Константин СИТНИКОВ

                              САНИТАР МОРГА




                              ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

     Вчера вечерком, слегка  подзакусив,  я  наконец  уселся  за  печатную
машинку, чтобы написать это предисловие.  Признаться,  после  злополучного
обеда в общественной столовой  я  чувствовал  себя  несколько  неуверенно.
Борщ, состарившийся еще на прошлой неделе, наконец умер - в моем  желудке,
а те перекрученные сиськи и письки,  которые  не  без  злого  умысла  были
названы говяжьими котлетами, упорно не желали оставаться на месте, и я еще
не вполне уяснил для себя, через какое отверстие их  из  меня  вынесет.  А
потому я решил  принять  срочные  меры.  Подобное  лечи  подобным,  гласит
народная мудрость. Пара  мисок  итальянских  спагетти  с  тертым  сыром  и
сладким  кетчупом  должны  были  придать  мне   бодрости.   Десяток-другой
поджаристых блинчиков с мясом и горка пышных оладий, которые  я  обмакивал
то в топленое масло, то в перемешанные яйца  всмятку,  только  подстегнули
мое писательское рвение. И уж никак не могли  помешать  мне  те  несколько
пирожков с картошкой и грибами, а также, помнится, с капустой, с морковью,
с рублеными яйцами и рисом, большой  рыбный  пирог,  картофельные  шаньги,
ватрушки с творогом, три-четыре  сочащихся  маслом  пончика  и  пять-шесть
сладких плюшек, которые  я  умял  на  верхосыточку.  Впрочем,  справедливо
рассудив, что глупо было бы ограничиваться подобной малостью, я, если  мне
не изменяет память, съел, помимо всего прочего, блюдо славного холодца  из
свиных ножек с чесночком, слопал  салатницу  винегрета,  стрескал  грудину
индейки,  зарубал  рулетку  из  ветчины,  уписал  полсотни   фаршированных
помидоров. Бекон, филей, говяжий кострец позволили мне придвинуть  машинку
поближе. Парочка  хороших  вырезок  и  бифштексов  с  кровью  придали  мне
необходимый в писательском деле настрой, а бочок, ребрышки, говяжий ливер,
окорочка цыплят, гребешки рыбы, креветки, салат со шпинатом, сырный пирог,
пицца,  крабы,  жаркое,  говяжье  рагу,   бефстроганов,   гуляш,   жареные
баклажаны, слоеная запеканка и свиные отбивные с квашеной капустой привели
меня в то благодушное настроение, которое обычно  предшествует  глубокому,
здоровому сну. Вздремнув часок-другой, я, наконец, принялся за дело.
     Прежде всего я самым  тщательным  образом  изучил  все  наши  толстые
журналы  (тощие,  на  мой  взгляд,  не  стоят  и  внимания).  Особо   меня
заинтересовали такие из них, как "Свежий  Сыр"  (публикующий  произведения
исключительно о сыре: рокфор, пармезан, брынза и сыры  с  плесенью  -  вот
постоянная  тематика  этого  журнала.  На  его  страницах   были   впервые
обнародованы такие великие романы, как "Ветчина  и  Сыр"  одного  из  трех
толстяков, "Война Сыров" мистера Чеддера и  другие),  далее  "Питсбургер",
"Октябрьское пиво" и "Знамя кулинарии", за ними следует "Наш  Собутыльник"
(широкий ассортимент самых дешевых вин и одеколонов) и, наконец,  "Молодая
Говядина". Однако, пролистав все эти издания, я пришел к  выводу,  что  ни
одно из них никуда не годится. Их невозможно читать натощак.  Старики  уже
порядком навязли в зубах, а молодежь, на мой вкус, еще несколько сыровата.
И, я думаю, вы со мной согласитесь, в большинстве своем все они  водянисты
и совершенно некалорий...  э-э,  я  хотел  сказать,  неколоритны.  Романы,
которые в них печатаются, несъедобны, повести - неудобоваримы, а  рассказы
- сплошная безвкусица, читаешь, как будто бумагу жуешь. Где острота?  Где,
так сказать, перец? Где, наконец, соль, я вас спрашиваю? Я уже не говорю о
специях. Одним словом, то, что предлагают читателю современные журналы,  -
либо пресно, либо слащаво, либо вообще никуда не годится. Все это не более
чем словесная размазня, предназначенная для грудных  младенцев;  винегрет,
способный расстроить даже самый крепкий желудок; а лучше  сказать,  помои,
которые редактора (съевшие зубы на обмане доверчивой публики) выливают  на
головы читателей безо всякого зазрения совести.
