обенно матери, которая потеряла  свою  мать.
Уж Ваня то видел, как осунулась она, как похудела, и стала почти  невесомой,
прозрачной  в  эти  дни.  Уж  от   то   старался   показать   себя   бодрым,
выздоравливающим - да какой там когда температура подскакивала до сорока,  и
он едва в забытье не впадал; начинал шептать имена которые он давал облакам,
потом начинал молить бабушку, что она "взяла  его  через  ледяной  ветер,  в
рай". А матушка сидела над ним, и лила  слезы.  А  потом  болезнь  пошла  на
убыль, и один за другим, тоскливою чередою,  привычно,  как  тиканье  часов,
незаметно пели птицы. Он, по замечаниям матушки, которая все это время  была
дома, еще не мог выходить на улицу (а уж он то, конечно, не  мог  ей  теперь
перечить) - и вот он вынужден был лежать на кровати, или  сидеть  на  стуле,
перед этим раскрытым, сияющим окном. Как же это было невыносимо,  мучительно
тоскливо! Как же хотелось летать - о  -  он  иногда  делал  круги  по  своей
комнате, но разве же это был полет? Разве же это был настоящий  полет?..  Он
чувствовал себя так,  как  птица  посаженная  в  клетку,  которая  не  может
смирится со своим пленом, но по какому-то волшебству, и в  раскрытую  дверцу
вылететь не может. Ваня не вылетал еще и потому,  что  его  почти  наверняка
увидели  бы  с  улицы,  или  же  из  окон  соседнего  дома,  но   это   была
незначительная причина, главное же, что в квартире была  его  матушка,  и  в
любую минуту могла войти в его комнату. Он боялся причинить  ей,  такой  уже
измученной, боль еще большую, а, вместе с тем, понимал и то, что, если бы не
было матушки, то улетел бы он куда-нибудь далеко-далеко прочь, и никогда  бы
уже не возвращался. Однажды он собрался полетать ночью, но так  ему  страшно
стало, что сейчас вот измученная, бледная матушка войдет в его комнату,  что
он поспешил вернуться, и как только  улегся,  она  действительно  приоткрыла
дверь, и  долгое  время  простояла  так  недвижимая,  бледная;  смотрела  на
любимого сына, и роняла безмолвные слезы... После этого Ваня поклялся  себе,
что выдержит, не оставит своей клети до самого  окончания  болезни;  до  тех
пор, пока ему не будет позволено уйти гулять -  и  на  поле,  и  в  небо,  и
часочек или два покружить там, - ах, какое же блаженство.  Какая  же  тяжкая
мука, выдерживать все это столько дней...
   И в эти дни, с особой, пронзительной яркостью выступил  перед  ним  образ
Лены - той самой девушки, которую он страстно, до  мучения  любил  все  годы
своего обучения в институте, и к которой ни разу даже не посмел  подойти....
Теперь он перебирал бессчетные груды записанных в тетради, сваленных в столе
стихотворений, и все они  казались  ему  блеклыми,  ничего  не  выражающими,
против истинных его чувств. Вот, например, одно из тех стихотворений:

   - О, милый ангел, ты не знаешь,
   Волшебный, сказочный полет,
   Но ты о небе ведь мечтаешь,
   Душа ведь к родине зовет!

   И как тебе хочу открыть я
   Все тайны неба, облаков,
   До звезд бессчетных свята рая,
   И до обители богов!

   С каким же смехом лучезарным,
   Ты в землю райскую войдешь,
   И ветром, ветром благодатным,
   Меня, мой ангел, обовьешь!..

   Что ж - стихи эти сами по себе не плохие для начинающего  поэта  казались
Ване просто отвратительными; даже грязными и пошлыми, посягающими на  святое
божество. Да разве же хоть в какой, хоть в малой степени передавалось в  них
сказочное волшебство полета?! Разве же мог он простыми словами передать  то,
что  чувствовал  к  Лене;  и  каким  в  мгновенья   наивысшего   блаженства,
представлял он этот полет с нею...
   Но прежде в нем было некое странное смирение - он видел Лену в институте,
видел по  несколько  минут;  иногда  перебрасывался  бессмысленными  (против
истины) фразами, но вот смог же прожить таким образом четыре последних года;
и, верно, прожил бы и последний, пятый  курс,  а  потом  бы  со  смиренными,
безмолвными слезами расстался, и  страдал  бы  и  вздыхал  бы  еще  неведомо
сколько, даже и не думая, что она про его чувства  ничего  не  знает,  да  и
совсем  уж,  верно,  позабыла  про  этого  студента  -  вечно   молчаливого,
неприметного.
   Но в эти дни в нем перешел такой перелом,  что  он  понял,  что  довольно
писать стихи, которые кажутся такими блеклыми против  истинных  его  чувств,
что надо жить настоящей жизнью - в любви,  вместе  с  нею,  и  вот  однажды,
поздно вечером, он  вновь  перечитывал  эти  ненавистные,  кажущиеся  такими
блеклыми стихи, и когда прочитал строки:

   - Молю вас, побудьте со мною,
   Недолго словами даря,
   С холодной, лучистой звездою,
   Ах, может быть, все же, любя!

   Побудьте пред долгой разлукой,
   Так сердце мне чувства рвет!
   Согрейте пред долгую мукою,
   Ах, как же мне холод ваш жжет!..

   И вспомнил, как сочинял их - поднял в звездное небо,  в  зимнюю  пору,  и
там, конечно же, окоченел, ну а ветер измял, едва  не  разорвал  их  лист  -
тогда то он почувствовал, что дальнейшее его промедление немыслимо, и тут же
пришло решение: он должен  увидеть  Лену,  и  он  даже  уже  знал,  как  это
осуществить. Хотя  у  него  не  было  друзей,  все-таки,  в  институте  были
приятели, с которыми он кое-как, по необходимости, общался. Одного  из  этих
приятелей звали Димой, и у него на днях должен был отмечаться день рождения.
Этот Дима был общительным парнем, был хорошим другом Лены. И вот  номер  был
уже набран, и Ваня узнал деловой, громовой Димин  голос  -  тот  был  немало
удивлен, узнав своего замкнутого, никогда прежде не звонившего ему приятеля,
и еще больше он был удивлен, когда узнал цель звонка:
   - ...Что, пригласить тебя в гости, на день рождения?..
   - Да, да... - растерянно,  начиная  понимать  насколько  наглым  был  его
звонок, пробормотал Ваня; из-за застенчивости своей едва не бросился трубку,
покраснел, но тут же вздрогнул, и неожиданным для самого  себя,  решительным
голосом проговорил. - Да, пожалуйста, пригласи меня на свой  день  рождения.
Выслушай: я же не стал бы просить о таком, если бы  это  не  было  для  меня
очень важно. Понимаешь -  там,  на  этом  твоем  дне  рожденья,  все  должно
решиться - я должен встретить одного человека и...  Пожалуйста,  пожалуйста,
Дима, не отказывай.
   - Ну, хорошо, а что за человек?..  Ты  уверен,  что  он  у  меня  на  дне
рождения будет?
   - Уверен! Уверен!.. Ну, так можно?!  -  выкрикнул  Ваня,  и,  как  только
услышал утвердительный ответ, бросил трубку,  так  как  опасался,  что  Дима
вдруг переменил свое решение.
   Однако, через полчаса, он уже позвонил сам, не  выдержав  терзавшего  его
подозрения, что, вдруг, Лены там, все-таки, не окажется. Дима  заверил,  что
она будет, и добавил, что не одна, но на  это  "не  одна"  Ваня  не  обратил
никакого внимания, а Дима сказал ему место и время встречи.

