ФРАНЦ ФЮМАН
Рассказы

БУМАЖНАЯ КНИГА ПАБЛО
ПАМЯТНИК
ОБМОРОК




ФРАНЦ ФЮМАН
БУМАЖНАЯ КНИГА ПАБЛО

    Да просто быть того не может, что в Унитерре запретят книги из бума-
ги. Напротив: их же ведь хранят в специальных библиотеках, окружив самым
бережным уходом,  и выдают там в пользование ученым.  Даже частным лицам
разрешается  иметь  бумажные книги,  читать их,  более того - одалживать
другим;  вот только превращать их в предмет торговли запрещено,  ибо как
материальное,  так и культурно-историческое значение книг бесценно. Про-
тив подобных мер защиты нечего возразить, и посему вполне понятно, что в
соответствии  с конституцией и устоями Унитерры некоторые книги засекре-
чены:  одни из-за аморального, то есть антиунитеррского, содержания либо
иного вредного или по всей вероятности вредного содержания,  остальные -
по другим причинам.  К ним имеет доступ лишь  крайне  ограниченный  круг
лиц.
    После двух атомных войн, еще до основания Унитерры, на всей заселен-
ной территории насчитывалось ни много ни мало 82  тысячи  347  полностью
сохранившихся  бумажных книг первой категории и 1,2 миллиона экземпляров
второй. Бумажной книгой считалось: "Произведение печати любого вида, ма-
териализованное  на субстратах растительного или животного происхождения
и доступное для потребления без механических приспособлений  (читального
прибора,  пленки, звуковоспроизводителей и проч., за исключением очков и
простейших луп)".  К бумажным книгам второй категории относились еще фо-
тоснимки.  Книги второй категории представляли собой изделия, не имевшие
почти никакой исторической и материальной ценности: пустые бланки массо-
вого употребления,  разрозненные листки календаря, обложки от книг, поч-
товые конверты.  Зато исписанная открытка в зависимости от текста  могла
попасть и в первую категорию.
    Одной из  первых мер правительства Унитерры явилась конфискация всех
бумажных книг первой категории у частных лиц для проверки и регистрации.
Сокрытие подобного имущества каралось надлежащим образом,  как правило -
смертной казнью. Большинство экземпляров книг после регистрации было пе-
редано в библиотеки как национальное достояние. Правда, в тридцати и од-
ном случае бумажные книги такого рода возвратились к своим владельцам. О
книгах  второй категории необходимо было в обязательном порядке заявить,
указав прежде всего со всеми подробностями способ их  приобретения.  Эти
бумажные книги пользовались огромным спросом у коллекционеров. Например,
ничем так не гордился отец Жирро,  куска искусственного мыла (стоимостью
49  марок  9 пфеннигов) в "СУПЕРУНИВЕРСАМЕ" 22 города под названием Бер-
лин,  который сгинул С лица земли еще в первую атомную войну.  Эта  уни-
кальная вещица, помещенная в защитный футляр из флюоресцирующего стекла,
висела на торцовой стене семейного жилотсека, побуждая отца Жирро с при-
ходом  гостей  пускаться  в философствования по поводу прогресса челове-
чества: мол, раньше, в стародавние и мрачные времена, люди были вынужде-
ны  покупать  искусственное мыло в магазинах,  а вот у нас,  в Унитерре,
правительство,  которое только и знает, что печется о благе народа, каж-
дый месяц бесплатно выдает кусок мыла-эрзаца. Дескать, ну как тут не ис-
пытывать чувства благодарности.  Гости  кивают,  изумляются,  восхищенно
охают,  добавляя затем, как обычно: "Значит, погоди-ка, тысяча четыреста
пятьдесят восемь лет тому назад... Невероятно!" - и снова кивают.
    И вот в руки Пабло попадает бумажная книга первой категории, одна из
тех, тридцати и одной, оставшихся у своих владельцев. Не вдаваясь в под-
робности,  здесь,  очевидно, достаточно только упомянуть, что как-то раз
по заданию камрада начальника столичного контрольного отряда Пабло приш-
лось заниматься изобретениями.  И весьма благоволившая ему  подруга  на-
чальника одолжила,  раздобыв у своих знакомых, эту самую бумажную книгу.
