в самом отдаленном конце подземелья, и пожелал посмотреть,  что
же стало с этими беднягами. Он  отобрал  дюжину  своих  ближайших  друзей,
схватил пылающий факел и, пошатываясь на ходу,  ринулся  вглубь  катакомб.
Пройдя многочисленные ходы и повороты, он был остановлен каменной  стеной,
из-за которой не доносилось ни  звука.  Десяток  ударов  предусмотрительно
захваченными ломиками - и в стене образовался  достаточно  широкий  проход
для нескольких человек. Нерон ворвался в проделанную брешь  и  в  смущении
остановился перед зрелищем, которое кого угодно могло повергнуть в трепет.
Девять скелетов сидело вдоль стен, и кости еще одного (моего) были свалены
беспорядочной  грудой  в  углу.  Но  не  они  привлекли  внимание  Нерона,
привыкшего к  виду  смерти  во  всех  ее  проявлениях.  Не  они,  но  двое
оставшихся в живых. Это  были  предатель  и  грек.  Они  надолго  пережили
остальных, но заплатили за это потерей рассудка.
     Ибо  разве  можно  сомневаться  в  безумии  того,  кто   в   подобных
обстоятельствах сохранил всю ясность ума и здравость суждений? И разве  не
служат доказательством явного помешательства те прямые  и  четкие  ответы,
которые давал грек, представ на следующий день  перед  римским  судом  (на
котором присутствовал сам император)? Даже самые отъявленные из  мучителей
не могли не признать, что держался он мужественно и стойко (как и подобает
истинному  христианину),  что  также  очевидно  свидетельствовало  о   его
полнейшей невменяемости. Чтобы прекратить страдания несчастного, грек  был
отдан на растерзание голодным псам тотчас же по  вынесении  ему  смертного
приговора.
     Что же касается предателя, то говорят (сам я не видел), что он, узрев
перед собой великого императора, самым возмутительным образом повернулся к
нему задом и, задрав тунику, высрался прямо  на  его  глазах,  а  потом  с
безумным смехом схватил свои испражнения рукой и, кривляясь,  протянул  их
остолбеневшему Нерону. Несколько  мгновений  смотрел  император  на  столь
необычное подношение, затем, бросив пылающий  факел  под  ноги  безумцу  и
стремглав  выбежав  вон  из  этого  мрачного  подземелья,  приказал  вновь
заделать стену и больше никогда, под страхом  смертной  казни,  к  ней  не
прикасаться.
     Ходили слухи (сам-то я об этом не знаю), что  той  же  ночью,  когда,
после сношения с девятью придворными красавицами, Нерона безудержно  рвало
на необъятные груди дочери городского лавочника-еврея, великий  император,
между приступами рвоты и пьяной икоты, содрогаясь от омерзения,  бредил  о
какой-то пригоршне дерьма, посреди которого, как маслина  в  миске  полбы,
лежало  большое  белое  глазное  яблоко,   подмигивавшее   ему   с   самым
запанибратским видом".


                           ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

     1) Великий пожар в Риме произошел в 65 году от  Р.Х.  Он  продолжался
шесть  дней  и  семь  ночей  и  уничтожил  десять  кварталов   города   из
четырнадцати. Поговаривали, что поджог совершил  сам  Нерон,  желавший  на
месте старого города построить новый, который  бы  носил  его  имя.  Чтобы
отвести от себя подозрения, император возложил всю вину  за  содеянное  на
римскую  христианскую  общину,  которая  и  была  вскоре  уничтожена   его
стараниями.
     2) Рыба - символ  Иисуса  Христа.  Греческое  слово  "рыба"  является
аббревиатурой греческой формулы "Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель".
     3) Крокодилы впервые были завезены в Рим в  58  году  до  Р.Х.  неким
Эмилиусом Скариусом, который содержал их в своем саду в яме с водой. А уже
на освящении храма Марсу при Октавиане Августе в бою с  гладиаторами  было
убито 36 крокодилов.
     4) Мифический царь Эрисихтон срубил священный дуб в роще Деметры,  за
что был наказан ненасытным голодом и в конце концов съел самого себя.
     5) Сусанна  -  праведная  девица,  героиня  ветхозаветного  апокрифа,
которую похотливые старцы,  домогавшиеся  ее  любви,  облыжно  обвинили  в
распутстве.



