Щербинин Дмитрий
   ПАРЯЩИЙ.

                                                                   Посвящаю Лене Г...

                                                                                Мне странно так порой бывает:
                                                                               Но знаю - встретимся с тобой,
                                                                              Не зря во снах ведь дух летает,
                                                                             Не зря, - обвенчан он с грозой...

   Ваня от рождения, по характеру своему был тихим,  застенчивым  мальчиком.
Воспитание свое он получил в основном от бабушки, которая сидела с ним  дома
(или же на прогулки выводила), в то время как родители его были  на  работе.
Уж бабушка души в своем внучке не чаяла, лелеяла его, и она одна  знала  его
тайну - Ванечка умел летать. Собственно - это бабушка и сделала  из  Ваниных
полетов тайну.
   Так и много после, вспоминал он, как в пятилетнем возрасте, он с бабушкой
стоял у окна; был как раз день  первого  сентября,  и  там,  по  улице,  под
окнами, беспрерывно протекал живой, человеческий поток. Нарядно  одетые  (но
ни в какое сравнение не идущие с нарядами златистыми и  багровыми  солнечных
деревьев), текли и текли  они  беспрерывной,  украшенной  еще  и  сорванными
мертвыми цветами рекою. Ванечка не  понимал  этого  беспрерывного  движенья,
даже и чуждо оно ему было, но смотрел он на него, как зачарованный.  Бабушка
стояла рядом с ним, облокотясь на подоконник.
   - Что же это, бабушка, куда же они все идут? - в недоумении спросил Ваня.
   Бабушка объяснила, что идут они в школу; объяснила и то, чему их в  школе
будут учить, а потом добавила (только потом понял Ваню ту горечь, которая  в
ее словах прозвучала):
   - Вот и ты также, через два года пойдешь...
   Она то уж представляла, как  так  же  вот  будет  стоять,  облокотясь  на
подоконник, в такой же день, через два года, но  уже  одна,  а  любимого  ею
внучка понесет этот чуждый и ему и ей поток. И куда он его унесет,  и  зачем
жизнь так устроена, что  обязательно  человека  должно  разлучать  с  родным
гнездом?..
   - Бабушка, бабушка, так я же полететь могу! - воскликнул тогда Ванечка. -
...Мне не хочется среди них идти  -  там  так  тесно.  Вот  как  два  годика
пройдет, раскрою я это окошечко, да и полечу над ними в школу!
   Тогда бабушка положила свою широкую, теплую ладонь ему на голову, и тихо,
но с каким-то таким глубоким,  наставительном,  навсегда  ему  запомнившимся
чувством проговорила:
   - Ванечка, миленький, ты запомни, ты навсегда запомни - даже и когда меня
не станет - ты все одно  помни:  нельзя  этого  дара  людям  показывать.  Ты
живешь, ты просто и счастливо сейчас живешь, а как  узнают,  что  ты  летать
умеешь, так и окружат тебя, так  и  шагу  свободно  не  дадут  сделать,  вот
такой-то толпою страшной и окружат...
   - Бабушка, так я улечу от них! Вот ручками взмахну и улечу!..
   Ванечка, как и много раз прежде при бабушке,  взмахнул  своими  руками  и
легко поднялся в воздух; вылетел в коридор, потом  вернулся  в  кухоньку,  и
сделал по ней несколько кругов - задел стоявшую на полке кастрюлю, и  она  с
грохотом повалилась на пол. Бабушка подняла кастрюлю и произнесла  ласковым,
печальным голосом:
   - Ну все, хватит пока... (она опасалась, что ее летающего  внучка  смогут
увидеть из окна соседнего дома) ...не дадут они тебе улететь,  миленький;  в
клетку посадят...
   И такой у нее стал печальный голос,  что  и  на  глаза  Вани  навернулись
слезы, и он взял бабушку за руку, и,  глядя  прямо  в  эти  плачущие  глаза,
прошептал:
   - Не плачь, не плачь, бабушка!.. А вот  давай  улетим  от  них  всех.  Да
ничего, что ты такая большая, я тебя унесу! Мне же так легко летать!..
   И тогда взгляд Вани стал таким прекрасным,  мечтательным,  выразительным;
он поднялся к тем облакам, которые проплывали над  городом,  над  землею,  и
молвил:
   - Вот к тем облакам. Ведь там же, на их вершинах, такая прекрасная  земля
- рай называется. Вот там и заживем мы, бабушка, счастливо; и  там  я  смогу
летать сколько угодно, ведь это же так здорово, так здорово! Бабушка,  ну  -
можно я еще полетаю?..
