чу  каталок,
стояла там низенькая  кушетка  дежурного  санитара,  письменный  стол,  на
который ставилась печатная машинка  во  время  протоколирования  уголовных
трупов, да бродило два пошатанных стула с облезлой обшивкой.
     Вадим поставил каталку, присел на край  кушетки  и,  зажав  сложенные
ладони между колен, незаметно для себя принялся нервно раскачиваться.  Был
первый час ночи. Самое глухое время. Тишина  давила  на  тонкие  перепонки
своей огромностью: не только их шесть  этажей  были  погружены  в  мертвую
тишину - весь город. И он сидел в этом безмолвии  наедине  с  женщиной,  о
которой думал столько ночей, и впереди у них были долгие часы  одиночества
вдвоем. Но точно ли это она? Он встал  и,  на  секунду  повиснув  рукой  в
воздухе, откинул край простыни. Это была она. Женщина лет сорока  пяти,  с
короткими черными волосами и бескровными, потрескавшимися  губами.  У  нее
была сухая, желтоватая из-за болезни кожа, с четко различимыми клетками  и
крошечными устьицами пор. Щеки сужены от худобы,  пустой  жировой  мешочек
вяло повис у горла. На подбородке виднелось коричневое  родимое  пятнышко.
Он снова вернулся на свою кушетку, пальцы у него дрожали,  внутри  же  его
настоящий колотун бил, как припадочного.
     Как  санитару,  ему  предстояло  раздеть  ее.  Множество  раз   Вадим
проделывал эту процедуру. Ему приходилось раздевать трупы женщин и мужчин,
стариков   и    детей,    доводилось    обрабатывать    трупы    страшные,
полуразложившиеся, распадающиеся под пальцами,  затянутыми  в  резину.  Но
теперь он и помыслить не мог, чтобы прикоснуться к  этой  женщине  грубыми
руками санитара. Он хотел вложить в свое первое прикосновение  к  ней  всю
нежность, на какую  был  способен,  и  все  почтение,  которое  он  к  ней
чувствовал. И он никак не мог решиться  на  это  первое  прикосновение.  С
детской робостью вглядывался он в ее такое знакомое и совсем  чужое  лицо.
Губы его невольно дрогнули, и он зашептал едва  слышно,  словно  стесняясь
своих слов:
     - Я люблю вас... я знаю, у вас есть муж... я видел, как вы целовались
с ним в губы. Но неправда! это были ненастоящие поцелуи. Так не  целуются,
если любят. Так целуются, когда привыкнут друг к другу. А я  вас  люблю...
уже давно, с тех пор как узнал... полмесяца назад. Я стоял во  дворе...  И
вдруг  открылась  дверь,  и  показались  вы...  в   больничном   халатике,
стареньком и застиранном, но такая... такая... Вы, прищурившись, поглядели
на весеннее солнышко и только тогда вышли на крыльцо и  закрыли  за  собой
дверь. В тот раз вы посидели на лавочке совсем недолго,  полчаса.  Но  эти
полчаса открыли для меня такое  огромное  чувство,  что  я  не  знал,  как
поместить его в груди... оно рвалось наружу... мне хотелось выплеснуть его
из себя - на этот унылый больничный дворик, на этих безрадостных мужчин  и
женщин в одинаковых халатах, - чтобы все они осветились, как от  весеннего
солнца... О, с каким нетерпением ждал я, когда вы снова выйдете во дворик,
когда я снова смогу видеть вас! И я следил... да, я следил за вами  каждый
день. И почти каждый день, даже не  подозревая  об  этом,  вы  дарили  мне
радость общения с вами, потому что - хотя вы и не слышали моих  слов  -  я
без конца говорил, говорил с вами, и вы  -  да,  да,  не  смейтесь!  -  вы
отвечали мне едва уловимым движением руки...  поворотом  головы...  И  вот
теперь... о, теперь я могу говорить с вами  открыто,  и  я  знаю,  что  вы
выслушаете меня, что вы не отвергнете моего признания! - Он прижал руки  к
груди и со страхом и надеждой взглянул на неподвижное  лицо  женщины.  Оно
выражало сосредоточенное внимание.
     И тогда, не в силах сдержать внутреннего напора чувств, он выкрикнул:
"Не верьте... не верьте тому, что говорят обо мне... что  будто  бы  я  по
ночам лежу здесь с мертвыми женщинами... Это неправда! Они все  придумали.
Они ничего не видели. Они не  могли  ничего  видеть!  Им  просто  нравится
смеяться надо мной. Но это не от злости, совсем не от злости... Просто они
не понимают, как это больно!.. Но  вы-то  понимаете  меня,  правда?  -  Он
подался к ней всем телом и проговорил: - Можно... я поцелую вас?.."