                              ХОДЯЧИЙ МЕРТВЕЦ

     Потолок чердака был гнетуще низким. Наклонные боковые стенки,  сбитые
из шершавых, нетесанных досок, теснили с  обеих  сторон.  А  сырая  земля,
которой был присыпан  пол,  забивала  ноздри  таким  тяжелым  и  дразнящим
запахом, что всякому, кто поднимался на чердак впервые, невольно  вступало
в ум сравнение с большим, грубо сколоченным сосновым гробом.
     Стоит ли удивляться тому, что  и  молодой  человек,  поселившийся  на
чердаке, со временем пришел в полное соответствие со своим жилищем?  Сроду
мне не доводилось встречать юношу, который более походил бы  на  мертвеца,
чем наш герой. Он был необыкновенно худ; пергаментная кожа туго обтягивала
острые скулы; вместо щек зияли крутые впадины,  отчего  обострившийся  нос
казался сильно выпирающим наружу,  а  лоб  необыкновенно  широким,  как  у
черепа. Но были в нем и еще более устрашающие приметы смерти,  различимые,
однако, лишь для опытного взгляда: трупные пролежни на спине  (от  долгого
неподвижного лежания), сильно замедленный рост волос  и  ногтей  (который,
почти не требуя кислорода и  питательных  веществ,  продолжается  и  после
смерти), выходящие при малейшем потревожении тела газы  из  расслабленного
кишечника...
     Жизнь была жестока к молодому человеку - и он отторгал ее всем  своим
существом. Было время,  когда  затяжными  декабрьскими  ночами  слушал  он
завывание неприкаянных душ за окнами  девятого  этажа;  но  три  месяца  в
желтом доме (куда  определил  его  женившийся  старший  брат)  благотворно
повлияли на его  душевное  здоровье,  и  он  вышел  оттуда  совсем  другим
человеком, тихим и на редкость безобидным.  Долго  бродил  он  по  темным,
запутанным закоулкам окраинной  Риги,  присматривая  себе  подходящий  для
житья подвал или чердак (подальше от желтой краски), пока не наткнулся  на
этот старый  деревянный  дом,  окруженный  пустырями,  на  улице  великого
латышского писателя  Капа  Клусума.  Но  случилось  так,  что,  петляя  по
незнакомым городским окраинам, он незаметно для самого себя сделал большой
круг и вышел как раз к тому самому месту, от которого бежал. Только теперь
он оказался по другую сторону от большого больничного двора,  огражденного
глухой,  высокой  кирпичной  стеной,  над   которой   скорбно   склонялись
престарелые липы.
     Осенью 1991 года, в один из тех темных и дрябливых дней, когда утро в
Риге старится раньше, чем вечер,  неожиданное  беспокойство  нарушило  его
обычную апатию. Дикая тоска выразилась в его зрачках. Он вскочил с  драной
постели, которую не покидал долгое время, и, как был, в коротких  брючках,
обнажавших щиколотки, в длинном свитере, невероятно грязном  и  прорванном
на локтях, скатился вниз  по  чердачной  лестнице,  потом  опять  вниз  по
широкой деревянной лестнице наружу и, наконец,  устремился  вдоль  длинной
кирпичной стены по другую сторону улицы.
     Он был изможден и истощен до последней степени. Жизнь едва  теплилась
в нем, и когда она вдруг - с последним вздохом, с последним ударом  сердца
- оставила молодого человека, этот переход из одного  состояния  в  другое
был для него настолько незначителен, что он даже не заметил его. Наоборот,
он продолжал двигаться в прежнем направлении.
     Любой здравомыслящий человек возразит мне, что этого быть  не  может,
что это полнейший абсурд, нелепость, вымысел. Профессиональные же  медики,
снисходительно похлопывая автора этих строк по плечу, доступно  растолкуют
ему, что вертикальное положение человеческого тела удерживается без помощи
мышц только до пояса. Поэтому мертвеца можно посадить на стул - и он будет
сидеть. Но для того, чтобы ходить или хотя бы стоять на месте, нужно нечто
большее. Линия центра тяжести, пояснят  они,  проходит  примерно  на  пять
сантиметров впереди  от  голеностопного  сустава,  результирующий  вектор,
скажут они, тянет стоящее тело вперед, и оно все время словно  бы  падает.
Однако, как только корпус наклоняется достаточно сильно  для  того,  чтобы
мозг уловил критическое  отклонение,  икроножным  мышцам  подается  сигнал
сократится - и тело возвращается  в  исходное  положение.  С  ходьбой  еще
сложнее, она требует постоянной координированной мышечной работы,  каковая
возможно только при наличии живого и нормально функционирующего мозга. Вот
что скажут специалисты, и будут правы.
