мительность
перестройки  моих  собственных  взглядов.  Хотя, если вдуматься,  то  ничего
удивительного нет. Я никогда не желал зла людям -- всем, сколько их есть, --
но как-то  случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я  мог
бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил
и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.
     Не  отыскивалось  во  мне ни  честолюбия, ни особой зависти, черной ли,
белой,  ни  бушующих  страстей;  я часто злился  на себя, обзывая амебой, но
поделать  ничего не мог  и  жил  вроде  бы  как  все, сначала учился,  потом
работал.
     Но я был один.
     И я остался один. И получается, что  приобрел  я больше, чем потерял, и
поэтому   не  могу  с   искренностью   сожалеть   о  прекратившейся  истории
человечества.  Да  и  кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в
таком  же  точно  мире,  но  без  меня.  А   я  вот,  оказывается,  принимаю
случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то
другого будоражившей  бы тайне  его,  о  его, если  хотите, механике, о  его
физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо,  устроенное  мною
самим  или  кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной  -- не все  ли
равно?  Просто некоторые мои мысли,  --  я ведь всегда имел много времени на
размышления, -- непостижимым образом получившие реальное воплощение...
     Мои тайные страхи, подспудные радости и отчаяния. Мысли о невыполненных
обещаниях --  мне и мною самим.  Мысль о тщете любви  и о холоде одиночества
среди людей. Мысль о том, во что превращается планета и во  что превращаемся
на ней  мы. Мысль о несбыточности мечты человеческой и  о лжи... Наверное, у
меня были слишком грустные  мысли, или жизнь моя сложилась как-то не так, но
что делать? Она была, и надо было жить...
     Не заметив  как,  я прикончил бутылку. Хотел  по привычке  поставить  к
ножке стола, но передумал и, -- почему нет? -- размахнулся...  Когда бутылка
попадает  в  экран  телевизора,  первым  делом  слышишь звон,  треск, всхлип
прорвавшегося  вакуума,  стук  осколков,  шипение,  хрип  и  наконец  видишь
потрескавшийся экран с  черным  звездчатым отверстием,  дальше  там какая-то
сеточка, она порвана и  помята, и в ней торчит засевшая половинка  горлышка.
Но  это еще не все.  Второй бутылкой можно... я огляделся, -- ага, в хельгу.
Вот это  вот  хельга,  или там  горка -- в нее. В хрусталь. У  меня, знаете,
никогда  не было хрусталя. И хельги не  было,  или  там  горки. Не  собрался
как-то. Так-с, ну, здесь жить уже нельзя, того и гляди порежешься. Видите, я
полностью  отдаю  себе  отчет.  Берем  тр-ретью  и... А  что,  собственно, я
развоевался? Ты чего развоевался-то? Ты не знаешь, что должен делать сейчас?
Не-ет, ты знаешь...
     С  горящей  свечой в  руке и фляжкой  коньяку в кармане я вывалился  на
лестничную  клетку. Попробовал  соображать,  но сейчас  это было  трудно.  У
порога лежала  моя монтировка,  я  подобрал  ее.  Начал  вскрывать все двери
подряд, временами отхлебывая  из фляжки.  Сперва у меня  хватало ума  только
растворять  двери,  потом в  одну  из  них я  зашел, бормоча  "кис-кис-кис",
поблуждал в потемках, потом --  в  следующую, и в следующую,  и в следующую,
натыкаясь всюду на мебель. В какой-то момент прямо перед собой я увидел обои
в полоску,  а  на  них  --  квадратную  декоративную  тарель.  Тут  я  решил
задержаться  и немного пострелять  (портупея  все  еще  была  на мне). Долго
укреплял  свечу  и  прицеливался.   Дело  оказалось  увлекательным,  хотя  и
несколько шумным.
     Ищем, значит? Ба-бах!  Надеемся,  не веря. Ба-бах! В  единый, значит...
ба-бах! -- миг. Ба-бах!  Ба-бах!  Соплеменники. Со-планетники, со-участники.
Ба-бах! Дзинь! -- гильза  во что-то. М-да,  шумно. Уши.  Заложило. Это из-за
ограниченного объема. Объема пространства. Надо  же, как это я, все понимаю.
Выпьем по этому случаю.
     Следующая  пуля сбила свечу, я шагнул куда-то, ноги у меня заплелись, и
я рухнул.
     3
     Очнулся оттого, что совершенно затекла и онемела рука: я на  ней лежал,
как  выяснилось.  В комнате было  уже светло,  в  сантиметре от  лица  ножка
чего-то  задирала край темно-желтого паласа. Я  посмотрел вверх  --  кресло.