     Все в нем замерло от ожидания. И показалось ему, что женщина легонько
кивнула головой в знак согласия, - или это он сам сморгнул от  напряжения?
С величайшей бережностью взял он ее за полусогнутые  расслабленные  пальцы
и, не отрывая взгляда от  прикрытых  век  женщины,  притронулся  губами  к
основанию ее ладони,  протянул  поцелуй  от  тоненьких  голубых  жилок  на
запястье до внутренней стороны локтевого  сгиба,  слегка  прикусил  мякоть
руки под коротким рукавом ночной рубашки... Затем, коснувшись носом  плеча
женщины, наклонился над ее  лицом  и  поцеловал  в  зубы  между  безвольно
раздвинувшимися губами... Рука его проникла под простыню и легла на  голое
колено женщины: круглая костяная чашечка удобно уместилась  в  ладони.  Он
осторожно провел ладонью вверх по ноге, чувствуя, как  нежно  переливаются
под пальцами волоски, край простыни и ночной рубашки приподнялся,  обнажив
бедро женщины, пальцы наткнулись на рубчик  трусиков;  слегка  надавив  на
податливую кожу, он просунул их под этот рубчик и ощутил  прикосновение  к
жестким курчавым волосам на лобке. Дрожа от  нетерпения,  он  снял  с  нее
трусики.
     Трусики были белые, слегка испачканные сзади, поношенные, с маленькой
дырочкой. Эта дырочка так  умилила  его,  что  он  поднес  их  к  губам  и
поцеловал ее. После этого он уже не мог  сдерживаться.  Он  просунул  руку
женщине под рубашку и, примяв ладонью упругую подушечку  волос  на  лобке,
нащупал пальцем дрябловатый клитор. Ему хотелось разогреть ее, пробудить в
ней желание, даже похоть. Он вдавил два средних пальца в узкую щель  между
малых губ, протолкнул их до самого конца, пока они не  наткнулись  изнутри
на кость таза, покрытую тонким слоем плоти, и - пронзил ногтями эту тонкую
перегородку! С легким сипением вышли из ее расслабленного кишечника газы.
     Сердце его стучало быстро и сильно, он почувствовал, что еще  немного
- и кровь неудержимо хлынет к голове, обожжет изнутри виски; он  торопливо
отдернул руку и быстро прошелся по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Но и
это не помогло. Он выбежал в темный коридор, прислонился  горячим  лбом  к
прохладной стене.
     В конце длинного коридора из комнаты для хранения  органов  и  тканей
истекало желтое, как моча, свечение. Приглушенные звуки доносились оттуда.
Придерживаясь рукой за стену, Вадим приблизился к двери и  заглянул  через
квадратное стекло. Неладное  там  творилось.  Большие  стеклянные  сосуды,
стоявшие в прозрачных шкафах, были наполнены подвижным желтоватым  светом,
струившимся изнутри и стекавшим по гладким  стенкам  на  дно.  Оттого  еще
причудливей выглядели плававшие в них наглядные пособия.  Отрезанные  руки
скребли  скрюченными  пальцами  о  стекло,  словно  пытаясь  выкарабкаться
наружу.  Извлеченные  из   утробы   семимесячные   плоды   барахтались   в
физиологическом растворе, как в  околоплодных  водах.  Сиамские  близнецы,
брат  и  сестра,  сросшиеся  головами,  совокуплялись.   И   даже   стулья
наскакивали друг на друга, как петухи. С изумлением смотрел Вадим  на  эту
оргию и вдруг почувствовал, что в руке у него тоже шевелится, как  зажатый
в кулак кузнечик - то дверная ручка, подмигивая ему, похотливо расставляла
загнутые по краям ножки. Это было так  страшно  и  отвратительно,  что  он
опрометью бросился назад, в свою комнату, захлопнул дверь и прижался к ней
спиной, дрожа всем телом.
     - Что это я? - с ужасом проговорил он вслух.
     - Что это я? - повторил он машинально, уже не  понимая,  какой  смысл
вкладывал в эти слова мгновение назад.
     Отдаленный грохот лифтовых дверей,  доникший  до  его  разгоряченного
сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его  замереть.  Кто-то
шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на  ощупь,  производя  по
пути множество лишних шумов: шарканье,  шиканье  и  невнятное  бормотание.
Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке
с задранной  ночной  рубашкой  и  слегка  раздвинутыми  ногами.  Торопливо
поправив на ней простыню, он опять  прислушался.  Из  коридора  доносилось
глухое  бубнение:  мужской  знакомый  голос  разговаривал  сам  с   собой,
приближаясь. Сердце у Вадима бешено  колотилось,  и  от  этого  слева  под
ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
     В дверь толкнулись, да так, что  стекла  задребезжали  жалобно,  и  в
комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате,  надернутом
на одну руку и волочащемся далеко за  ним  по  полу,  как  шлейф.  Он  был
неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в  Вадима  мутными,  подернутыми
студнем  глазами,  он  проговорил:  "Вав...  Вак...  Ва-дик...   Вы   меня
простите... Я сегодня выпил... Выпил я...  Вы  же  знаете,  как  я  вас...
лю-блю... У вас кто-то есть?  -  он  перевел  взгляд  на  тело,  прикрытое
простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука.  -
Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе  захихикал.  "Вот  вы
что! - погрозил он толстым пальцем и  вдруг,  хищно  ощерившись,  взревел,
бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную!  Я
вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У  Вадима
внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
     Одна мысль о том,  что  его  женщина  должна  предстать  перед  чужим
мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его  заплакать  от
отчаяния  и  ревности.  Ему  уже  въявь  виделось,  как  патологоанатом  с
грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в  горло  и
со скрипом проводит широкий, неровный  надрез  до  самого  паха,  рассекая
реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу  вместе
с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
     Не выдержав, Вадим бросился  за  ним  следом.  Но  едва  он  вошел  в
большую, ярко  освещенную  прозекторскую,  мужество  оставило  его.  Армен
Арменович уже стоял возле секционного  стола,  слегка  приподняв  порожние
руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел  на  него.  И  под  этим
темным, тяжелым взглядом Вадим  почувствовал,  что  от  его  решимости  не
осталось и следа. Сдерживая  рыдания,  он  проговорил  жалобным,  просящим
голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте  этого...  не  надо,
прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова,
смутился еще больше и не мог  дальше  продолжать.  Армен  сморгнул,  вышел
из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать  по  щечке.
Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в  резину,  показались
ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
     Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и,  оттянув  его,  с
любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые
щеки надулись, и белые непереваренные куски  вылились  изо  рта  прямо  за
оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает  у
него по колену. Запахло  кислым.  "Пардон",  -  сказал  патологоанатом  и,
выпустив ремень, пошатываясь и зажимая  рот  рукой,  бросился  в  коридор.
Вадим услышал, как он стремительно  удаляется,  спотыкаясь  и  налетая  на
стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на  пол,  неудержимые  рыдания
сотрясли его худые, острые плечи.
     Через  полчаса  Вадим  вернулся  в  свою  комнату,  заботливо  поднял
свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал  ей
спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей
кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой,  рассказывал  вслух  про
то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком  уединенном  домике
где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли  у  него  на
губах, и тогда только мертвая женщина могла  слышать,  что  и  во  сне  он
продолжает шептать... "Я  увезу  тебя,  -  говорил  он.  -  Я  увезу  тебя
далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину,
и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в  надежном  месте,  и
никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен  кусает  свои
локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать.  И  никто...  никто
больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы  вместе,  потому
что... потому что я люблю тебя!.."
     В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога - и  несущийся  по
ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его  женщина  рядом,
на соседнем кресле. И мимо, справа  и  слева,  пролетают  едва  различимые
глазу окрестности, а впереди, наполняя  кабину  ярким  и  теплым  сиянием,
стоит огромное ослепительное солнце.



                             ЗАПИСКИ ЭМБРИОНА

     Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, - вот что я был
такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со  всех  сторон,  мягко
касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что
легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты,
использованные по назначению, я не захлебывался и не  задыхался,  -  кровь
бесперебойно насыщалась  кислородом  и  освобождалась  от  углекислоты.  В
другое время столь необычный способ дыхания, несомненно,  пробудил  бы  во
мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не  только  шевелить
мозгами,  но  и  шевельнуть  пальцем.  Довольство  переполняло   меня.   Я
чувствовал себя как рыба в воде. Причем это  была  вода,  взятая  в  самой
глубокой и темной океанской впадине,  какая  только  есть  на  Земле.  Мне
казалось, что я  неторопливо  проплываю  мимо  подводной  скалы,  покрытой
шатром  ламинарий,  лениво   шевеля   плавниками   и   тонкими   жаберными
пластинками.
     Но вечность прошла,  и  я  почувствовал  неудобство.  Я  плавал  вниз
головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были
плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи.