     Рядом с ними  рассказы  моих  питомцев,  помещенные  в  этой  книжке,
выглядят очень и очень аппетитно, я  бы  даже  сказал,  пикантно.  Сжатые,
энергичные, в  меру  соленые  и  перченые,  приправленные  изрядной  долей
черного юмора, они утоляют духовную жажду и сенсорный голод, а также,  что
особенно важно в условиях нашей непрерывной литературной давки и толкотни,
весьма эффективно укрепляют локтевые  и  коленные  суставы.  Написаны  они
членами небезызвестного Фолио Клуба: раз в месяц мы собирались  в  подвале
средневекового дома в Старой Риге  и  частенько  засиживались  до  поздней
ночи, читая друг другу свои рассказы и страшные повести. Помимо  заседаний
Клуба, в  том  же  подвале  давал  феерические  представления  независимый
молодежный театр "Кабатс" ("Карман"), и обыкновенно, заседая, мы  надевали
на себя  всевозможные  костюмы  и  маски,  еще  хранящие  тепло  недавнего
священнодейства. Я  наряжался  Толстым  Королем,  остальные  члены  Клуба:
Лягушонком, Вороном, Черным Одноглазым  Котом,  Орангутангом  с  Раскрытой
Бритвой, Безухим Карликом на Воздушном Шаре, Арлекино в Клетчатом Домино и
Ангелом Необъяснимого.
     Ниже приводится полный литературный отчет о заседаниях Фолио Клуба за
прошлый, 1994, год.
                                                   Пердун ГЛУБОКО-МАСТИТЫЙ




                                СТАРИК ХАРОН

     Мы спускались все глубже и глубже  под  землю.  Казалось,  пещере  не
будет конца. Неровный, шероховатый свод нависал низко над  головой,  давил
своей близостью. У меня колени слабели от одной только мысли о том,  какая
мощь и тяжесть сконцентрированы тысячелетиями в этих толщах горных  пород.
Грунтовые воды просачивались сквозь пористый известняк,  в  дальних  углах
гулко  капало.  Камни  под  ногами  были  покрыты  студенистой  слизью,  и
следовало быть очень осторожными, чтобы не поскользнуться и не  упасть  на
крутом спуске. Это было настоящее нисхождение в преисподнюю.
     Трое суток тащились мы к этой пещере  по  совершенно  незнакомой  мне
местности, переправляясь вброд  через  своенравные  речушки  и  карабкаясь
вверх по текучим осыпям. Всю дорогу брат был молчалив и мрачен.  И  только
когда мы взобрались на каменистую площадку перед узкой, кривой трещиной  в
скале, на западном склоне Южного Урала, он рассказал мне все.  Но  говорил
он так, словно обращался не  ко  мне,  а  к  самому  себе.  На  губах  его
проступала едва приметная улыбка, однако и улыбался  он  не  тому,  о  чем
говорил, а каким-то своим потаенным мыслям.
     "Это удивительный старик, - с восхищением рассказывал брат. -  Лысый,
как задница. И вся голова у него покрыта этакими  коричневыми  старческими
пятнами. Он совершенно глух, и я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть
слово. Когда я заговариваю с ним, он только ухмыляется в ответ.  И  ты  бы
посмотрел, какой довольный у него при этом бывает  вид.  Он  скалит  серые
беззубые десны, а мне так и кажется, что вот сейчас он протянет скрюченную
руку и погладит меня по волосам. Знаешь, как я его  называю?  Харон.  Что,
говорю, Хароша, хреново тебе тут? Но он только улыбается  -  улыбается,  а
глаза у самого мутные, как стоячая вода. И, Господи, грязный-то он  какой,
зарос весь. И не борода у  него,  а  этакая,  знаешь,  белесая  щетина  по
щекам...  Я  думаю,  это  какой-нибудь  отшельник:  раскольник   или   еще
что-нибудь, хотя я никогда раньше не слыхал, чтобы раскольники прятались в
таких пещерах. Живет он в каменной  халупе  на  берегу  широкой  подземной
реки, над которой стоит сплошной  туман;  у  него  есть  лодка,  настоящая
лодка, огромная и черная. И тяжелая, как  будто  тоже  из  камня.  Я  было
попросил его перевезти меня  на  другой  берег.  Сначала  он  не  понимал,
склабился добродушно. Тогда я объяснил руками и гляжу, дошло  до  старика:
помрачнел вдруг, склабиться перестал и в халупу  свою  убрался...  -  Брат
замолчал, а потом проговорил переменившимся голосом: - Но я  все  же  хочу
посмотреть, что там такое,  на  том  берегу.  И,  кажется,  я  нашел  одно
средство... уж теперь-то он не сможет мне отказать..."
