ой
изразцовой печью, расположенной точно в  центре  и выходящей боками  во  все
комнаты,  безо всяких там котлов, радиаторов, труб  и прочих  уязвимых мест.
Деревяшки  в  округе  были сырые от  дождя, поэтому я  приволок из машины  и
расколотил  два  ящика и затопил  пока ими, а выпавшие банки оставил веселой
грудой на полу. Разгрузил остальное. Риф улепетнула осматривать участок, и я
трудился  один.  Большинство припасов  я поместил в сарайчик-пристройку, там
же, кстати,  нашлись  и сухие дрова,  и  уголь -- довольно много. К вечеру у
меня  все  лежало по  местам,  и  я мог отдохнуть перед маленьким камином  в
задней комнате. Последним делом я соорудил  в камине очаг, в котелке  сейчас
булькал суп, и я предвкушал его, горячий, впервые за столько дней. И впервые
за несколько  дней я мог отдохнуть, и  мне было тепло, и я спрашивал себя: а
что дальше?
     6
     ...дальше были новый овраг  с новым ручьем, светлевшим  внизу  в лесном
мусоре -- гнилых  стволах,  гнилой  листве;  и кусты бересклета с умирающими
оранжево-лиловыми глазами на ниточках, с зеленью тонких ломаных стволиков; и
одеревенелые стебли, растущие прямо из воды; и зеленая вата водяного моха; и
ряска на болотцах уже упала  на дно,  а коричневая жидкая стужа затягивается
корочкой --  где у бережков на ней торчит осока; на болотца,  на их торфяные
западни  я  не  приду зимой, а  там, на склонах оврагов,  мы с  Риф  вдоволь
наваляемся  в  снегу,  когда  он  ляжет сине-светлой  гладью,  с неглубокими
зализами у  стволов... и он лег,  искрящийся, сыпучий, и даже когда долго не
выпадало  нового, в стакане  с натаянной  влагой не роились привычные черные
точечки;  морозы принялись дружно,  в одночасье, сильные, но не злые; шар --
ноги-руки-лапы-хвост -- скатывался, бороздя синий закатный  склон, прямо  из
задней  калитки,  выходящей в овраг (как только не сделали внизу помойку, но
вот не сделали же, и  теперь не будет на  планете помоек),  а через ночь или
несколько ночей целебный снегопад покрывал раны...
     Действительно, читал я мало. Бродил с Риф по окрестностям -- в болотных
сапогах, а когда выпал снег -- на коротких самодельных лыжах. Домики поселка
превратились  в  сугробы  с  торчащими  немногими   трубами,  заборы   будто
укоротились  вдвое.  Когда  после  первого  затяжного  бурана  я  отправился
разведать  дорогу в город и, в виде эксперимента, сошел с лыж, то провалился
почти  до пояс в снеговую равнину, где раньше была трасса. Это  было обидно,
хотя, конечно, я мог бы и сам сообразить, что в город зимой не проедешь. Да,
обидно.  Не  увидеть  мне  заснеженных  площадей  с  выпертыми  сталагмитами
пьедесталов.
     Мой  грузовик, укрытый брезентом, сделался снежной горой посреди двора.
К счастью,  в несколько дней  переезда я  руководствовался мудрым правилом о
каше и масле. Сарайчик теперь был забит всевозможными продуктами: окороками,
колбасами,  несколькими коробками яиц -- я отыскал их чудом, непротухшие, --
и с наступлением холодов приходилось вырубать  сметану  из бидона тесаком. В
доме одну комнату я превратил в кладовую,  переведя  мебель на топливо, а по
стенам  соорудив стеллажи, где сквозь прозрачность  банок анемично улыбалось
силой втиснутое туда лето.  Одна сторона торчала горлышками бутылок. Запасов
мне  должно было хватить  с избытком. Риф  тоже  пока  не  возражала  против
консервированного  мяса. У меня была пара охотничьих ружей, одно  с третьим,
нарезным  стволом, был карабин,  но  я не охотился и лелеял  надежду, что по
крайней мере в эту зиму мне не придется этою делать.