                                         *                         *                        *

   Оставшиеся до встречи три дня Ваня провел никуда не выходя, и не  вылетая
из  дому.  Он  всеми  силами  пытался  утешить  мать  и   казаться   бодрым,
выздоровевшим, и теперь это ему удавалось. Он, действительно, выздоровел,  и
только очень был бледен, тосковал по  чувствию  свободного  полета,  выжидал
мгновение, когда увидит Лену, когда возьмет ее за руку, и  полетят  они  все
выше и выше, и не будет им страшен ни ледяной ветер, ни бесконечная  пустота
неба...
   Да - эти три дня  тянулись  совершенно  невыносимо;  но,  когда  наступил
долгожданный рассвет, Ване показалось, что прошло лишь  одно  мгновенье.  Он
еще накануне сказал, что  день  рождения  утром  (хотя  начинался  он  после
обеда), а сделал он так потому что  Дима  жил  в  Москве,  а  Ваня  в  одном
подмосковном городке,  и  их  разделяло  без  малого  пятьдесят  километров.
Конечно, в такой день Ваня не смог  бы  вынести  муку  езды  в  общественном
транспорте, и намеривался преодолеть разделяющее их пространство по воздуху,
в полете.
   Конечно, Ваня намеривался преодолеть это расстояние по воздуху. Когда он,
наскоро одетый, и наскоро же поевший, убедивший матушку, что наестся на  дне
рожденья - когда он стремительно и нетерпеливо выбежал на  улицу;  небо  все
заливалось пламенными и сильными цветами зари; воздух был  свеж,  прохладен;
и, хотя сначала намеривался отойти за город,  на  широкое  поле,  теперь  не
выдержал и бросился в полет прямо на улице, чего никогда  прежде  не  делал.
Хотя улица казалась совершено пустынной, его, все-таки,  заметили;  пожилая,
не верящая уж ни во что женщина, выгуливала пса, и  стояла  в  это  время  в
кустах. увидев, как взмыл Ваня, она громко  вскрикнула  -  а  потом  он  еще
слышал ее стремительно отдаляющийся, словно бы бредящий, ничего не  значащий
голос:
   - Ох, да вы посмотрите ведь только!.. Ох, жуть то... Ох, посмотрите...
   Голос отлетел назад; вскоре остался позади и город.  Ваня  ведь  старался
поскорее оставить позади эти громадные бетонные клети - после дней,  которые
он выдержал в своем заточенье, даже и глядеть на  них  ему  было  тошно.  Он
старался подняться повыше, и последние крыши промелькнули метрах в  двадцати
под ним. Тогда распахнулись увенчанные лесами поля, которые с  такой  высоты
представлялись  выпуклыми,  очень  пышными  караваями.  Стягивая  эти   поля
грохочущим  асфальтным  поясом  вытягивалась  дорога,  а  по   ней,   совсем
маленькие, словно игрушечные, суетливо поспешали  машины,  автобусы...  Ваня
только представил, как же  тесно  все  тем,  неведомым,  катящимся  по  этим
дорогам, как ограничен их кругозор - и ему до слез стало  их  жалко.  Но  он
понимал, что сейчас ничем не сможет им  помочь,  и  поспешил  направит  свой
полет прочь, в  ту  сторону,  где  виделось  уже  огромное  маревое  облако,
переливающееся над просыпающейся Москвою... Пожалуй, никогда прежде не летал
он так быстро, его словно корабль под  широкими  парусами,  подгонял  еще  и
попутный ветер, и он несколько раз с сияющей улыбкой перевернулся в воздухе,
как переворачиваются некоторые, плавая  над  водой,  но  только  значительно
быстрее.  Он  вдыхал  свежий  ветер,  он  подставлял  лицо  благодатному   и
огромному, еще не слепящему светилу, которое для тех,  кто  ходил  по  земле
только-только выглянуло из-за края деревьев, ну а для него, парящего,  сияло
уже  во  всю!..  Впрочем,  я  не  стану  описывать  того,   довольно   долго
продолжавшегося полета. Зачем, ежели словами, все  равно,  не  передать  его
восторг - ведь любые построения  слов,  пусть  даже  и  отточенные,  подобно
алмазу, будут лишь блеклой тенью, лишь словами, лишь образами,  порожденными
в ответ мозгом. Но что может дать мозг, какие  образы  породить,  когда  ты,
уважаемый читатель, никогда, к сожалению, не летал.  Быть  может,  прыжки  с
парашютом, то время свободного падения,  пока  этот  парашют  не  раскроется
могут дать некоторое, довольно блеклое представление о  том,  что  испытывал
Ваня. Хотя нет - совсем не то, прыжок-падение,  власть  притяжения,  но  для
Вани не было притяжения, и он счастливо властвовал над воздухом.
   Потом под ним поплыла Москва,  и  он  вспоминал,  как  восторгались  этим
городом Пушкин, Лермонтов... да сколько прекрасных сынов и дочерей отечества