     Он резко поднялся: "Ну, с Богом, что ли?"
     И вот теперь брат молча шел впереди, освещая тесные стены  фонариком,
круглое желтое пятно скакало из стороны в сторону, повторяя его  движения.
И неожиданно оно соскользнуло со стены в провал, рассеялось в  пустоте,  а
затем прочертило резкую дугу  и  ударило  мне  в  глаза.  Я  отвернулся  и
заслонил лицо ладонью, в глазах у меня запрыгали разноцветные пятна.  Брат
торопливо опустил фонарик, а потом совсем выключил его.
     Мы стояли в огромной каменной полости, своды которой исчезали  далеко
наверху;  справа  величественно  текла  подземная  река;  молочный   туман
покрывал ее непроницаемой  завесой;  от  черной  воды  тянуло  пробирающей
насквозь сыростью. На берегу, возле зловещего красного костра, скрючившись
и протянув к огню руки, сидел пещерник.
     Заслышав  наши  шаги,  он  поднял  голову  -  увидал  брата,  беззубо
ухмыльнулся и, торопливо поднявшись, заковылял к нам. Это был древний,  но
еще крепкий старик. На его  плечах,  обнажая  выпирающие  ключицы,  висела
рваная мешковина с дырами  для  рук.  Голые  руки  и  торчащие  ноги  были
жилистыми и необыкновенно тонкими. Он стоял перед нами, любовно  глядя  на
брата и словно бы совсем не замечая меня.
     - Скучал без меня, Хароша? - ласково  проговорил  брат,  тоже  так  и
умывая его взглядом. - А я тебе гостинца принес. Пожрать  я  тебе  принес,
Хароша. Любишь пожрать-то? Лю-бишь, по глазам вижу, что любишь.
     Мы подошли к костру, и брат начал выгружать одну за другой из рюкзака
банки с тушенкой, буханки хлеба.
     - Счас закусим  перед  дорожкой,  -  говорил  он,  вскрывая  банку  с
говядиной карманным ножом и  густо  накладывая  на  краюху  черного  хлеба
влажно поблескивающие куски. - Держи, - он протянул горбушку старику,  тот
осторожно принял ее в ладони, понюхал широкими  ноздрями  и  вдруг,  легко
вскочив на  жилистые  ноги,  проворно  побежал  к  видневшейся  неподалеку
хижине, сложенной из каменных обломков.
     - Куда это он? - спросил я.
     Брат пожал плечами. Вскоре старик вернулся, но уже с пустыми  руками.
Так же проворно он уселся на свое место  и  снова  преданно  уставился  на
брата. Серые его, как вареная резина,  губы  были  растянуты  в  довольную
ухмылку.
     - А у меня для тебя еще кое-что есть,  -  преувеличенно  громко,  как
глухому, сказал брат, вытирая рот и доставая что-то  из  кармана  брюк.  -
Взгляни-ка, - он взял левую руку старика и горстью согнул  ему  деревянные
пальцы, которые тотчас распрямились.
     На темной ладони старика  лежал  еще  более  темный  тяжелый  кружок.
Некоторое время старик непонимающе смотрел на него с  застывшей  довольной
усмешкой на мертвых губах,  затем  его  ухмылка  стала  слегка  натянутой,
словно бы выразив недоумение. Медленно, медленно пробивалось  понимание  в
мутных, давно умерших глазах. Улыбка  сошла  с  его  лица.  Старик  поднял
взгляд на брата. Но теперь в них не было  и  следа  былой  ласковости  или
любопытства. Они были неподвижны и непроницаемы, как  камни.  И  они  были
холодны, как вечность или священный долг. Он сжал ладонь и, поднявшись  во
весь рост, пошел к лодке. Неожиданно он показался мне огромным  и  могучим
со спины, его густая черная тень от костра выросла неимоверно впереди него
и первой достигла лодки, вскарабкалась через ее высокий борт  и  затаилась
там, поджидая брата.
     И брат, как завороженный, пошел за ней следом.
     - Что ты ему дал? - крикнул я, чувствуя ватную слабость во всем теле.
     Брат на мгновение остановился, непонимающе поглядел на  меня  -  так,
словно видел впервые, - смутное воспоминание тенью  проскользнуло  по  его
лбу, он неуверенно поднял руку, словно бы для того, чтобы ухватить его, но
остановился  на  полпути  и  с  таким  же  недоумением  поглядел  на  свою
приподнятую руку.