     В  том же  сарайчике-пристройке  отыскался ящик  с  инструментом (очень
неплохим,  кстати), и сперва в  целях развлечения, а  после войдя во вкус, я
взялся  за внутреннее благоустройство. Материалы добывал варварски  -- громя
по  мере надобности ближайшую дачу, протоптал к ней тропку. Такими тропками,
постепенно углубляющимися, я  разукрасил  территорию окрест, вточь как  мышь
роет  свои  ходы под  снегом.  Посчитав лестницу на второй  этаж громоздкой,
сделал   другую,  оригинальной   конструкции,   винтовую,  запомнившуюся  из
какого-то журнала. Стол показался неудобным -- три дня подряд мастерил иной,
изящный и универсальный.  Сделал внутренние двери раздвижными,  над кроватью
устроил балдахин, а  потом снял его. Мне очень  нравилось  обходить дом. Это
был  мой  дом.  Из некоей унаследованной недвижимости  я сам, своими  руками
создал жилище. В той, прежней,  жизни, я ни за  что  не смог бы сделать себе
такой  дом,  наполнить его тем, что есть в нем сейчас, --  не просто тем или
иным  набором  предметов  первой  необходимости  и  даже роскоши, а видимой,
овеществленной уверенностью. Уверенностью,  что  будущее --  будет и я творю
его собственными руками, оно  выползает пахучей стружкой, накрепко сбивается
гвоздями с широкими шляпками -- вот так и вот так, и только так!...
     С каждым днем мне хотелось заниматься этой ерундой все меньше и меньше.

     Я остановился передохнуть у самого  заборчика. Вытер  лоб.  Насколько я
мог припомнить, заборчик доставал мне до плеча -- осенью  я  имею в виду. Он
был из металлической сетки с крупными ячеями и ржавый. Тело  водяного танка,
вознесенное фермами метров на двадцать над землей, было самой высокой точкой
в округе. Оно уже сливалось с быстро темнеющим небом.
     Я перешагнул через заборчик, побрел к вышке и стал подниматься, воткнув
лыжи  рядом с первой ступенькой. Лесенка была  решетчатая,  и  я видел  снег
прямо  под   собой.  Балки  и  крепления  обступили  меня,  и  я   отчего-то
почувствовал себя уютнее. На  верхней  узенькой площадке вцепился в дрожащий
прут  ограждения, привалился спиной  к круглой туше  танка  и стал смотреть.
Отсюда видны  были  неровные  размытые  пятна  перелесков  и  низкая бахрома
гонимых по небу туч. Я влез еще выше,  туда, где  ограждений  не было, и  ни
один огонек  не открылся мне. Гигантский бак отчетливо раскачивался, хотя --
я  знал  --  был  еще  не пуст:  водопровод  перестал  действовать  только с
холодами. Весной лопнувшие трубы потихоньку вернут, что забрали из земли.
     В  мире  были лишь две  вещи -- тьма и мгла. "Тьма и мгла", -- сказал я
вслух.
     -- Тьма и мгла-аа!..
     Но голос мой потерялся в ветре.
     Я спустился  обратно на площадку, а потом  опустился вообще и  вернулся
домой. Совершенно незачем было туда лазить, подумал я. Совершенно.

     --  Ну и что, Риф? Тебя спрашиваю: ну и что? Я побегу кого-то искать? Я
буду вывешивать  флаги и зажигать костры? Дудки вам. Я  рад, слышите вы, рад
быть один!  Наконец-то! --  вот  все,  что я могу сказать. Ты, Риф,  видела,
может быть,  кого-нибудь еще? Вы, может быть, видели? И  сколько? Сотня? Три
сотни? Тысяча? А может быть, двое -- со мной? А? Какая-нибудь Ева  для меня,
ха-ха...  Нет, Риф, я никого не собираюсь искать. Я  не буду искать их. Я не
спрашиваю даже  --  откуда  взялось  то  утро.  Какая  произошла  всесветная
дьявольщина.  Ты, может быть,  знаешь, а? Не кусайся, глупая собака,  я тебе
того-то раза не простил... Риф! Риф! милая моя,  вот ты меня любишь, правда?
Ты последнее  существо,  которое  меня  любит... да  и почти первое. Вот  --
поняла? -- вот кто если и остался -- нелюбимые. Нас никого не любили, и были
мы никому не нужны... И вот однажды кому-то это все надоело... а впрочем, не
знаю. И знать не желаю, понимаешь ты?.. Что это? .Что? Вот это вот, слышишь?
А? А,  ветер. Ветер, Риф, и на равнине ни одного огонечка,  ты мне поверь, я
уж видел... Ну не пью я, не скули, не пью больше...
     По  ночам  над лунным снегом  тянулся чистый, заунывной тоски  вой. Риф
вздыбливала  шерсть  под  моей  рукой  и  отрывисто  произносила:  "Бух!"  А
временами  древний страх  поднимался  в  ней  и пересиливал  воспитанную  на
собачьей площадке  храбрость,  и  тогда  она тоненько плакала, и не находила
себе места, и лизала мне лицо.