   - Ах, да раньше то я тоже так думала: вот стоит до облачка подняться, там
и будет рай. А теперь уж знаю - много выше райская то земля.
   - Так и выше полечу, бабушка - ведь я же совсем не  устою,  когда  летаю,
даже наоборот  -  лучше  мне  становится.  Вот  и  поднимемся  мы,  бабушка,
много-много выше облаков.
   Тогда по морщинистой щеке бабушки покатилась слеза, она молвила:
   - Не добраться до рая на твоих  крылышках,  маленький.  Там  совсем  иные
крылья нужны. А ты, все-таки, помни, что я тебе про людей сказала...
   - Бабушка! - с нежным чувством воскликнул  Ваня,  и,  плача,  обнял,  эту
большую, ласковую руку, стал  целовать  ее,  зашептал.  -  Но  облака  такие
красивые! Смотри, смотри -  еще  красивее,  чем  деревья  -  вот  и  хочется
подлететь к ним. Что там, бабушка, ты знаешь?
   - Там только ветер холодный, внучек. Застудит он  тебя;  никогда  ты  так
высоко не поднимайся.
   - Ах, бабушка, так может ветер холодный только рай  стережет;  вот  стоит
пролететь через него, и...

                                            *                   *                     *

   Бабушка умирала через семнадцать лет после этого дня.  То  был  июньский,
тихий день. И вместе с родителями  и  приехавшими  откуда-то  родственниками
Ваня оказался в помещении, где должно было проходить христианское отпевание.
Три стены были высокие, беломраморные; кое-где  выпирающие  венками;  вместо
четвертой стены было огромное окно за  которым  сияло  крыльцо,  к  которому
вскоре должен был подъехать автобус и  забрать  гроб;  в  нескольких  метрах
дальше поднимались лесные стены, а над ними медленно  проплывала  завеса  из
угрюмых туч. Священник начал отпевание, но ни его басистый голос, ни лежащее
в гробу опустошенное тело, почти не трогали Ваню - он знал, что  это  ничего
не значит, что это только ритуал, обычай; что от этих гремящих  слов  ничего
уже  не  изменится.  Глядел  он  на  распахнутые  двери,  на  эту   угрюмую,
покрывающую небо завесу, и такого усилия ему стоило не взмахнуть  сейчас  же
руками, и не пролететь над этим гробом, над этим священником  в  распахнутые
двери, к этому трагическому, темному небу;  прорваться  через  эти  тучи,  и
туда, выше, где все озарено, где все сияет. А про себя он шептал:  "Бабушка,
зачем ты меня оставила?.. Ты говорила, что  не  добраться  до  рая  с  моими
крыльями, так теперь ты мне помоги. Вот как я  тогда  хотел  тебя  на  своих
крыльях до облаков вознести, так и ты теперь до рая  помоги  мне  подняться.
Пожалуйста, пожалуйста, милая бабушка, только подай мне какой-нибудь знак, и
я оставлю всех их..."
   Но никакого знака не было, и небо продолжало  проплывать  все  так  же  -
угрюмое, в любое мгновенье  готовое  разразиться  слезами  дождя.  Священник
закончил свое извилистое, трудноучимое заклятье, посыпал пустое тело песком,
и сказал, что теперь душа сорок дней будет скитаться  по  каким-то  обителям
скорби, а потом попадет в рай...
   Когда каждый поцеловал ее в лоб, и каждый  дотронулся  губами  до  иконки
(кто-то, может, и сердцем); и гроб закрыли, и понесли к  этим  стеклянным  и
распахнутым дверям; тогда небо стало проясняться - наполнилось сначала яркой
белизною, а потом стали пробиваться через эту белизну золотые лучинки  -  их
становилось все больше, и, когда приехали на кладбище, когда засыпали  гроб,
и прировняли холмик,  небо  уже  совершенно  очистилось  и  засияло  яркими,
голубистыми цветами. Хоронили ее в  старой  части  кладбища,  у  могилы  ее,
утонувшего еще до дня рождения  Вани  сына,  и  густые,  пышные  кроны  тихо
вздыхали, сияли, переливались, лили густые тени.
