не смотрел больше вниз, но один за другим делал  отчаянные
рывки вверх - все выше и выше. Вот дунул привычные, ледяной ветер высот,  но
Ваня не обращал на него внимания -  только  бы  избавиться  от  ненавистного
электрического сияния, только бы убраться поскорее подальше от них,  мелящих
этот пустой, никчемный вздор - туда, ввысь, к звездам  и  галактикам.  Пусть
тисками сжимает этот ледяной холод, пусть проморозит всего -  он  не  боялся
боли - он страстно жаждал освободится от этого  света,  забыть  эти  голоса,
вновь услышать голос бабушки, и вымолить у нее прощение за то, что рассказал
тайну.
   И вот, вспомнив о бабушке, он вспомнил и про  отца,  и  про  мать  своих,
вспомнил бледный, измученный  лик  матери;  и,  вместо  мысли  о  прекрасных
галактиках, к которым он должен был бы  прорваться,  пришла  мысль,  что  он
должен был сделать ей телефонный звонок еще  от  Димы,  что  теперь,  должно
быть, она очень волнуется - сейчас вот позвонит Диме, попросит своего сына к
телефону...
   И вновь на него налетел ледяной порыв - на этот раз все  тело  отозвалось
болью, все загудело от холода,  он  развернулся  от  этих  звезд  нестерпимо
прекрасных, и, казалось, в любое мгновенье  готов  открыться,  вопреки  всем
законам забрать к себе...
   Как же высоко он на этот раз залетел!  Даже  много  выше,  чем  тогда  на
кладбище. Москва представлялась даже не  скопищем  домов,  но  сияющим  этим
мертвенным, электрическим светом облаком. Вокруг облака была тьма, а свет  в
разных его частях был то более яркий, то более узкий, и  Ваня  знал,  что  в
каждой из этих электрических блесток живут или  тешат  себя  подобием  жизни
люди, или системы людей - семьи. Он знал, что в каждом человеке - целый мир,
и вот Москва уже представлялась ему  исполинской,  а  темных  безднах  лесов
висящей,  электрической,  болью  наполненной,  нервной,  суетливой,  гудящей
галактикой... И где-то там была Лена, и отвергала его....
   До этого он был сильно разгорячен, теперь холод так и прошивал его -  это
был уже какой-то совершенно не представимый холод, от  которого  мучительно,
страшно болело его тело, от которого уже почти невозможно было двигаться.
   А он вспоминал своих родителей - в основном мать, и молил к нее прощения,
и начинал кашлять, и новые и новые сильные рывки выделывал. Тело трещало,  и
рвался и он рвался поскорее прочь, из этого ледяного неба. Быстрее,  быстрее
- он слышал как свистит ветер; он чувствовал,  с  какой  огромной  скоростью
несется теперь вниз, и боялся, что потеряет сознание,  что  разобьется  -  и
какая же это боль будет для его матери! Он слышал уже гул больших Московских
улиц, и ужаснулся он этому гулу, свернул в сторону - под  углом  помчался  в
окружающую эту электрическую галактику темноту - ведь его родной  город  был
где-то в Подмосковье. И только когда, когда он снизился настолько, что крона
одного из деревьев его  хлестнула,  понял  Ваня,  что  заблудился.  К  этому
времени полет его уже значительно замедлился, и смог  остановится,  повис  в
воздухе, касаясь мягкого  изголовья  березовой  кроны.  Восхитительно  пахло
свежестью  ночного,  спящего  леса.  Вот,  встревоженные  появлением   Вани,
стремительно промелькнули у его  лица  мирно  спавшие  до  этого  птахи.  Он
попытался было отдышаться, но  тут  поднялись  из  груди  приступы  сильного
кашля, и вновь он почувствовал там, сокрытый в груди ледяной, прочный ком.
   Теперь каждый вздох давался ему с болью, и  он  даже  чувствовал  в  теле
некоторую тяжесть, чего никогда прежде, во время полетом с ним не было.  Его
даже стало клонить к земле, он  стал  проваливаться  в  эту  мирно  спавшую,
затрещавшую под ним крону,  и  пришлось  даже  сделать  несколько  усиленных
движений руками, чтобы  вернуться  на  прежнюю  высоту.  Движения  эти  тоже
давались с небывалым прежде трудом, и вновь кашель стал  сотрясать  болевшее
тело, и вновь его к земле потянуло.
   Теперь он был сильно болен, и он знал,  что,  ежели  опустится  к  земле,
ежели попробует идти  ногами,  то  и  шага  не  сможет  сделать.  Надо  было
бороться, надо было опять подниматься в воздух  и  высматривать  среди  этих
темных просторов гудящую линию - шоссе. То, что было в дальнейшем напоминало
ему давний сон, который приснился ему как-то в детстве, когда он был  болен.
Тогда приснилось ему, будто он - бумажный самолетик, запущенный с балкона их
квартиры (а он в детстве очень любил запускать самолетики, и, чем дальше они
улетали, тем было ему веселее. А один раз самолет улетел за крышу ближайшего
дома) - так вот, во сне, ему, Ване-самолетику, требовалось перелететь  через
соседнюю крышу, которая этажом поднималась выше их балкона. И ему  постоянно
потребовалось прилагать усилия, рваться все  выше  и  выше...  Именно  такое
происходило и теперь - постоянная, очень долгая борьба - все  вперед,  жажда
подняться хоть немного повыше. Тогда, во сне, он знал, что  за  крышей  того
дома его будет ждать некое прекраснейшее таинство - здесь же он только  ради
матери  своей  старался,  бился,  боролся  с  этой  слабостью.  Как  же   он
обморозился там, на огромной высоте!..
   И, все-таки, через какое-то очень долгое время, он увидел шоссе,  полетел
к нему... В последствии, в голове его вспыхивали строки приведенные ниже. Он
совсем и не знал, откуда эти строки взялись на самом деле, однако, казалось,
что именно в этом отчаянном, мучительном полете, они и пришли к нему:

   - Бывает тяжко, все вперед чрез годы пробиваться,
   Чрез дни лететь, вперед, вперед, и тлена не касаться.
   Вновь видеть цель, святую цель и духом собираться,
   И пробиваться через лень, и для любви свершаться.

   Борьба, мучение - вперед,
   Мы разбиваем жизни лед,
   И мы не можем долго спать,
   Мы сны здесь станем воплощать.

   Так много дел - жизнь коротка,
   В изгибе каждой ветки,
   Не можем - нет, не может спать,
   Мы всех должны учить летать!..

   Он плохо помнил последнюю часть пути, как добрался он  все-таки  до  дома
(как вообще нашел затерянный среди лесных просторов городок). Но вот он  уже
стоит перед дверью, вот роется в кармане... А до этого  он  еще  подлетал  к
родному окну, и даже постучал в него,  но  потом  уж  и  в  своем  полубреду
осознал, что делает, и отдернулся вниз к подъезду. Он не  мог  найти  ключей
(должно быть, они выпали во время его воздушных кувырков),  и  вот  пришлось
делать над собою усилие, и  звонить.  После  показавшейся  ему  нескончаемой
паузы, дверь отворил отец, и даже не поинтересовался, где он столько времени
пробыл. А отец выглядел очень осунувшимся, бледным; он проговорил, даже и не
глядя на сына:
   - У матери давление... Так что ты тише - проходи в свою комнату...
   Ваня едва на ногах держался, и очередное, огромное усилие ему  над  собой
пришлось выделать, чтобы сдержать  тот  сильный,  страшный  кашель,  который
поднимался из груди его. И он надеялся только прорваться незамеченным в свою
комнатку, да уж и лежать там, хоть день, хоть два.  Но,  все-таки,  когда  в
коридоре он стащил, и отбросил куда-то ботинки, его окликнула мать. Конечно,
он не мог ослушаться, и не пойти в  ее  комнату.  В  первое  мгновенье,  как
вошел, так едва и не вскрикнул. Мать была такой  бледной,  такой  невесомой,
что вспомнилась Ване мертвая бабушка, и тогда же  он  себя  проклял,  назвал
мерзавцем, за то,  что  мог  помышлять,  воздыхать  о  Лене,  когда  родной,
близкий, действительно любящий его человек так мучался.  Ведь  она  потеряла
свою мать, а теперь вот и он заставлял ее  волноваться.  И,  все-таки,  Ваня
чувствовал себя так плохо, что сейчас больше всего хотел уйти, чтобы  только
не увидела она его тягостное положение, чтобы только кашель не  услышала.  А
как тяжело было сдерживать этот кашель - он так и подымался из груди, так  и
рвался - ледяной, мертвенный. К счастью, в комнате было почти темно,  и  она
не могла разглядеть его иступленного, посиневшего лика. И он, едва  ли  себя
помня, повалился перед ней на колени, и зашептал:
   - Простите, простите меня пожалуйста. Я был слеп. Я делал совсем  не  то,
что должен был бы делать. Простите же меня, пожалуйста. Я не должен был  вас
оставлять, но и теперь не поздно, и я клянусь, что  не  оставлю.  Клянусь!..
Простите... Пожалуйста... А теперь  -  мне  бы  поспать...  Отпустите  меня,
пожалуйста....
   -  Да  что  ты,  Ванечка?!  -  воскликнула  испуганно