     В одну из дальних вылазок я наткнулся на почти целого задранного лося и
от  великого ума  вырубил  ляжку и приволок  ее домой.  Восемь  дней длилась
осада. Никогда ранее не  покушавшиеся ни на  припасы  мои, ни на самую жизнь
волки, похожие на  худых  голенастых собак, теперь разгуливали под окнами, а
по  ночам  собирались в круг. Разок я  попробовал сунуться  наружу, и тотчас
здоровенный  зверюга  прыгнул на меня с крыши сарая;  он  промахнулся совсем
чуть-чуть. Риф выматывала мне душу своим лаем. На седьмые сутки я вздохнул и
вложил в ствол  тяжеленький патрон с жаканом.  Мне  очень не хотелось  этого
делать,  но холостые выстрелы их  не пугали. Их не пугала даже  дробь 4,5. Я
еще раз посмотрел на колодец через дорогу и выстрелил в вожака.
     Звери  просидели  над  его  телом до  вечера,  провыли  ночь, а  наутро
маленькая злая волчица --  быть может, подруга вожака -- увела их, и цепочку
их следов  замело  поземкой. Я радовался, конечно,  такому исходу дела, хотя
это мало согласовывалось с моими представлениями о волчьих нравах. На всякий
случай   просидел   взаперти  еще   полдня,   но   стая,  по-видимому,  ушла
окончательно, и я осмелел.
     Меж  тем  зима понемногу  прекращалась.  Ветер  сделался  сырым,  почти
неизменно дул  с  юга. Удлинились  дни и укоротились  ночи.  По  утрам стали
галдеть птицы. Планета  скатывалась по  орбите, которая, как мне приходилось
слышать, имеет форму вытянутого эллипса. Когда от бескрайней  снежной страны
остались грязно-белые ноздреватые острова, я стащил с машины волглый брезент
и, раскрыв засаленную книгу на слове "Введение", полез в кабину.
     За  двадцать   или  около  того  последующих  дней   в  мире  произошли
значительные изменения. Почва окончательно впитала в себя зиму, проклюнулась
новая  яркая травка, а почки на деревьях приготовились выпустить те миллионы
тонн  листвы, которые наравне  с  притяжением  небесных тел влияют на высоту
океанских   приливов.   Домики   поселка,   просыхая,  колебали  над   собой
перспективу. Риф снова сидела рядом со мной, теперь -- на удобном помосте, в
меру мягком, в меру неровном, и, как  казалось, с благодарностью поглядывала
на  меня. Впрочем, ее взгляды можно было расценить  и  как недоумение: зачем
вновь  куда-то  ехать,  если  здесь  так  хорошо,  если все ямки и  канавы в
окрестностях  так тщательно изучены, если гонять за зайцами,  теперь,  когда
нет  снега,  это  так увлекательно, а полевки,  которых видимо-невидимо, так
вкусны. На взгляды Риф я мог бы ответить, что, конечно, тут хорошо; конечно,
небо  везде одно и  похожее, а до непохожего ехать -- ее полжизни;  конечно,
приятно играть  в свой  собственный дом, и  приятно, когда сбываются  мечты,
пусть даже невеликие,  и  приятно, когда  ты  вдруг наследник  всего и можно
брать что хочешь и сколько  хочешь, и приятно и, конечно, хорошо, когда есть
теплый ночлег и вкусная еда... Но, мог бы ответить я Риф, но..,
     -- Но мы  едем в  дальние страны, -- сказал я в  свое оправдание.  -- И
теперь я в общем представляю себе, как заставить эту железку везти нас, если
она вдруг заупрямится. Немаловажно, как по-твоему?
     Основную часть груза составляли бензин и запасные части  к грузовику. Я
также пополнил и разнообразил свой арсенал и взял много боеприпасов -- ни за
чем, просто подвернулся случай. Кое-какое снаряжение, еда,  -- что  нам  еще
было надо?
     Еще  на  переломе зимы  я решил,  что хватит  с  меня  суровых северных
красот, а надо перебираться где теплее. Я хотел достигнуть ближайшего южного
побережья материка, а там -- либо вправо, либо  влево  -- Пиренеи или путь в
Африку. Я попытался представить себе, как  это будет.  Лет  на пять, на семь
такой программы хватит,  а дальше  я  не  загадывал,  дальше нужно было  еще
выжить. На трансокеанское путешествие я вряд ли решусь, до  конца дней так и
буду  прикован  к  своей половине треснувшей  Пандеи,  Но  уж это-то меня не
приводило в отчаяние.