     - Что ты ему дал? - повторил я в отчаянии, и это на мгновение  вывело
его из замешательства.
     - Обол. Просто медный обол, - ответил  он  торопливо  и  поспешил  за
стариком.
     Он помог ему столкнуть тяжелую лодку в воду и запрыгнул в нее следом.
     - Эй, - крикнул я и побежал к ним. - Я с тобой.
     Но брат только нетерпеливо махнул рукой.
     На лодке не было весел, и старик не сделал ни одного  движения,  -  и
все же она, словно бы сама по себе, отчалила от берега и поплыла в  густой
туман. Последнее, что я увидел, - это широкая неподвижная  спина  старика,
сидевшего на корме: когда брат исчез в тумане,  она  еще  некоторое  время
темным пятном виднелась далеко впереди. Потом пропала и она.
     Я остался один. Я вернулся к костру и стал ждать.
     Ожидание становилось тягостным. Угли  в  костре  уже  едва  тлели,  а
черная речная  гладь,  охваченная  туманом,  оставалась  пустой.  Я  начал
думать, что больше никогда не увижу  своего  брата.  Неожиданно  в  тумане
появилось темное пятно. Ну, слава  Богу,  это  была  лодка!  Я  вскочил  и
подбежал к самой воде, напряженно вглядываясь в туман. Лодка приближалась.
И точно так же - сначала  я  увидел  широкую  неподвижную  спину  старика,
сидевшего  на  носу,  и  лишь  потом...  Нет,  наверное,  это  мне  только
показалось. Мне почудилось, что в  лодке  всего  один  человек.  Он  сидел
неподвижно на носу лодки, и это был старик.
     Лодка ткнулась в берег. Старик вышел из нее. Брата не  было.  Старик,
не оборачиваясь, пошел к своей хижине. Я тупо смотрел ему в спину. До меня
никак не могло дойти, что же произошло. Брата  не  было  -  это  было  так
несомненно, что я никак не  мог  в  это  поверить.  Но  когда  очевидность
случившегося все же дошла до моего сознания, меня словно прорвало: ярость,
злость, страх - все смешалось в одном всепоглощающем чувстве  ненависти  к
этому проклятому старику. Я подскочил к нему  и,  схватив  его  за  плечо,
хотел рывком повернуть к себе. Но он легко, как пушинку, сбросил  с  плеча
мою руку и, по-прежнему не оборачиваясь, продолжал удаляться от лодки.
     Тогда я преградил  ему  дорогу,  как  бешеный  набросившись  на  него
спереди, и, колотя  кулаками  по  груди,  по  плечам,  по  лицу,  принялся
кричать.
     - Где мой брат?  Где  мой  брат?  -  кричал  я  ему  в  лицо,  в  его
неподвижные глаза, в его растянутые в мертвой улыбке губы.
     Он ничего мне не отвечал, даже не глядел на меня, хотя  его  глаза  и
были обращены в мою сторону, и только слегка вздрагивал под моими ударами.
     Тогда я понял, что ничего не добьюсь от него. Я бросил его и  побежал
к лодке. Я навалился на корму лодки плечом и, упираясь  ногами  о  камень,
попытался столкнуть ее в  воду.  Она  была  невероятно  тяжела.  Она  была
невозможно тяжела. Я налегал на нее всем своим телом, но не сдвинул ни  на
микрон, словно бы она и каменный берег были одно целое!
     С ужасом  вспоминаю  я,  как  метался  по  берегу,  плача  и  пытаясь
докричаться до брата сквозь  глухую  завесу  тумана,  но  туман  оставался
бесстрастен и безответен.
     Сколько продолжалось это безумие, сказать невозможно. Иногда я впадал
в тяжелое забытье... и тотчас вокруг меня  начинали  кружиться  бесплотные
стенающие тени... порой мне казалось, что я различаю в  этом  стенании  до
боли знакомые голоса ушедших друзей, но самым горестным из них  был  голос
моего брата...
     Вечность прошла с того мгновения, как я расстался со своим братом,  -
но что могут живые знать о вечности?! Огромное осеннее солнце глянуло  мне
в глаза - и я понял, что  для  меня  кошмар  кончился.  Как  пробирался  я
обратно по пещере - не знаю. Я  не  замечал  пути.  Я  не  замечал  ничего
вокруг.  Мной  владела  только  одна  мысль  -  вырваться  из  этого  ада,
вырваться, чтобы никогда больше не возвращаться туда, хотя в ушах моих все
звучал, не переставая ни на мгновенье, рыдающий,  умоляющий,  проклинающий
голос брата.