   Да - красиво, печально, задумчиво... Кто-то вздыхал, кто-то лил слезы, но
слова не говорились - слова береглись на предстоящие поминки. И не то, чтобы
Ваня чувствовал себя лишним, он просто  понимал,  что  совсем  ему  не  надо
находится в этом месте, что раз уж он наделен даром  полета,  так  и  должен
лететь вслед за нею, за любимой своей бабушкой.
   И он, даже не подумав о том, как примут  это  родители  его  -  незаметно
отошел в сторону (и не то, чтобы они были плохими родителями, но просто  все
мысли его были о бабушке). Спрятался за деревом, и  там  простоял  некоторое
время, не решаясь выйти; боясь, что как только это произойдет, его  заметят,
вернут, а это казалось совсем уж немыслим, нестерпимым -  он  то  уж  твердо
знал, что будет делать дальше. Но нет - никто не заметил, и Ваня из всех сил
бросился прочь. Он даже и не осознавал, что ему двадцать  три,  что  он  уже
взрослый - нет - он чувствовал себя, как ребенок - вот его могут остановить,
не пустить...
   Вскоре  он  остановился  на  сияющем,  покрытым  обильными,  ярко-желтыми
вкраплениями одуванчиков поле. Было видно и кладбище,  собственно  -  и  это
поле через несколько лет должно было покрыться могилами, в которых бы лежали
те, кто в этот день, в это время еще шел куда-то, говорил что-то, и думал  о
чем-то. На каждом шагу должно было пролиться немало чьих-то слез....
   Ваня поднял голову к небу,  и  как  раз  в  это  время  солнце  заслонило
облачко, дунуло прохладным ветерком. Небольшое это облачко  все  теперь  так
сильно сияло, что даже больно было на него смотреть, но  Ваня,  несмотря  на
то, что у него  слезились  глаза,  внимательно  его  разглядывал.  Какой  же
неземной, невыносимый для глаз, но в то же время и прекрасный  свет!  Не  от
сильного сияния, но от нежного чувства, от воспоминаний  о  бабушке,  жгучее
тепло разгорелось у Вани в глазах, и  весь  мир  обратился  в  одно  сияющее
облако. Стремительно проносились виденья из прошлой  жизни:  годы  учения  в
школе, а потом в институте (он этой весною перешел на последний курс). Как я
уже сказал - от рождения он был тихим и застенчивым. В  школе  одноклассники
посмеивались над его замкнутостью... так  ему  хотелось  улететь  от  них!..
Потом  институт  -  и  там  оставался  таким  же  замкнутым,   тихим,   всех
сторонящимся. Он не понимал  и  не  принимал  их  веселья,  разговоров:  ему
казалось, что все это лишнее, ненужное, что все они говорят и делают  совсем
не то, что должны были бы говорить и делать. Он уходил далеко от городов,  и
там, в тайне ото всех летал - друзей и подруг у него не было.  Любовь  была,
но она даже и не знала, что он ее любит, а он любил ее страстно, со  слезами
- с бесконечными слезами уже несколько лет...
   Он не понимал этого мира, так же как не понимал  он  его  семнадцать  лет
тому назад, стоя с бабушкой возле окна, и теперь он хотел  только  одного  -
улететь от него в райские края. И, ежели раньше он тщательно  оглядывался  -
не видно ли кого, то теперь он уже и не намеривался возвращаться.  Как  и  в
детстве, как и во сне, ему не приходилось делать  каких-либо  усилий,  чтобы
лететь. Он просто разгребал руками  воздух,  как  разгребает  воду  плывущий
брассом, и поднимался. При этом изменялись чувствия его тела - он совсем  не
чувствовал его тяжести, напряжения или усталости мускул (но тело,  все-таки,
оставалось, оно было окружено нежной, дремотной аурой, и словно  бы  во  сне
пребывало). Он спешил поскорее удалится от земли, так как все еще  опасался,
что его могут догнать, остановить. При каждом "гребке", он взмывал метров на
десять, и  дальше  продолжал  медленно  скользить  вверх,  но  тут  следовал
следующий гребок, и он взмывал еще на  сколько  то  метров.  Теперь  уже  не
разобрать  было  отдельных  одуванчиков,  и  все  поле  слилось  в   единое,
изумрудно-златистое полотно. Поднимающиеся  над  кладбищем  дерева  казались
лишь небольшими, плавными уступами. И там видны были и фигуры  людей,  но  с
такой высоты они казались не больше муравьев еще  ползущих  по  этой  земле,
ждущих чего-то...