И весь-то я был  голенький,  гладенький  и  гаденький,  как  майский  жук,
лишенный своих блестящих жестких надкрылий. И я  до  сих  пор  понятия  не
имел, что я такое.
     Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что  ощупал
окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и  такая
упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось  за  нее
уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в  других,  и
напоминала не столько  стенку,  сколько  занавеску.  За  этой  занавеской,
похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я.  Она
колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв.  Оставив
ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно  задел
рукой за длинную, гибкую трубку,  плававшую  рядом  со  мной.  Схватив  ее
обеими руками, я принялся перебирать по ней  пальчиками,  чтобы  выяснить,
откуда и  куда  она  тянется.  Результаты  этого  маленького  исследования
ошеломили меня. Как я уже отметил,  трубка  была  очень  длинная,  длиннее
моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка,  и
обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один  из
них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки,  а  другой  (что
было еще более удивительно) выходил из  нижней  части  моего  собственного
животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил,  что  она
полая внутри. Из безрассудного  любопытства  я  согнул  ее  наполовину  и,
перекрыв таким образом отверстие,  почувствовал,  что  кислород  перестает
поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас  же  сказался  на  моих
мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга  вместо
того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее,  и
мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не  пришла  мне
на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из  них,
снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
     Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел  к
окончательному выводу, что я ни что иное,  как  эмбрион,  или,  если  быть
вполне точным, плод девяти месяцев отро... э-э, от  зачатия.  Плавал  я  в
околоплодных водах, окружавшая меня  оболочка  была  плодовым  пузырем,  а
дыхательная трубка обыкновенной  пуповиной,  врастающей,  как  водится,  в
плаценту.
     Возраст свой я определил довольно просто по  некоторым  признакам.  У
меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось
этого цыплячьего пушка,  что  явно  говорило  о  мужественности  и  раннем
развитии.  Под  кожей   накопились   достаточные   жировые   запасы,   что
свидетельствовало о мудрости  и  предусмотрительности.  Ногти  доросли  до
кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за  себя.  Но  самое
главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте:  мои  яички
уже выкатились в мошонку!
     "Не может быть, - сказал я  сам  себе,  -  не  может  быть,  чтобы  у
человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не  было  высшего
предназначения!" Красноречие, какое  я  выказал  этой  мудрой  сентенцией,
окончательно  убедило  меня  в  моей  гениальности,   исключительности   и
избранности - короче, в том, что  я  и  есть  тот  самый  Мессия,  прихода
которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
     Но не успел я отметить это радостное открытие  подбрасыванием  кверху
своей собственной пуповины,  как  услышал  голос,  который  мне  сразу  не
приглянулся. Голос этот доносился из-за  той  самой  мягкой  и  податливой
перегородки, о которой  я  уже  упоминал.  "Эй,  ты,  чего  толкаешься?  -
пробурчал он. - Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из
рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив
мой  нежный,  еще  не  вполне  окрепший  хребет,  а  равно  и,   выражаясь
фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом)  я,  без
всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я,  заикаясь,  спросил:
"Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" - "Почему, почему, -
пробурчал в ответ противный голос, - а потому, что  ты  не  видишь  дальше
собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь.
Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих  пор  не
смекнул,  что  я  твой  брат,  к  тому  же  старший.  Да-да,  мы  с  тобой
одноутробные и,  более  того,  однояйцевые  братья-близнецы.  Должен  тебе
сказать, что я давно  уже  дожидаюсь,  когда  ты  перестанешь  дрыхнуть  и
пускать  пузыри  через  заднее  отверстие".  Признаться,  мне   очень   не
понравился тон этого замечания, но еще меньше мне  понравился  его  смысл,
возмутивший меня  до  глубины  души,  и  я  хотел  было  уже  презрительно
отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед  (кто  бы
он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой  темноте,
к тому же мы были разделены хотя и  тонкой,  но  прочной  перегородкой.  И
тогда, чтобы он не подумал, что  может  оскорблять  меня  безнаказанно,  я
прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты,  грубиян,  кретин,
мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь,  что  можешь
болтать всякую чепуху и молоть разный вздор, то  ты  ошибаешься,  и  очень
сильно!" - И для внушительности я толкнул  его  через  тонкую  перегородку
кулаком в бок и пихнул пяткой  под  дых.  Должно  быть,  этот  бездельник,
посмевший назваться моим братом,  да  еще  и  старшим,  не  ожидал  такого
решительного отпора с моей стороны, потому что в ответ он только  проблеял
жалобно, как ягненок, и немедленно заткнулся. Я же,  вполне  удовлетворясь
произведенным впечатлением, с  ч