Наверное, пора  было вставать,  но  сперва я подтянул к себе чудом уцелевшую
фляжку и выпил остатки. Мне сразу стало лучше. Поднялся, обозрел все вокруг.
Почему-то пробито даже оконное стекло, хотя тарель висела на противоположной
стене. Теперь,  кстати,  на ее месте болталась короткая  веревочка и чернело
множество  аккуратных дырочек. Я поднял пистолет,  он был  пуст -- пуст, и в
стороне  лежала  вторая обойма, тоже выстреленная, и под ногами была россыпь
гильз, показавшихся мне слишком маленькими. Мы гуляли.
     Три двери  на лестничной клетке  были раскрыты, я  вышел  из четвертой.
Сориентировался,  пошел  к  оккупированной  мною  квартире  перекусить.  Там
ликвидировал  следы  вчерашнего  погрома,  наскоро  поел,   сунул  в  карман
бутерброд и отправился.
     Это  была нелегкая работа,  особенно когда я, закончив со  своим домом,
перебрался в  соседнюю  четырнадцатиэтажную башню. Здесь  я не знал хотя  бы
даже  приблизительно,  где могут  оказаться  животные,  поэтому  приходилось
вскрывать все двери подряд.
     ...всадить  жало  ломика  у  замка,  отжать  дверь, ударить  плечом, не
подалась  --  еще отжать,  еще ударить... пожалуйста, думайте что хотите,  я
действительно полагаю,  что таким  вот  образом искупаю вину, часть  вины...
совсем маленькую  часть... всадить, отжать, ударить... эй, милый, да  кому и
думать-то, ты един, ну, положим, могу оказаться и не один, хотя это мало что
меняет,  то есть  наверняка...  ударить!  ударить!  ударить!.,  наверняка не
меняет,  но  что интересно,  в  сегодняшней моей яви я,  продрав  глаза,  не
сомневался  ни  на  миг, нет,  нет, нисколько, будто сто раз уже  просыпался
так...  кошка... беги, беги, смотри-ка, все убегают от меня,  свободу  чуют,
что  ли?...   отжать  следующую  дверь,  ударить,  ты  становишься  неплохим
взломщиком... теперь, пожалуй, не грех признаться, что  вчера я был попросту
не  в  себе, пытался что-то  такое рассуждать, а на самом  деле  внутри  все
визжало и тряслось от  еле  сдерживаемого ужаса,  боялся  верить, боялся  не
верить...  я ведь очень обыкновенный человек, кто-кто, а  очень обыкновенные
люди   больше   всего  на  свете  боятся  ломки  своей   опостылевшей  очень
обыкновенной жизни, нет, я еще поразвлекаюсь, ого-го, как я поразвлекаюсь...
вот  же  дьявол,  позапираются  на  сто  засовов,  еще! еще ударить!...  а с
часами-то  все  как  решилось  просто:  в  той  же  квартире-гнезде  нашлись
электронные, да четыре пары, а могли вообще  найтись механические  -- не все
же,  как  я,  забыли  завести...  всадить ломик...  сейчас  13.55, да, долго
вожусь,   надо  что-то   придумывать,   и  вообще,   по  квартирам  --   это
непроизводительно... нерационально, а надо бы...
     Из этой двери на меня кинулась огромная овчарка. В какой-то мере  я был
готов  -- такое  случалось уже  дважды, только те псы лаяли,  покуда я ломал
замок,  а  эта  молча  ждала.  Я попал  собаке монтировкой между  ушей,  она
свалилась,   судорожно  передернув  лапами.   Некоторое   время   я  зажимал
прокушенную руку, потом прошел в квартиру искать бинт.
     Было интересно разглядывать чужой дом. Но я подумал, что, наверное, это
занятие  все-таки  слишком печальное, да и  однообразное,  чтобы считать его
развлечением.  Все  тут  еще  слишком  живо,  не  успело  подернуться пылью,
избавиться  от воспоминаний о  тех,  которые  жили  здесь,  сидели  на  этих
стульях, ели за этим  столом,  спали на  этой кровати и  читали  эти  книги.
Мебель  была  весьма  стандартной,  и набор  книг  встретишь почти в  каждой
квартире, но  не  в  этом  дело.  Не  в  похожести,  не  в близости  мне как
современнику.  Напротив,  сколько помню себя, где-нибудь в  музее  мне  было
легче увидеть, почуять пропасть невообразимых  столетий  по двум-трем ржавым
железкам, куску обработанного дерева, обрывку ожерелья или кольчуги.