     ...великолепная автострада,  прорезающая полконтинента,  и километровые
пляжи, уставленные геометрическими громадами человечьих сот; величественные,
маленькие,  будто  карманные,  развалины; затопленный  город  со  стенами  и
мостами ажурного камня, тронутого плесенью;  город городов и другой город --
город-мечта,  который,  по легенде, раз увидев, носишь в  сердце  всю жизнь;
соблазны -- о, какие соблазны той части мира; и земля выжженных плоскогорий,
и белых домиков, и арен, из которых трудолюбивый дождь вымыл уже всякий след
обильно лившейся некогда крови...
     Риф спала,  уткнувшись мордой в хвост.  Я въехал в небольшой городок  и
решил выйти  на  разведку. Это потом  я  перестал их считать, насытившись их
одинаковой   новизной   и   примелькавшимися  отличиями   друг   от   друга,
останавливался только  для пополнения запасов.  Но этот был первый. Рубеж на
моем, как мне тогда виделось, бесконечном пути.
     7
     Стена была желтой, с обвалившимся пластом штукатурки. Трещины иссекли и
асфальт, и в них,  в весенней влаге, занялся  изумрудный мох. Это был  центр
городка -- площадь с модерновым  казенным зданием, стандартным  кинотеатром,
киосками   (один   скособочился,   в   ночь   тихого  апокалипсиса   задетый
автомобильчиком,   что  ржавеет   сейчас,   обнимая   соседствующий  столб),
стандартными названиями расходящихся улиц,  набором магазинов и памятниками.
Последние -- в виде стандартных же стел и бетоно-абстракций.
     Я  немного пострелял в воздух,  вызвав к  жизни стаи ворон из-за крыш и
слабенькое эхо  с провинциально-спитым голосом. Риф  привыкла уже  и  только
дернула ушами. Ее заинтересовал какой-то след, и я пошел за нею, потому что,
в  общем,  никуда  специально не направлялся,  а  хотел  размять  тело после
двухсот  километров  за  рулем.  Мы шли  по  трамвайным  путям. Рельсы,  еще
блестящие,  обметала  паутина ржавчины,  изредка  дугами  свисали провода. В
скверах  по  сторонам встречались  деревья  с переломанными  обильной  зимой
сучьями. Одна ветла,  росшая в вырезанном квадрате на краю тротуара, уложила
половину  расщепленного ствола поперек мостовой,  и  эта половина  наравне с
уцелевшей  частью  дала  первые острые  листики. Я  видел  осевшие машины  и
выбитые стекла в домах, видел высыхающие  под солнцем мелкие болота с черной
слизью -- это закупоренные осенними листьями стоки не выполняли более своего
назначения; видел  и другое,  напоминавшее, что прошла все-таки целая  зима.
Процесс  разложения начался, и какие-то  органы и  клетки отомрут первыми, а
какие-то будут держаться дольше, очень долго, поддерживая сами в себе жизнь,
питаясь сами собою...
     ...беззвучно  тикать светящиеся часы подземных  хранилищ -- как сейчас;
сверхъемкие  аккумуляторы отдавать по  грану свою  энергию  --  как  сейчас;
механическая жизнь, разумный бег электронов и порций света, то, что пережило
человека, на останки чего или на следы останков чего через тысячу или тысячу
тысяч оборотов планеты вокруг слабой желтой  звезды взглянут чужие глаза,  и
чужие умы  сделают свои  умозаключения...  я, оставшаяся крупинка, могу лишь
дожить  наблюдателем, я видел созидание  и увижу  распад, обе стороны сущего
открываются мне, могу ли я быть недовольным своей участью?..
     Я  вернулся  к  казенному  зданию.  Его  толстенные   стеклянные  двери
определенно претили мне, и я с удовольствием разнес их очередью. Внутри  все
было  как подобает,  чисто,  голо,  только покрыто ровным  слоем  тончайшего
праха.  Телефоны  в  кабинетах  -- от самого большого до  самого  маленького
кабинета -- больше не будут соединять  и направлять жизнь этого городка. Все
закончилось, и ничто в нынешнем мире не выглядит  более нелепо, чем железный
ящик, оберегающий лепесток окаменелой резины на  деревяшке -- реликт  высшей
власти над мертвым и живым.
     Начинались  сумерки, я озяб,  выйдя на площадь. У меня имелась отличная
палатка, прочие походные принадлежности, но возиться с ними не хотелось, и я
поехал искать ночлег в какой-нибудь местной гостинице...