   Все выше и выше поднимался Ваня, но теперь уже не смотрел вниз, а все  на
это сияющее облачко, которое уже выпустило солнце, и  медленно  росло.  Если
внизу было жарко, то здесь уже дух холодный, совсем не  летний  ветер.  Одет
Ваня был в легкую, светлую безрукавку; в светлые штаны - в общем, совсем  не
подходяще для таких высотных полетов.  Да  этого  он  поднимался  метров  на
двести-триста, но даже, даже и в те дни, когда на земле стояла  безветренная
жара, его начинал леденить пронизывающий ветер, дышать становилось тяжело...
В общем, полет обращался в сущее мученье, и он возвращался, летал  метрах  в
пятидесяти, в ста над землею.
   Он неплохо знал строение земной  атмосферы;  знал,  что  многое  является
доказанной истинной, что облака - сгустки пара, что еще выше  -  совсем  нет
воздуха; но... он не верил этому! Вот и  сейчас,  когда  он  делал  один  за
другим движенья руками, смотрел на сияющее облако,  и  старался  не  слишком
сильно передергиваться от порывов ледяного ветра, думал: "Что же эти  ученые
- думают, что все их истины верны? По их - облака это только сгустки тумана,
и там выше, только смерть ледяная. Но я им совсем, совсем не верю  -  ничего
то они не знают! Не знают, что есть такой юноша, который,  вопреки  всем  их
законам летать умеет. Мало ли, что они доказали! А  вот  пятьсот  лет  назад
доказывали, что небо твердый  купол,  и  ничего  за  ним  нет;  зато  многие
старухи-колдуньи, и их надо жечь на кострах - и ведь верили же в  это  люди!
Ведь и это тогда истиной почиталось... Во всем, во всем есть долечка истины,
но больше у них напускного, потом за ошибки  принимаемого.  Ведь  еще  через
пятьсот лет совсем по иному на мир будут глядеть, совсем обратное  тому,  во
что мы теперь верим докажут, и ведь  над  нашими  же  убежденьями  посмеются
только... А я вот верю, что в облаках есть души, что и в  буре  и  в  шторме
веют некие духи, и я верю, что надо преодолеть этот ветер ледяной,  и  тогда
вот достигнем рая... Бабушка, милая моя,  где  же  ты?!..  Ведь  близко,  да
ведь?!.. Ну, услышь меня, ну помоги своему внуку! Пожалуйста!.. Какой же тут
холод!"
   Собственно, все эти мысли совсем ненужными, лишними для него мыслями - он
знал это и много раньше, и теперь старался думать  затем  только,  чтобы  не
остановиться, чтобы поддаться этому, с каждым взмахом усиливающемуся  ветру.
Он не смотрел вниз, но знал, что залетел  уже  на  такую  высоту,  на  какую
никогда прежде не залетал. То, что  виделось  с  земли  небольшим  облачком,
разрослось теперь в огромный, заполняющий, казалось, весь  небесный  простор
сияющий стяг. Он смотрел только на это сияющее, и было и жутко,  и  восторг;
предчувствие долгожданного освобождения от чуждого ему мира, переполняло. Но
вот неожиданно все стало блеклым, невыразительным, дышать  стало  совершенно
невозможно (казалось, что он не  воздух,  но  ледяные  иглы  вдыхал);  и  он
закашлялся, метнулся в этих потемках в одну сторону, в  другую.  Потом  стал
делать  стремительные,   иступленные   рывки,   и,   наконец,   вырвался   в
ослепительное сияние. Он прорвался через это  облако,  и  теперь  перед  ним
открылось небо... О нет - не милым, но  жутким,  бесконечно  пустым,  чуждым
всякой жизни казалось оно на такой высоте  -  там  уже  не  было  ни  одного
облачка, и чувствовалась пустота простирающаяся бесконечно далеко. Ветер  же
тут дул ураганный - он сразу же подхватил, закружил Ваню, стремительно понес
куда-то. И тогда юноша испугался смерти - ужаснулся, что привычное ему бытие
исчезнет, и начнется что-то, быть может, еще более чуждое,  нежели  то,  что
его окружало прежде.
   Но он, все-таки, сделал еще несколько отчаянных рывков туда, ввысь эту, и
молил страстно: "Бабушка! Милая моя бабушка!.. Ну, вот видишь  -  плохо  мне
сейчас; ну так и подхвати, и унеси же ты меня сквозь эту  синь  бесконечную,
ледяную - пожалуйста!.." Но тут очередной порыв ударил его  с  такой  силой,
что-то  затрещало  в  Ваниной  голове,  в  глазах  стало  темнеть;   и   он,
развернувшись, полетел к земле.