     Однако все это сложно и долго, я подумаю над этим на  досуге.  Закончив
перевязываться -- укус оказался глубокий -- я  вышел на лестницу, чтобы идти
вниз.  Эта  квартира  на  четырнадцатом этаже была  последней.  Овчарка  уже
стояла,  лапы у  нее  подгибались,  но  она  зарычала  и  попробовала  опять
прыгнуть.  Я  повалил  ее,  пристегнул  к  ошейнику карабин,  а  брезентовым
ремнем-поводком связал лапы; ремень с карабином я взял в передней.
     Подхватил ее  под мышку и стал спускаться, придерживая за загривок. Она
рычала и норовила укусить, но  была еще слаба.  Сука, очень крупная  и почти
черная, по виду ей года полтора-два с половиной, может, чуть больше. Пройдет
несколько месяцев, да что там -- недель, и со всех них слетит прирученность,
и одомашненность, и любовь к  старшему брату и хозяину -- человеку, которую,
подумал  я,  он  выдумал  себе  сам.  А  мне  нужна  собака.  Умная,  хорошо
выдрессированная собака, привыкшая жить с людьми в одном доме. И нужны щенки
от нее, ибо собачий век короток.
     Дождь на улице моросил  не переставая, мелкий, скучный. Одиноко мок мой
фургон, голуби,  нахохлившись,  сидели  под  карнизами.  Я устроил  овчарку,
расстелив  для нее  роскошную шубу,  добытую  из шкафа  в моем новом жилище.
Собака рычала, но  кусаться больше не пробовала, видно, сообразила, что я ей
не враг. Я привязал ремень  к  батарее,  поставил в плошке кусок растаявшего
мяса из холодильника,  в  другую налил воды. Будет  она  минеральную?  Потом
осторожно распутал ей лапы. Выходя, услышал, как она начала шумно лакать.
     У парадного остановился, подставил лицо дождю. Псина была тяжелой, да и
вообще я приустал. Начало болеть  и дергать  в руке,  я  даже  засомневался,
смогу ли продолжить начатое. Но других планов у меня не имелось. Собственно,
все мои планы  начинались со слов "через  пять дней". Только не нужно сейчас
думать о том,  сколь ничтожны мои усилия. О том, что  я не смогу, не сделаю,
забуду и не додумаю, куда и к кому не успею. Я сделаю то, что сделаю. Я буду
делать изо всех сил.
     Я крепко вытерся  рукавом. Свитер на  плечах и  на спине уже промок.  Я
вошел в следующий дом. Странно, рука совсем не мешала.  Только первое время,
а  потом  я про  нее  забыл.  Всадить жало  ломика,  отжать  дверь,  ударить
плечом... Было 15.09.
     В 23.37 я притащился домой. Я больше не мог. К тому же у меня кончились
свечи,  и  пришлось  брести по  улице  в  кромешной тьме  пасмурной ночи,  я
спотыкался и шлепал  по  лужам и потерял ломик. Еле отличил свой собственный
дом, но нужно  было  переодеться в сухое, и поэтому  я сначала пошел в  свою
квартиру, в  которой  знал, где  что  искать.  Из-за темноты все  здесь было
по-другому, не  как вчера,  а, наоборот, домашнее и родное. У  порога  так и
валялись оброненные мною свечи, я подобрал несколько штук, переоделся при их
раскачивающемся свете. Но мне было холодно, чертовски холодно!
     Я бормотал, путаясь в штанинах, и позже, перебегая ко второму подъезду.
Страшно испугался в первый момент, когда в темноте зажглись собачьи глаза --
рубины, золотые на дне, -- и послышалось приглушенное рычание.
     -- Ну, ну, милая, -- я даже не обратил внимания,  что рычала она скорее
дружелюбно, чем угрожающе. Мне было очень, очень холодно.
     У десятка слепленных вместе свечей  оказалось достаточно сильное пламя,
чтобы  согреть  мне  вино  в  эмалированной  кружке.  Я  пил,  согревался  и
обжигался, но до конца согреться никак не мог. Впрочем, несколько лучше  мне
все-таки сделалось. Теперь я услышал равномерное постукивание  из того угла,
где была овчарка.
     --  Ах ты, милая моя, да  ты хвостом виляешь. Это  ты  правильно. Давай
признавай меня, нам с тобой, хочешь не хочешь, -- дружиться.
     Ну вот, подумал я,  собака -- друг человека. Привязанный друг человека.
Ах ты...
     --  Встает вопрос,  --  я  сделал  большой  глоток,  --  как  мне  тебя
именовать? "Я назову тебя Пятницей", ха-ха,  Пятница... А знаешь, это  идея.