     Однако правда всякой выдумки странней. Поэтому я вынужден  предложить
свое собственное, доморощенное  и  свершенно  ненаучное,  объяснение  тому
удивительному факту, что, и умерев, сдохнув, преставившись,  окочурившись,
перекинувшись, отойдя, скопытившись, испустив дух, протянув ноги, сойдя  в
могилу, отбросив копыта, отправившись к праотцам, сыграв в ящик,  приказав
долго жить, уйдя в мир иной, отдав Богу душу, дав дуба и почив в  Бозе,  -
несмотря на все это, наш герой продолжал шагать вперед как  ни  в  чем  не
бывало.
     Жизнь  полна  случайностей  и  совпадений,   которые   имеют   вполне
логическое объяснение. Так сталось, что при падении (неизбежном  в  данных
обстоятельствах) одна нога молодого  человека  (а  именно  левая)  сделала
непроизвольное и, если можно так выразиться, механическое движение  вперед
и, приняв на себе основной  вес  тела,  послужила  для  него  своего  рода
опорой, которая и воспрепятствовала неминуемому, как казалось бы, падению.
Другая счастливая случайность в виде камешка, подвернувшегося  под  вторую
(а именно правую) его ногу, заставила уже падающее  тело  вновь  совершить
некое сложное движение (точь в точь походившее на коленце пьяного  пугала,
вздумавшего отмочить трепака), и  так,  шаг  за  шагом,  мертвое  тело  (в
котором, не забывайте, совсем  недавно  еще  теплилась  жизнь)  продолжало
двигаться дальше; причем  делало  это,  надо  сказать,  довольно  ловко  и
проворно.
     Да, конечно, не могу не признать, странное это было зрелище - ходящий
мертвец. Однако люди на улице давно уже привыкли ни  на  что  не  обращать
внимания, к тому же в тот день, если вы  помните,  падал  мокрый  снег,  и
прохожих вокруг было совсем немного, да и те глядели больше себе под ноги,
чем по сторонам, а  если  кто  и  скользнул  по  нашему  необычному  горою
отсутствующим взглядом, то обратил на него  не  больше  внимания,  чем  на
обыкновенного подвыпившего молодого человека.
     Однако, если потеря жизни была для него настолько незначительной, что
о ней и упоминать не стоило, то потеря другого рода предопределила всю его
дальнейшую судьбу. Когда, выражаясь языком  поэтическим,  развязались  узы
его бренной жизни, одновременно с этим, по чистой случайности,  развязался
и шнурок его нательного креста. Это был не тот позолоченный и  не  имеющий
веса оловянный крестик, какие продаются в церковных ларьках. Нет,  то  был
тяжелый  серебряный  крест,  потемневший  от  времени  и  стершийся,   как
старинная монета. Поэтому, оторвавшись, он не застрял в одежде,  а  тяжело
упал на  булыжную  мостовую,  прозвенев  в  ушах  молодого  человека,  как
погребальный колокол. При жизни наш  герой  не  обращал  на  него  особого
внимания,  но  теперь,  потеряв  его,  он  почувствовал,  что  все  вокруг
померкло, словно неожиданно в середине дня наступил поздний вечер.  Мокрый
снег повалил гуще и уже  не  успевал  таять  на  мостовой.  Большой  кусок
пространства, бывший перед ним, провалился в бездну, поставив его лицом  к
лицу  с  меленькой   православной   церквушкой,   построенной   на   месте
разрушенного католического монастыря, со старинным монастырским  кладбищем
на заднем дворе.  Церквушку  эту  окружала  чугунная  ограда  с  каменными
столбами, заостренными кверху. На двух крайних  к  воротцам  столбах  были
помещены стеклянные  вертепы,  в  которых  стояли  небольшие  раскрашенные
скульптуры Иисуса  и  Марии.  Полукруглые  ворота  открывались  на  узкую,
выложенную булыжником дорожку, которая вела  прямо  в  широко  распахнутые
двери, струившие сквозь сумрачную пелену мокрого снегопада теплое домашнее
сияние жарко горящих свечей.