     Что еще могу я добавить к сказанному? С тех пор прошло тридцать  лет,
и я больше никогда не видел своего несчастного брата.



                              САНИТАР МОРГА

     С шипением и лязгом дверцы разошлись, но вместо ожидаемой жизни Вадим
увидел лишь мертвенный свет коридора,  тихого  и  неподвижного,  и  только
кушетка-каталка с маленькими колесиками,  вывернутыми  в  разные  стороны,
стояла возле раскрывшихся створок немного наискосок, и на ней, прикрытая с
лицом простыней, лежала мертвая женщина. Никого больше в коридоре не было:
безжизненно стояли у  дальней  стены  низкие  диванчики  для  посетителей,
теперь пустые, и невысокий платан  в  кадке  с  усохшей  пылью,  утыканной
окурками,  столь  же  безжизненно  распластал  в  пустоте   свои   гладкие
пластмассовые листья, тронутые белым налетом  разложения.  В  окна  вместо
стекол  были  вставлены  черные  ночные  зеркала,  в  которых   отражались
электрические пятна. Из-за стеклянных, замалеванных белой краской  дверей,
ведущих в длинные коридоры больничных отделений, не доносилось  ни  звука:
ни кашля, ни шарканья казенных тапок - ничего. Словно бы он  был  один  во
всем огромном шестиэтажном здании с этой женщиной под  простыней.  Неясное
предчувствие наполнило его внутренней, кишочной  слабостью.  Он  вышел  из
лифта и боязливо прикоснулся к кушетке: алюминиевая трубка и искусственная
кожа с круглыми окольцованными дырками, надетыми на крючки,  были  холодны
на ощупь. Протянув руку, он так и не  решился  откинуть  простыни  с  лица
женщины. Дверцы лифта с шумом сомкнулись у него за спиной, и их громыхание
заставило его вздрогнуть. Он  поспешно  вдавил  кнопку  и  вкатил  кушетку
внутрь просторной кабины грузового лифта.  Она  была  ярко  освещена,  как
операционная. Выворачивая  руку,  чтобы  дотянуться  до  неудобных  отсюда
кнопок, он нажал нижнюю, с тускло-желтой осветившейся единицей,  -  кабина
вздрогнула, всхлипнули натягиваемые канаты, и он ощутил,  как  каждая  его
клеточка превращается в газовый пузырик и устремляется вверх.
     Он был один в тесном, замкнутом  пространстве  с  этой  женщиной  под
простыней, и все в нем мелко дрожало от  предчувствия,  что  это  окажется
именно она.  Вот  уже  две  недели  исподволь,  с  душевным  замиранием  и
робостью, следил он за нею, когда она выходила погулять  по  прямоугольным
дорожкам   больничного   двора:   в   застиранном   халатике,    бессильно
распахивавшемся на груди, в  грубой  ночной  рубахе  с  черной  больничной
печатью. Она не любила киснуть в духоте общей палаты, и то, что  последних
три дня она не появлялась совсем, вызывало у Вадима тревожное  ожидание  -
не то, с каким он каждый день ждал  ее  появления  во  дворе,  а  двоякое:
ожидание ли снова увидеть ее выходящей из дверей клиники,  побледневшей  и
ослабевшей, но выжившей, - или ожидание вот такого ночного звонка  забрать
тело.
     Они медленно спускались вниз в  подрагивающей  кабине  лифта,  и  ему
хотелось, чтобы движение лифта длилось как можно дольше. Ему хотелось  еще
и еще раз пережить внутри себя свои чувства. У него  даже  рука  дернулась
задержать кабину на полдороге и погнать ее обратно наверх, на шестой этаж,
а потом снова вниз, как бы поворачивая вспять само время, но, встретившись
взглядом со своим отражением в зеркале, он тут  же  одернул  руку,  словно
обжегшись, и нервно  сморщился  от  стыда,  как  от  боли.  Кабина  начала
замедлять ход и остановилась, дверцы с шипением разъехались в  стороны.  В
подвале было сумрачно, рассеянный свет жиденько сочился  на  пол  издалека
слева. Он выкатил кушетку в коридор и потолкал ее в комнату, где  раздевал
и одевал трупы. Это было просторное помещение,  обделанное  белым  кафелем
для влажной уборки и дезинфицирования.  Часть  пола  также  была  выложена
белой плиткой, другая половина  покрыта  металлическим  щитом  с  круглыми
дырочками, чтобы стекала вода. Кроме нескольких сдвинутых в ку