Важно,  однако, заметить, что книги из бумаги принципиальным образом от-
личались от своих записей на микрофильмах и читальных пластинках *, уко-
ренившихся в обиходе в промежуток между первой и второй атомной  войной.
В таком виде удалось сохранить тексты многих
    * Не говоря уже о так называемых "концентратах содержания" для запо-
минающих устройств по культзнаниям, которые, например, а Унитерре выгля-
дели так:  "Макбет"; трагедия в пяти актах У. Шекспира (1564- 1616), на-
писана белым пятистопным ямбом;  тема - изгнание несправедливого  тирана
народным  ополчением".  А в Либротерре подобный концентрат выглядел так:
"Макбет", пятиактовик Шекспира Уильяма (1564-1616); характеризуется гам-
мовой  структурой  IIтрагиконфликтного  столкновения  трех неразрешенных
Эдиповых комплексов  в  рамках  архаикофеодального  социомикростроя".  -
Прим. автора.
    произведений мировой литературы,  начиная с эпоса о Гильгамеше, Дан-
те,  Беккета и кончая Смитом, и Шмидом. А одним из свойств бумажной кни-
ги, повторяем, являлась годность к употреблению без механических приспо-
соблений,  или, проще говоря, когда Пабло взял бумажную книгу в руки, он
понял, что это такое.
    Оказывается, до  нее можно было дотронуться,  ощутить физически!  Он
погладил податливый серо-голубой переплет,  и у него закружилась голова.
Книга  покоилась на ладонях словно живое существо,  он попытался приотк-
рыть ее,  и она раскрылась; рука чувствовала сопротивление и покорность,
линия шрифта складывалась в блоки,  пока не раскрывшие своей сути,  хотя
уже вполне различимые. Страницы изгибались вроде холмов с тенистой доли-
ной посредине.  И пальцы Пабло, скользившие по рядам знаков, тоже отбра-
сывали тени. Он различал очертания букв, источавших запах мглистой дали,
шелест струящихся страниц,  родника неизбывно льющегося времени. Он пока
не читал, а только рассматривал книгу, впитывая ее в себя всеми органами
чувств.  Вне  машины  ни  микрофильмы,  ни  пластинки с текстами не были
вещью,  которая поддается восприятию,  раскрывая себя: микрофильм предс-
тавлял собой малюсенькую трубочку, которую руке невозможно было отличить
от пачки со слабительным или с таблетками для аборта. Читальные пластин-
ки были в лучшем случае, да и то в устаревших формах, кусочком пластмас-
сы размером с ноготь.  Чаще всего их сразу встраивали в  машину:  стоило
нажать на клавишу вызова,  и возникал шрифт - стандартное изображение из
растровых точек,  пригодное для передачи любой информации, неосязаемое и
беззвучное,  без запаха и без вкуса, никоим образом не соотносимое с ес-
тественными пропорциями органа человеческих чувств,  а тем более  глаза.
Точно  так  же  нажатием на клавишу любого другого компьютера включается
стиральная или селективная машина,  калькулятор или будильник, поисковый
прибор, помогающий отыскивать свой жилотсек.
    А бумажная книга, во-первых, приходилась как раз по руке: она лежала
на ладони, как птица в гнезде - возьмем хотя бы это сравнение вместо то-
го, которое напрасно си-
    лился подыскать Пабло. И каждая из ее страниц являла собой некий об-
раз,  контуры которого можно было обмерить взглядом, являла меру сомкну-
того пространства, а значит - времени. Обозримую и потому человечную ме-
ру, которая позволяла соразмерять и отмеривать, сколько страниц тебе еще
прочесть:  две, а может, три, семь или сто. На дисплее или под лупой чи-
тального прибора буквы тянулись бесконечной вереницей,  там можно  было,
правда,  регулировать скорость, а захочется - в любой момент остановить,
но тогда текст, замерев, превращался в неясное чередование слов, бесфор-
менный, лишенный перспективы, случайный фрагмент, где зачастую и предло-
жения-то не различишь.  Простор, открывавшийся мысли на страницах книги,
становился конвейером в читальном приборе, переползавшем с места на мес-
то при нажатии на кнопку,  от которого срабатывало восприятие и  механи-
чески подключался мозг. Даже проследив весь путь такой ленты, человек не
мог уловить сути. В лучшем случае текст оставался цитатой. По трубочке с
микрофильмом нельзя было распознавать, сколько часов чтения в ней кроет-
ся. А бумажная книга и на вес и на вид сразу давала понять, с кем имеешь
дело.  Она,  будто знакомясь с тобой,  указывала на переплете свое имя -
заглавие,  вот и здесь: "В тяжкую годину". Этот томик появился на свет в
один  год с кассовым чеком отца Жирро и содержал три текста на немецком,
в ту пору еще не смешанном с английским,  которые назывались "рассказы".