дарили ей лучшие чувства, считали сердцем земли Русской "дочерью его" - Ваня
не испытывал таких чувств  -  напротив,  испытывал  обратные.  Эта,  некогда
святая, непорочная дочь представлялась  ему  грязной,  измалеванной  шлюхой,
бесстыдно обнажившей свои  порядком  истрепанные  "прелести";  чудно  что-то
ворчащей, грохочущей, стонущей,  чадящей.  Сердце  было  отравлено;  текущий
внизу людской муравейник пребывал, казалось, в растерянности, и не ведал он,
многомиллионный, однообразный, куда и зачем так судорожно, в чаду  движется;
все протекало там бессознательно... Нет - не все, конечно, было там мрачно -
были там, все-таки,  некоторые  светлые  искры,  сияли,  манили  Ваню,  как,
например, Лена... Над городом  он  поднялся  на  ту  предельную  высоту,  на
которую и смел, обычно, подниматься - на три сотни метров. Там было холодно,
дул ветер, и Ваню вновь стал сотрясать так уже измучивший за эти дни кашель,
но, все-таки, движение в этом холоде было для него  много  приятнее,  нежели
движение по тем улицам - и он даже  содрогнулся,  представив,  как  было  бы
жутко, если бы он по ним шел... И, все-таки, через  несколько  минут,  после
того, как никем не замеченный, он опустился в парке, он  стремительно  шагал
по одной из этих улиц, и это  нисколько  не  смущался  е-о,  он  даже  и  не
понимал, что ступает теперь ногами так  как  все,  что  в  нем  было  -  это
предчувствие скорой встречи с Леной. Он даже до такой  необычайной  смелости
довел, до такого  восторженного  и  презирающего  весь  мир  состояния,  что
намеривался тут же, как только увидит ее, бросится на колени,  признаться  в
любви да тут же и унести на небо.
   Однако, его  ждало-то,  что  ни  молодежном  жаргоне  именуется  "облом".
Словно,  конечно,  не  хорошее,  грубое,  совсем  и  не   идущее   к   моему
повествованию,  но  как  раз  грубостью  своею  и  передающее  ,  как   были
приземлены, разбиты небесные Ванины мечты. Ведь Дима говорил, что Лена будет
ни одна, так оно и выдалось. Она стояла  с  сокурсником,  и  он  обнимал  ее
сзади, и целовал в пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный
от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом пышные его волосы. Ваня
подбежал к  ним,  весь  растрепанный  от  поднебесного  ветра,  с  пылающим,
безумным взглядом, подбежал как-то дико, затравлено и  иступлено  взгляд  на
Лену, которая так же взглянула на него  с  изумлением,  потом  вопросительно
посмотрела на Диму, который не предупредил ее об Ванином присутствии - хотел
сделать из этого какую-то шутку, розыгрыш. А Ваня все  пристально,  с  болью
глядел на Лену, и в голове его бился раскаленный пульс -  он  никак  не  мог
смириться,  вот  струйка  крови  потекла  из  носа,  и,   одновременно,   он
закашлялся,  резко  отвернул  свой  напряженный,   иступленный   лик.   Лена
предложила Ване платок,  тот  судорожно  его  выхватил,  пробормотал  что-то
неразборчивое, вытер нос рукою, а платок, как сокровище, как дар,  уложил  в
карман. Так ничем эта сцена и не разрешилась, и Дима предложил,  прежде  чем
идти праздновать к нему  домой,  пойти  погулять  в  том  парке,  в  котором
незадолго до этого опустился  Ваня.  Никто  ему  не  стал  перечить,  и  вся
компания (а было человек десять), направилась под древесные  сени.  С  Ваней
пытались завести разговор, но он был еще более угрюмым  и  замкнутым  нежели
обычно, и даже совершенно не понимал, что это такое они у  него  спрашивают.
Теперь все гости с недоумением поглядывали на Диму: зачем он пригласил этого
затворника,  который  угрюмой  замкнутостью  своею   только   портил   общее
беззаботное веселье (да еще, к тому же,  никакого  подарка  не  приготовил).
Дима и сам пытался развеселить Ваню, однако,  тут  только  пробурчал  что-то
невнятное, отступил на несколько шагов, и плелся, чувствуя свою  чуждость  и
неприкаянность, позади,  время  от  времени,  бросая  короткие,  напряженные
взгляды  на  Лену,  которая  шла   с   другом   своим,   и   сияла   веселой
непринужденностью любви (в потоке, каких-то своих, только  двоим  влюбленным
понятных слов) и вовсе позабыла про этого угрюмца...
   Вот и пар, уже вовсю наполненный солнцем, дальними  и  ближними  голосами
отдыхающих, а кое-где - побросанных  ими  горами  банок,  бутылок  и  прочей
цивилизованной дряни. Такие парки представлялись Ване оторванными от природы