     (Тогда  это было  случайной мыслью, поскольку входить  в  бывшие  жилые
квартиры я просто давно зарекся,  а впоследствии это  сделалось привычкой, и
если я пользовался крышей над  головой, то всегда это был какой-то ночлежный
дом,  и при жизни своей предназначенный для  таких, как я, -- постояльцев на
несколько  ночей.  Впрочем,  это  случалось  редко:  стены  подобных  зданий
отсыревали почему-то первыми, между липкими простынями я находил комки бурой
плесени и многоножек.)
     ...что  оказалось безнадежным делом  в этом городишке. Зато я обзавелся
дорожной картой в географическом магазине "Атлас" -- таковой тут был. Все же
мне пришлось  разбивать лагерь,  что я  сделал --  в  пику  негостеприимному
городу  -- на  обширной главной клумбе, неравномерно поросшей свежими дикими
растениями.
     Я  варил себе суп  из концентратов, среди  десятка голубых елей поодаль
шныряли белки, облюбовавшие себе  этот кусочек леса. За зиму  они разучились
бояться человека, а возможно, с самого  начала были, так  сказать, городским
достоянием.  Мамаши показывали  их  пухлоногим  младенцам  с  бессмысленными
глазами, старики кормили дынными  се течками,  а вечерняя молодежь швыряла в
них  пустыми бутылками. Я попробовал  подойти и оставить подношение. От меня
попрятались, затем подношение сгрызли,  но за следующим не пришли, из чего я
заключил, что  это все-таки не городские белки.  У Риф  с белками  были свои
отношения,  она  живо  разогнала там всех, не  слишком,  впрочем, увлекаясь.
Вечер  мягко перешел  в  ночь, у костра  казалось темнее, чем  в стороне.  Я
завалился,  раскрыв  полог  палатки.   Комаров  пока  не   народилось,  и  я
блаженствовал.  Мне было приятно  думать  про  завтрашнюю  дорогу, и с  этой
мыслью -- что мне приятно думать -- я заснул.
     Мой сон.
     Мне говорят: "Встаньте", -- и я встаю.
     У меня спрашивают имя, и я называюсь.
     "Как вы представляете себе все, что случилось с вами? У вас есть мнение
на этот счет? Вы не предполагаете, что на вас пал выбор?" Какой выбор?
     "Выбор".
     Я... нет, ничего такого я не думаю.
     "Странно".
     Ничего странного. Хотя может быть..
     "Чем же вы живете?"
     Ветрами,  облаками,  запахом чистой  воды  и чистой  земли, невероятным
счастьем, что все это не будет уничтожено...
     "С чего вы взяли, что все это должно быть уничтожено?"
     ...я всегда мечтал жить  именно  так, но  мешали  обстоятельства.  Г-м,
собственно, вся моя жизнь. Прежняя жизнь.  Жизнь мешала  мне жить. Я  путано
говорю?
     "Для чего, для кого теперь все это осталось, кто оценит?"
     Кто это? Кто со мной говорит, чего вы хотите?
     Молчание. Я  тоже замолкаю. Стоять  мне надоедает, и я  присаживаюсь на
скамеечку.
     "Нельзя прятаться  за выдуманную  буколику.  Птички-ромашки существуют,
пока не разладится без присмотра какой-нибудь контактик в боевых комплексах,
которые вы себе так  хорошо навоображали. Только  их гораздо больше, чем  вы
можете  представить, и даже  теперь (кстати,  тем более  теперь) их  хватит,
чтобы  превратить  милый  вашему  сердцу  пейзаж  в  облако  активной  пыли.
Тоненький контактнк, золотая проволочка..."
     Что вам надо, кто вы?
     "Чудо уже то, что взрывы заводов, где процессы пошли стихийно, -- чудо,
что они не заставили сработать спутниковую систему слежения..."
     Какие заводы, где?
     "Неважно. Далеко отсюда. Поймите, нельзя..."
     Кто это? Что вам надо? Я не буду отвечать, пока мне не скажут!
     "Ну, все ясно. Упрямец. Увести",
     ...и я иду по длинной песчаной косе, а волны невиданно ровные и долгие,
волны в милю длиной,  и я догадываюсь, что этот  накат  -- океан... и -- как
повторение  волн  -- полоски рваных белых  тучек  в  близкой ультрамариновой
вышине. Я знаю этот сон. Это -- вечный сон моего детства, неисполнимая мечта
об островах. Вот теперь, думаю я, можно  умереть. Сию секунду  или через сто
лет, все равно, Я уже видел самое прекрасное, что есть на свете.
     ...лопается   скорлупа  обшивки  --   и  кор