Будешь  ты  Риф. Правда, по  слухам, у Робинзона был  кобель, но  я не стану
склонять твое  имя, и  получится,  что  оно  женское. Есть  ведь женское имя
Персиваль? Или Эммануэль? Или  нет?  Но неважно. Все,  ты Риф.  Отныне и  до
конца  дней твоих. Или моих... Кто -- Риф, кого  -- Риф,  кому -- Риф, и так
далее. Поняла? Э-эй, Риф, Риф! -- позвал я. Она тихонько зарычала.
     Кружка   начала   жечь  пальцы,   и   я   поднялся   с   пуфика   перед
импровизированным очагом. Объединенный  факел  из свечей  взметнул  пламя на
полметра. Я его потушил, стало гораздо темнее.
     -- Надо делать камин, -- сказал я овчарке.
     Нет, похоже, все старания мои напрасны. Ни болтовня, ни вино не помогли
мне. Иного и не следовало ожидать, подумал я.
     Я прошел в ванную и снял там повязку с  руки. Последние несколько часов
руку прямо-таки сводило от боли. Я уже перевязывался раз в одной из квартир.
Я открыл аптечку  и  проглотил несколько успокаивающих таблеток. Не много --
потому что уже пил там, где перевязывался. Место укуса вспухло еще больше, и
краснота  поднялась  до локтя. Некоторое  время и смотрел на руку, борясь  с
желанием  взять  молоток   и  раскроить  собаке  череп,  затем  насыпал  еще
растолченного стрептоцида и стал раздирать обертку на новом бинте.

     Спас я себя сам -- больше было  некому. В ту  же промозглую ночь, так и
не сумев уснуть, с гудящей от снотворного головой, я вооружился скальпелем и
пинцетом  и -- откуда что взялось!  -- полоснул по  яблоку  опухоли точно  в
середине. Возможно, мне помогла кружка какой-то крепкой  выпивки,  которую я
сглотал предварительно.  Я плохо соображал тогда. Тою же целебной  жидкостью
плеснул  на  кровящее развороченное  мясо -- когда  очухался  от последствий
собственной храбрости. Пинцетом вытянул из  раны шерстяную нитку, затем  еще
одну. Куски  моего свитера.  И  даже  зашил себя сам обычной иголкой. Мокрая
шелковая нить скрипела, проходя сквозь кожу, и роняла капельки то ли бренди,
то  ли рома --  того, в  чем я  ее  вымочил.  Самое время для  укола  против
столбняка,  подумал  я  иронически.  Под конец  успел только допить, что еще
оставалось на донышке пузатой бутылки.
     ...Последняя свеча светила мне. Я лежал и смотрел, как  она оплывает, и
так  же  оплывало во мне сознание, растворяясь в жару.  Слезы капали. Слезы.
Откуда  это? Струйка звенела.  У меня начался бред, я  отчетливо ощутил его.
Еще  услышал, как за изголовьем завыла  собака, которую я сегодня нарек Риф.
Или это было до?..
     Мой бред
     ...чего же гнусно выбираться из этой жижи. Так бы и сидел там. Но надо,
надо, сколько можно  торчать посреди болота, точно гнилой пень. Меня ждут на
берегах, на кочках, на трибунах. Ой! я голый. Сейчас коричневая жижа стечет,
и  все увидят,  что  я... нет,  есть рубашка.  Белая ослепительная сорочка с
черной  в  горохах  бабочкой.  И...  и  все. То есть  совсем все. Ничего,  я
прикроюсь роялем. А пока что задумчиво смажу со щеки розочку из земляничного
крема и засуну ладонь в рот целиком. М-м,  замечательно. Прохладно и вкусно.
Две  поливальные машины подкатывают мне красный  рояль. Полейте, пожалуйста.
Жарко, полдень. Из болота  торчат пучки кенгуриных хвостов -- это пампасская
трава. Я аккуратно вынимаю себе зубы по одному (боже, чем я буду есть, но не
оставлять же -- еще подавишься) и сажусь к роялю.  ПЕРЕСТАНЬТЕ, ВАМ ГОВОРЯТ!
Я ТАК...
     ...синие, синие, синие, синие сверкающие тюльпаны из отборного льда. Из
синего  сверкающего  льда. Синий, синий  луг тюльпанов из синего сверкающего
льда. Мне -- в баню. Ничего не видно. Сухой пар, я пересыпаю его из ладони в
ладонь, и  на руку мне падает  крышка рояля. Ооооо! Как больно,  меня в этом
самом месте кусала собака. Или это было до?..
     Пар.
     Сухость.
     Ненавижу ощущение сухости в ноздрях. Это ничего, что я голый? В бане не
продохнуть из-за сухого белого пара. Молоко... Мне два стакана с тюльпанами.