Пабло не знал, что это такое, да и авторы были ему незнакомы.
    Первый рассказ был озаглавлен "В исправительной колонии" и начинался
так:
    - "Это особого рода аппарат,  - сказал офицер ученому-путешественни-
ку,  не без любования оглядывая,  конечно же, отлично знакомый ему аппа-
рат.  Путешественник,  казалось, только из вежливости принял приглашение
коменданта  присутствовать при исполнении приговора,  вынесенного одному
солдату за непослушание и оскорбление начальника.  Да и в исправительной
колонии предстоящая экзекуция большого интереса, по-видимому, не
    * Цитаты из Кафки в переводе С. Апта.
    вызывала. Во всяком случае,  здесь, в этой небольшой и глубокой пес-
чаной долине,  замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера
и путешественника находились только двое: осужденный, туповатый, широко-
ротый малый с нечесаной головой и небритым лицом, и солдат, не выпускав-
ший из рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувши-
еся от запястий, лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соеди-
нительными  цепочками.  Между  тем во всем облике осужденного была такая
собачья покорность, что казалось, только свистнуть перед началом экзеку-
ции, и он явится".
    Читая, Пабло  с трудом вникал в значение многих слов - например,  он
не знал,  что такое "исправительная колония",  - однако они все больше и
больше  захватывали его,  ибо,  хотя многое из прочитанного казалось ему
невероятным, более того - немыслимым (разве солдат может ослушаться?), -
ему казалось,  будто кто-то рассказывает ему,  что происходило с ним са-
мим,  только он этого пока не знал.  "Теперь,  сидя у края котлована, он
мельком  туда заглянул".  Пабло еще ни разу не приходилось сидеть у края
котлована,  а тут он почувствовал, что его потянуло вниз, на дно. Может,
он уже падает в кровавую воду, которая стекает туда, смешиваясь с нечис-
тотами?
    А дальше дело было так:  офицер принялся  объяснять  путешественнику
устройство экзекуционного аппарата, а заодно, на примере своего судопро-
изводства, и структуру исправительной колонии этого идеала повиновения и
порядка, выхолощенного, на его взгляд, всякими реформами, - стал растол-
ковывать,  чтобы склонить чужеземца на свою сторону,  на сторону привер-
женцев  старины.  Пабло видел этот аппарат воочию в призрачной,  мрачной
впадине посреди песчаной местности,  видел его меж скатов страниц книги,
лежавшей  у  него  в руках.  Он чернел на желтоватом фоне - вытянувшееся
ввысь своей громадой,  расчлененное натрое насекомое: внизу лежак с рем-
нями,  чтобы  пристегивать провинившегося,  с войлочным шпеньком в изго-
ловье, чтобы затыкать рот, и миской рисовой каши, чтобы накормить напос-
ледок,  после того,  как он осознает наконец свою вину. Выше на стальном
тросе стеклянная борона,  которая двенадцать часов подряд  тысячами  игл
пишет на теле провинившегося заповедь закона, пока стальной шип не нане-
сет ему в голову смертельный удар.  Еще выше - похожий  на  лежак  ящик,
разметчик,  направляющий движение бороны,  - необычайно искусная система
из колес и шестеренок,  созданная гением того,  кто некогда создал и эту
исправительную  колонию,  кто и после смерти остался во главе партии,  в
которой офицер тоже состоял.  Пабло видел, как офицер налаживает размет-
чик, отмывает испачканные руки в грязной воде, а затем, когда вода слиш-
ком загрязнилась,  погружает их в песок. Осужденный с солдатом наблюдали
за офицером,  Пабло видел, как они наблюдают. Он видел всех сквозь стек-
лянную борону, никого не зная в лицо и тем не менее будучи знаком с каж-
дым.  "Затем я велел заковать человека в цепи.  Все это было очень прос-
то".  Среди знакомых Пабло никто не носил цепей.  Солдат,  скучая, скреб
ногой  по  земле;  осужденный с тупым любопытством тянул его все ближе и
ближе к машине.