кусками, в которых, однако,  каким-то  образом  еще  сохранилась  жизнь,  но
которые отвратительно и целыми годами гнили, наполняясь подобной вот дрянью,
дурными воспоминаньями, да еще пронизанные городским шумом. Впрочем,  теперь
ничего этого Ваня не замечал, но все свои тоскливые, мучительные чувствия не
мог оторвать от Лены, и  никак  не  мог  смирится  с  тем,  что  видел.  Они
расположились на вытянутой, плотно окруженной деревьями поляне.  Солнце  уже
стояло в зените, травы блистали, но совсем  не  так,  как  блистали  они  на
открытой природе, здесь все и стеснялось, и боялось расцвести в полную силу,
все было как-то блекло, забито, слышался и гул машин... Однако, компания уже
привыкши не замечать угрюмого Ване, вовсе не замечало всех этих недостатков,
им было весело, они были дружны. И что, право,  разе  это  не  замечательная
пора, юность, когда вся жизнь впереди, когда открывается  столько  дорог,  и
можешь ты стать и художником, и космонавтом, а  рядом  то  любимая  девушка,
которая, конечно, самая прекрасная во всем мироздании, которая  и  останется
таковой до скончания времен.  Ах,  юность,  юность  -  счастливая,  светлая,
чистая пора! Что ж делает с тобой людское сообщество; почему же так немногие
сохраняют этот свет до скончания дней своих? В чем же тут причина?..
   Ваня понял, какой бы  невыносимой  мукой,  какой  бы  ложью  было  сейчас
присоединится к  ним,  слушать  какие-то  слова,  ловить  недоумевающие  его
присутствием взгляды - и зачем, зачем, право, когда все это для него  ничего
не значило, когда единственное, что он действительно  нес  в  своем  сердце,
было подхватить Лену, да и унести прочь, через ветры холодные к раю. И когда
они только выходили на  поляну  эту,  он  незаметно  от  них  отстал,  да  и
спрятался за стволом одного из деревьев. Некоторое время  он  простоял  там,
без  всякого  движенья,  напряженно   вслушиваясь   в   их   многоглоточный,
перемешивающийся говор - старался уловить среди всех  этих  невыразительных,
незначимых звуков ее, Ленин голос. Она  действительно  ворковала  что-то  со
своим любимым, но вот отдельных слов было не разобрать и Ваня, все в прежних
мучениях пребывая, сделал несколько гребков руками,  почувствовал  привычную
легкость во всем теле, и вот уж оказался парящим  в  нескольких  метрах  над
землею, возле одной из древесных ветвей - из-за этой  ветви  он  и  выглянул
осторожно, увидел полянку под собою, головы всех их. И тогда же он  осознал,
что, ежели он сейчас улетит и не  станет  уже  возвращаться,  то  его,  быть
может, покличут немного, но с надеждой, что  он  не  откликнется,  а  потом,
решив, что он предался очередной странности - убежал, уединился как  всегда.
И тогда ему до слез стало жалко себя, и страстно захотелось так  и  сделать:
удалиться, пострадать, полюбоваться  еще  своим  мученичеством,  но  тут  же
взыграло в нем его обычно никак не выражающееся самолюбие:  "Ну,  уж  нет  -
чтобы я отказывался от своей любви, от счастья  своего?!..  Да,  ведь,  Лена
даже и не знает, что я за человек такой, не знает о  моем  даре;  не  знает,
что, ежели только захочу, то вон до того облака могу с нею подняться..." - и
он метнул взгляд на  широкое,  клубистое  облако,  которое  в  нижней  части
отливало темно-синим светом, ну а верхними, вздымающимися  на  многие-многие
версты вверх отрогами, сияло ослепительно ярко, словно бы за теми величавыми
склонами, на непреступно даже и для  птиц  высоте,  жил,  сладостным  светом
наполнялся райский город. И он зашептал тихо-тихо, но при  этом  веруя,  что
Лена его слышит: "Пожалуйста, будь со мною  -  мы  будем  парить  через  это
бесконечное небо - всегда,  всегда..."  -  и  действительно,  Лена  каким-то
образом услышало его, и резким движением вскинула голову,  сразу  же,  среди
ветвей увидела его лик.
   - Ваня... - проговорила она удивленно, и тут же обратилась уже ко всем. -
Нет - вы только поглядите, куда уже наш Ваня забрался...
   Все довольно принужденно, так как  не  хотели  видеть  его  угрюмый  лик,
обернулись, однако Вани не увидели, так как он уже  успел  отпрянуть  назад,
вновь сокрыться за столом , и застыть  там.  Но  на  этот  раз  он  не  стал
оставаться на месте, сделал  еще  несколько  стремительных  движений  вверх,
пребольно ударился плечом об  одну  из  мелких  веток,  а  крона  продолжала
кач