     ...но  я еду в  тумане. Странная какая-то  машина  -- одни  кнопки.  Но
красивые.  Как  у  той  хитрой  губной  фисгармонии,  которую  мне не купили
двадцать пять лет назад. Теплое пиво хорошо для горла, а от холодного бывает
ангина.  Стоп. Дубль два! Вы! Эй, вот вы там! Не  наваливайтесь на дверь, вы
же видите, у меня попала рука!
     Нет, никто не  обращает  внимания, будто так и надо.  Короткая рубашка.
Нэн Катти  Сарк.  Голая ведьма. Горячая. Тугая. Тяжелая. И...и...и...и... МЫ
ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НА...
     ...конечно, зеленая. Иначе  откуда у  нее рога? Д-зззззззнь!.. "Нелепая
смерть.  Тут  глубины   --  от  силы  метр.  Если   бы   он   смог   чуточку
приподняться..." -- "Его придавливали  ордена в рюкзаке". -- "Н-да. Ну -- на
вскрытие.  И  прочие формальности,  почетный  караул  там,  то,  се... да вы
знаете".
     ...вит,  давит,  давит, давит,  давит,  давит, давит, давит  (дайте мне
крест!), давит, давит, давит, да (Дайте  Мне Крест!) --  вит,  давит,  давит
(ДАЙТЕ  МНЕ  КРЕСТ!),  давит  (Не держ...  Не  держите мне руку!  Дайте  мне
крест!)... дави... Отпустите РУ-КУ! ДАЙТЕ МНЕ КРЕЕЕЕЕЕЕ... ит.
     Сморчок, звон, пустырь.
     Перезвон.
     4
     Неделю  я  болел.  Сутки  валялся  в  бреду,  еще  сутки еле  ползал от
слабости.  У меня, без сомнения, было заражение крови. Почему  я выжил -- не
знаю. Видимо, успел-таки в последний  момент  со своей варварской хирургией.
Риф, навывшись в углу, лаяла и рвалась, а на второй день только поскуливала.
Вообще  это  было  поучительно  --  болеть  одному-одинешеньку.   Умирать  в
одиночку.  Когда  на  третье утро  я почувствовал,  что  могу  передвигаться
относительно легко и вышел на улицу,  миропонимание мое весьма отличалось от
того, каким оно было пять дней назад.
     Было очень ровное небо над головой. На лужи  нельзя  было смотреть.  Их
разлитое золото ослепляло, отражая лучи, проскользнувшие сквозь очистившийся
воздух. Сколько старушке понадобится времени, чтобы зализать раны?
     Два следующих  дня  я провел, набираясь  сил,  не предпринимая  дальних
вылазок.  Появилось  очень  много птиц.  Не только типично городских,  но  и
откуда-то, неужели с реки,  даль-то какая, -- чайки, и кружили какие-то явно
соколиной породы, высоко,  не разберешь. Свистяще-щебечущая мелочь заполняла
утро непривычным слуху ором.
     Итак.
     Всего  я  взломал  двери  в четырех  домах, включая свой, пятый  только
начал. Скольких тварей выпустил, не считал. Вывод. Я мог бы вообще ничего не
делать,  что  бы  изменилось?  Меня  настолько  поразила многомерность  этой
очевидной мысли, что я добрую минуту простоял как вкопанный, а Риф дергала и
тянула  поводок. Значит, я успокоился? Значит, не  было никакого искупления,
если цена ему -- четыре с лишком дома, пятьсот квартир? А какая тогда должна
быть  цена?  Сколько? И я  не  испытываю угрызений?  Я внимательно, не спеша
продумал  все эти соображения и решил: да. Да, успокоился и не испытываю,  и
никакого искупления  не было. А что было? Не знаю. Может, преодоление суеты?
Нервозности?  Въевшейся и  всосанной потребности чувствовать на  горбу груз?
Службы,  привязанностей,  неприятий,  потребности в одиночестве, жестокости,
милосердия... Милосердия. Но что  эгоцентризм, как не тот же груз, даже если
он -- единственный оставшийся способ существования?
     Так  или иначе, но ценность моей  собственной жизни в  моих собственных
глазах чрезвычайно возросла за те сутки,  когда я бредил синими  тюльпанами.
Нас осталось  двое --  я  и  планета, на  которой я живу.  Она у тебя  есть,
твердил я про  себя,  есть, есть!  Никто  не  отнимет, никто не запретит, не
заточит тебя и не зашорит тебе глаз!..
     Я все никак не мог в это поверить. Странно, верно? Я и сам удивляюсь.
     По  прошествии недели, когда мы подъел