    Наверное, он даже не знает приговора, не знает, что осужден, подумал
Пабло,  сам-то уже зная это из книги, теперь ему напишут приговор на те-
ле.  Осужденного пристегнули к лежаку и стали застегивать  ремни.  Пабло
почувствовал, как книга в руках налилась тяжестью. Осужденного стошнило.
Офицер негодовал:  "Можно ли без отвращения взять в рот этот войлок, об-
сосанный и искусанный перед смертью доброй сотней людей?"
    Пабло затошнило.
    "Во всем  виноват  комендант!  - кричал офицер,  в неистовстве тряся
штанги.  - Машину загаживают, как свинарник. - Дрожащими руками он пока-
зал путешественнику,  что произошло.  - Ведь я же часами втолковывал ко-
менданту, что за день до экзекуции нужно прекращать выдачу пищи. Но сто-
ронники нового, мягкого курса иного мнения. Перед уводом осужденного да-
мы коменданта пичкают его сладостями.  Всю свою жизнь он питался  тухлой
рыбой,  а теперь должен есть сладости!  Впрочем,  это еще куда ни шло, с
этим я примирился бы, но неужели нельзя приобрести новый войлок, о чем я
уже три месяца прошу коменданта!"
    Чем же все это кончится,  размышлял Пабло.  Видимо,  офицер прав, но
это как раз и казалось непереносимым.  Офицер развивал свой план,  как с
помощью путешественника возродить в коменданте прежний дух. Путешествен-
ник, мол, просто обязан ему посодействовать, другая такая возможность не
представится,  но тот, помедлив, отказался. Значит, есть нечто третье! -
мелькнула, точно черная молния, у Пабло мысль.
    - Значит,  наше судопроизводство вас не убедило? - спросил офицер. -
Нет! - закричал Пабло.
    Путешественник молчал.  Тем временем солдат, усевшись на песке возле
лежака,  мирно беседовал с осужденным. Внезапно Пабло осенило, он понял,
чем завершится эта история: путешественник и солдат одолеют офицера, ос-
вободят осужденного и вырвутся на волю.
    Пабло охватила дрожь:  это неслыханно! Отвлекшись, он потерял строч-
ку, стал лихорадочно искать продолжение, водя рукой и затеняя ею страни-
цу.  "Значит, наше судопроизводство вам не понравилось, - сказал он (это
офицер, подумал Пабло) скорее для себя и усмехнулся, как усмехается ста-
рик над блажью ребенка,  пряча за усмешкой свои раздумья. - Тогда, стало
быть,  пора,  -  сказал  он  наконец и вдруг взглянул на путешественника
светлыми глазами,  выражавшими какое-то побуждение,  какой-то  призыв  к
участию.  - Что пора?  - тревожно спросил путешественник,  но не получил
ответа.
    - Ты свободен,  - сказал офицер осужденному на его языке. Тот сперва
не поверил".
    А Пабло поверил,  теперь он знал все:  офицер хитрил, проявляя столь
неожиданное великодушие,  он хотел в самом зачатке  сорвать  сговор  тех
троих.  Пабло был уверен,  что настал черед путешественника,  сейчас его
пристегнут к машине. "Вытащи его!" - приказал офицер солдату".
    Тот повиновался; напряжение росло: пускай конец известен, и все же -
пока до него доберешься!  Осужденного отпустили; офицер-какая низость! -
стал показывать
    путешественнику другой узор,  при ином расположении уколов, но путе-
шественник никак не мог разобрать предназначенную ему надпись.
    "Тогда офицер  стал  разбирать надпись по буквам,  а потом прочел ее
уже связно.
    "Будь справедлив!" - написано здесь,  - сказал он,  - ведь теперь-то
вы можете это прочесть".
    При чем тут БУДЬ СПРАВЕДЛИВ?!  - подумал Пабло,  здесь же это совер-
шенно не подходит!  "Путешественник склонился над бумагой так низко, что
офицер, боясь, что тот дотронется до нее, отстранил от него листок; хотя
путешественник ничего больше не сказал,  было ясно, что он не может про-
честь написанное.