     Мертвец постоял некоторое время перед воротами, словно бы в раздумии,
затем внезапно  качнулся  всем  телом  вперед  и  устремился  в  раскрытые
церковные объятия. В церкви шло отпевание. Посреди нее, головой к  выходу,
в уютном гнездышке убранного и разукрашенного, как пасхальное яичко, гроба
лежала маленькая, сухонькая старушка. Она была нарядно одета. В  сложенных
на груди руках празднично теплилась свечка. Теплое одеяло, укрывавшее  ее,
было заботливо подоткнуто  с  боков.  И  как  было  не  позавидовать  этой
старушке,  глядя  на  ее  светленькое,   чистенькое   личико!   Но   сколь
благообразна и умильна была  сама  покойница,  столь  же  отвратительны  и
звероподобны были старухи, толпившиеся  вокруг  нее:  все  как  на  подбор
ужасно толстые, с  выпирающими  грудями  и  свирепыми  лицами.  Свечи  они
сжимали в кулаках, как ложки. Тщедушные старики с  дрожащими  коленками  и
остекленелыми глазами стояли позади них, и свечки в их пальцах покосились,
как кресты на заброшенном кладбище. Время от  времени  старухи  шикали  на
стариков и одергивали их, и тогда они подбирали свои отвалившееся  челюсти
и их взгляды на мгновение становились более осмысленными.
     Наконец небольшой хор, состоявший из трех до отвращения полных жизнью
девиц в розовых просвечивающих блузках с  огромными  бантами,  занял  свое
место за поминальным столом, и  отпевание  началось.  Священник  три  раза
обошел гроб, размахивая кадилом, из которого сыпали красные  искры  и  шел
удушливый серный дым.
     Если вы помните, православный чин отпевания ведется от  имени  самого
усопшего. И вот, когда хор запел:  "Связан  мой  язык,  и  затворился  мой
голос, в сокрушении сердца молю Тебя, Спасительница моя,  спаси  мя..."  -
среди этих  молодых,  сильных,  жизнерадостных  голосов  послышался  некий
слабый, тонкий, дрожащий голосок, звучавший как бы из отдаления. Это  сама
старушка подпевала им, но никто не слышал ее тоненького  пения,  -  никто,
кроме мертвеца. Пристально  вглядываясь  в  сморщенные,  неподвижные  губы
покойницы, он внимал  этому  голоску,  исходившему,  казалось,  из  самого
сердца, ибо сказано в "каноне молебном при разлучении души и тела":  "Уста
мои молчат, и язык не глаголет, но сердце мое вещает".
     И затем, словно  бы  обретя  в  этих  словах  покой  душевный,  живой
мертвец, не дожидаясь окончания службы, вышел  из  церкви  и  углубился  в
кладбище.  Миновав  заброшенную  деревянную  часовенку,  он  прошел  вдоль
покосившихся  крестов  и  оградок,  за  которыми  давно   уже   никто   не
присматривал. В самом дальнем углу, возле глухой бетонной  стены,  которой
отгородился  от  своих   мертвецов   город,   была   могилка   безымянного
католического монаха с простым каменным надгробьем, на  котором  только  и
можно было различить полустершийся и  заросший  лишайником  год  рождения:
1661. Спотыкаясь  и  оскальзываясь  на  прелых  листьях,  ходячий  мертвец
приблизился к ней... глянцевато-белый от плесени, торчащий из земли корень
высохшего вяза подвернулся ему под ногу, и, зацепившись за  него,  мертвец
рухнул лицом на могилу, которая провалилась под ним, засыпав  его  землей,
тут же покрывшейся свежим снежком. Каменное надгробие перевернулось кверху
основанием, и год рождения  давно  почившего  святого  превратился  в  год
смерти новоявленного грешника.



                                  УРОДЫ

     Грузовик был что надо. Если бы мне сказали, что он склепан из лязгу и
дребезгу, я бы ничуть не удивился. Все его детали  ходили  ходуном.  Болты
прыгали в своих гнездах. Стекла жалобно  дребезжали.  А  прогнившие  доски
кузова громыхали, как съеденные зубы дистрофика. Я уж не говорю о том, что
у него совсем не было колес. И все же он мчался во  всю  прыть  по  кривой
проселочной дороге, подпрыгивая на ухабах и подскакивая на  колдобинах.  И
видели бы вы, как его при этом раскачивало из  стороны  в  сторону!  Когда
задняя ось кренилась налево, кузов заваливался направо. Когда передняя ось
попадала в яму, кабина подпрыгивала и кое-как нахлобучивалась обратно. Вот
уж  действительно,  ничего  более  нелепого  и   представить   себе   было
невозможно.