   Полет вниз, от полета вверх, по сути своей ничем не отличался. Какие-либо
законы притяжения ничего для него не значили, и он также  разгребал  руками,
также стремительно пролетал несколько метров, а  потом  начинал,  замедляясь
постепенно, скользить, но никогда он, однако, не начинал  падать.  Все-таки,
он слетел к земле даже быстрее, чем отлетел от нее - так слетел,  словно  бы
за ним некое чудовище гналось: вот уже и распахнуло пред свои теплые объятия
усыпанное одуванчиками поле, и он привычно замедлился (делал это  совершенно
бессознательно); опустился там,  и  весь  сжался,  задрожал.  Разгоряченный,
борющийся за свое счастье, он продержался на той высоте значительно  дольше,
чем мог бы в обычном состоянии, и  теперь  весь  был  посиневший,  страшный,
похожий на мертвеца, только что из могилы выбравшегося. Он стучал зубами,  и
сначала катался этих теплых одуванчиков и трав,  а  потом  сжался  так,  как
сжимается ребенок в утробе матери, и пролежал так некоторое время,  все  еще
продолжая дрожать, стучать зубами...
   Ну, а потом, как молнией прожгло Ваню, что  родители,  должно  быть,  уже
волнуются за него, и он ужаснулся своему поступку - теперь то, что  казалось
естественным некоторое время назад, было и подлым и эгоистичным: "Да, как же
я мог отца, мать бросить? Только о своем счастье думал!.. Подлец ты и больше
ничего!.. Ну, по крайней мере теперь то скорее беги, и уж утешь ты  их,  как
можешь!.."  -  и  он  вскочил,  и,   согнувшийся,   дрожащий,   бросился   к
возвышающимися над  полем  уступами  кладбищинских  деревьев.  Деревья  были
далеко - ведь ветер, там, в выси  ,  успел  значительно  отнести  Ваню!  Но,
все-таки, когда он, запыхавшийся, добежал до могилы - волны холода  все  еще
продолжали сводить его тело - этот холод высот засел где-то в  глубинах  его
груди,  и  теперь  морозил  оттуда,  но  полностью  выходить,   однако,   не
собирался...
   Оказывается, прошло не так много времени, и хотя его отсутствие заметили,
но не обратили на это большого внимания; ему  предложили  закусить,  и  хотя
сейчас еда вызывала в нем одно отвращенье, он из  вежливости,  все-таки,  не
отказался. В тот же день,  к  вечеру,  он  почувствовал  себя  плохо,  а  на
следующее был уже тяжело болен.

                                               *                           *                        *

   Ванины родители не знали, что их сын умеет летать. Впрочем,  как-то  раз,
когда Ванечке еще и годика не исполнилось,  мать  его  вошла  в  комнату,  и
обнаружила  своего  сына  летающего  над  головой  бабушки,  которая  тщетно
пыталась его поймать, тогда мать вскрикнула; закрыла лицо руками, и вышла  в
коридор, где едва не  пала  в  обморок,  когда  же  решилась  вернуться,  то
обнаружила, что бабушка как ни в чем не  бывало,  склонилась  над  чадом,  и
шептала колыбельную - Ванечка уже спал. Мать ничего не стала спрашивать,  не
стала рассказывать и супругу. И бог весь почему в младенческом, неосознанном
возрасте свойство Ванечки больше не проявлялось перед родителями, но  только
перед бабушкой. Ведь он часто мог взлетать из своей кроватки, да  и  из  рук
мог подняться... Тем не менее, ему это удалось сокрыть в тайне от них  и  до
двадцати трех лет, он никогда не задумывался, почему скрывает  это  от  них,
ведь они не были ему чужды, как все те иные, ведь он знал, что они не станут
раскрывать  тем  иным  его  тайны...  Никогда  не  задумывался,  но  сердцем
чувствовал, что эта тайна как святой союз только между ним  и  бабушкой,  и,
ежели узнает кто-то еще, то что-то уж нарушится.
   Итак, Ваня промерз в поднебесье, и тяжело заболел.
   Болезнь Ванина выражалась в том, что он тяжело, затяжно кашлял: испытывал
сильное головокружение, испытывал боль, но не столько от своего  физического
недомогания, а от осознания того, что своим тяжким положением он  доставляет
еще большую боль родителям, а ос