    "Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал офицер еще раз.
    - Может быть,  - сказал путешественник,  - верю, что написано именно
это.
    - Ну ладно,  - сказал офицер,  по крайней мере отчасти удовлетворен-
ный,  и  поднялся по лестнице с листком в руке;  с великой осторожностью
уложив листок в разметчик, он стал, казалось, целиком перестраивать зуб-
чатую передачу..."
    Вот сейчас он запихнет путешественника вниз,  а тот обратится с пла-
менной,  захватывающей речью к освобожденному солдату, и вместе они одо-
леют офицера.  Пабло вдруг очень захотелось,  чтобы эти трое затолкали в
аппарат офицера, однако мысль была настолько чудовищной, что он не доду-
мал ее до конца. Тогда, правда, изречение подошло бы, но разве офицер до
этого додумается; здесь автор наверняка ошибся. Однако когда офицер в то
время  как  солдат с бывшим узником с нелепой тупостью убивали время,  -
когда офицер,  сняв мундир, нагой и безоружный, сам улегся под бороной и
взял в рот войлок,  Пабло вообще перестал что-либо понимать.  Он почувс-
твовал себя обманутым: у него отняли конец, его конец, исчезло напряжен-
ное ожидание,  а вдруг в конце рассказ примет иной поворот. Что за несу-
разная выдумка!
    Потом аппарат (Пабло все-таки читал дальше),  насадив офицера на все
зубья и резец сразу и раскачивая его над ямой для отбросов, бесшумно по-
решил себя,  выбросив все шестеренки из разметчика,  - иначе как  самоу-
бийством это в самом деле не назовешь.  Уже было отложено чтение,  Пабло
увидел,  что осталось всего две странички,  и решил дочитать до конца, и
тут его смятение превратилось в полную обескураженность:  если прежде он
понимал такие непонятные слова,  как "исправительная колония",  "кожаный
бумажник",  "узор",  хотя их смысл был ему неведом, то сейчас не было ни
слова, где бы ему недоставало понятия, но из-за непонятного конца он те-
перь не понимал всего рассказа в целом.  Все распалось, вроде шестеренок
из разметчика. Конец был просто - ну, недозволенным, что ли: после того,
как исколотый труп офицера плюхнулся (Пабло казалось,  что написано было
именно так) в яму,  путешественник, а за ним солдат со штрафником отпра-
вились в город, зашли там в "кофейню", где за столиками сидели посетите-
ли,  "вероятно, портовые рабочие", которые при появлении незнакомца сму-
щенно поднялись из-за столов;  а под одним из столиков,  как узнал путе-
шественник,  был похоронен старый комендант.  Вместе с  путешественником
Пабло  прочитал надпись на надгробном камне:  "Здесь покоится старый ко-
мендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен, вы-
копали ему эту могилу и поставили этот камень.  Существует предсказание,
что через определенное число лет комендант воскреснет  и  поведет  своих
сторонников отвоевывать колонию из стен этого дома. Верьте и ждите!"
    А что было потом?  Да ничего: путешественник ушел, те двое остались;
путешественник стал спускаться к гавани,  тогда оба других  припустились
за ним;  путешественник прыгнул в лодку, и лодочник как раз отчалил. Они
успели бы еще прыгнуть в лодку, но путешественник поднял с днища тяжелый
узловатый канат и, погрозив им, удержал их от этого прыжка".
    Да не  может быть,  чтобы на этом был конец!  Где разъясняется,  кто
плохой,  а кто хороший,  кто прав,  а кто нет, кому следует подражать, а
кого разоблачать? Где вывод, что этим доказано, что исправлено и что оп-
ровергнуто? В конце даже не сказано, кто такой этот путешественник, при-
бывший сперва на остров, а потом просто-напросто уехавший домой. Неужели
на этом точка? Да, вырванных
    страниц нет,  все листки бумажной книги пронумерованы,  и  конец  на
двадцать первой странице, а на двадцать второй начинается новый рассказ.
Пабло был сражен, ведь начало было таким обнадеживающим, хотя и навевало
порой тоску, зато именно эта щемящая тоска вселяла надежду на счастливый
конец,  который уже угадывался,  до которого было рукой подать:  удачный
побег из колонии мог бы стать для всех примером...  И вот, словно в нас-
мешку, следующий рассказ как н