     Но, Боже мой, что за скопище невообразимых уродов  облепляло  его  со
всех сторон! За рулем, задрав босые ноги кверху, сидел  безрукий.  У  него
была круглая обритая татарская башка и заросшая щетиной морда со сломанным
носом. А как ловко управлялся он с баранкой! Она  постоянно  вырывалась  у
него из ног, но он тут же проворно хватал ее снова и крутил  с  азартом  и
бешеным весельем.
     На педали жал безногий. Сидя на полу под своим безруким товарищем, он
в самые неподходящие моменты давил на тормоза или  дергал  на  себя  ручку
переключения скоростей, отчего  грузовик  то  внезапно  утыкался  носом  в
землю, то с громким ржанием срывался с места в карьер. Стоит ли  говорить,
что при этом всю безобразную свору, сидевшую в кузове, швыряло и кидало из
стороны в сторону, а одного из них  (сифилитика  с  провалившимся  носом),
подбросило так, что он вывалился за борт и кубарем покатился в овраг.
     На правом сиденье, пуская  по  подбородку  пузырящиеся  слюни  и  жуя
зеленоватые сопли, сидел набитый дурак. Он был у них за  главного,  должно
быть, из-за невероятной толщины, придававшей ему весьма внушительный вид.
     И,  наконец,  посередине,  на  крышке  двигателя,  восседал   слепой,
указывавший дорогу. Несмотря  на  июльскую  жару,  несмотря  на  духоту  в
наглухо закупоренной  кабине,  несмотря  на  нестерпимый  жар,  шедший  от
спекшегося двигателя, этот тощий, бледный старик в  круглых  черных  очках
был одет в серое осеннее пальто и широкополую шляпу. Его грязные полосатые
брюки с бахромой наплывали на черные, узкие, лакированные туфли, натянутые
на босу ногу.
     Еще с полтора десятка всевозможных уродов отягощало кузов  грузовика.
Среди  них  были  горбатые,  щербатые,   кривые,   колченогие,   безносые,
безмозглые и даже безмудые. Все это был самый отъявленный сброд.  Все  они
ужасно шумели, кричали, вопили и беспрестанно дрались друг с дружкой. Всех
их швыряло то взад, то вперед, и каждый из них  набил  порядочно  шишек  и
получил немало синяков. Не разбирая пути, они гнали по кривой  проселочной
дороге, волоча за собой длинное полотнище пыли.
     Но вот они увидали в  стороне  от  дороги  небольшой  кирпичный  дом,
окруженный  высоким  забором  с  деревянными  воротами,  и  тотчас  из  их
здоровых, луженых глоток вырвался дружный и поистине непередаваемый вопль,
сравнимый разве что с ревом тиранозавра, почуявшего близость самки.  Дурак
перестал таскать сопли в рот и, возбужденно пукнув, толкнул в бок  старика
слепого. Слепой, точно заведенная пружина,  слетевшая  с  крючка,  тут  же
принялся колотить тростью по бритой  башке  безрукого.  В  ответ  безрукий
резко крутанул руль влево, а безногий, который, казалось, был связан с ним
невидимыми нитями, в то же мгновение со всей  силой  надавил  на  тормоза,
отчего  грузовик  встал  поперек  собственного  движения  и   с   грохотом
перевернулся  набок,  взметнув  тучу  пыли.  Когда  пыль  осела,   взгляду
стороннего  наблюдателя  предстало  презабавнейшее  зрелище:  искореженные
груды обломков, из-под которых проворно, как тараканы, выползали уроды.
     И видели бы вы, как ловко удирали с места происшествия  эти  выродки!
Впереди бежал безногий, отталкиваясь от земли  сразу  обеими  мускулистыми
руками. На его шее, суча  пятками  по  чему  ни  попадя  и  бешено  вращая
налитыми кровью глазами,  восседал  безрукий.  Следом  за  ними,  пыхтя  и
попердывая от натуги, несся дурак. От страху он наложил  полные  штаны,  и
теперь от  него  нестерпимо  несло.  И,  наконец,  далеко  позади,  быстро
ощупывая землю  перед  собой  тросточкой,  как  муравей  усиками,  ковылял
слепой. Глухой и немой, вылетевшие из кузова при ударе, колесом  укатились
далеко вперед, ухватившись друг за  дружку.  Все  прочие