и практически  все, что не успело
испортиться, у меня  были уже  четкие  соображения,  как конкретные,  так  и
перспективные. Я туго перебинтовал  предплечье, усадил Риф в кабину и поехал
по городу.
     И еще: первую  неделю-полторы я -- не знаю с чем больше, с тревогой,  с
надеждой,  --  всматривался в  небо, ожидая увидеть самолет  или  даже целую
армаду. Мне  почему-то казалось,  что  если  они  прибудут,  то воздухом  --
впрочем,  это было самое логичное. Спасатели, завоеватели, все  равно. Люди.
Но дни проходили за днями, ничего подобного не  происходило, и эти волнения,
большей частью подспудные, улеглись. И вот -- город.
     Как будто  ничего не изменилось  в  нем.  Не было новых пожаров, и дома
стояли, будто поджидали  знака, по которому вновь  задвижется в них жизнь. Я
сменил фургон на тяжелый  трехосный армейский  грузовик с крытым  верхом. За
ним пришлось ехать довольно далеко, на  другой конец города, но больше я  не
знал  наверняка,  где добыть  нужную  машину. И это-то военное автохозяйство
припомнил с трудом.
     Затем  мой  путь  лежал на  всякие  продовольственные  базы и склады. С
магазинами  я решил больше не связываться. Одну такую базу я знал неподалеку
от воинской части, рядом  с вокзалом. Грузовик  еще плохо слушался меня, и я
снес угол  кирпичной  кладки,  когда загонял его  во внутренний дворик перед
невзрачным  строеньицем серого  цвета, стиснутым  забором и  глухими задними
стенами домов.  Выключив мотор,  я вышел  и взобрался  на эстакаду,  которая
приходилась  как  раз  на  уровне  кузова.  Риф я  оставил  в  кабине,  пока
побаиваясь отпускать ее без присмотра.
     Мне предстояло  долгое занятие. Теперь  как  взломщик я  был экипирован
куда  лучше  и  в  два  счета  своротил  оба здоровенных  замка  на железных
раздвижных  воротах.  В   складе  было  еще  прохладнее,  чем  на  улице.  Я
перетаскивал ящики и коробки. Мясных  консервов отнес четырнадцать ящиков --
сколько было. Сыры, твердые колбасы, очень хорошие рыбные консервы в  масле,
деликатесные консервы из  мяса  дичи, фруктовые соки и пасты,  -- здесь было
такое, что я диву давался, и все вспоминал и вспоминал неказистый фасад этой
базы-развалюшки с крепкими, впрочем, дверьми и какой-то (я видел) совершенно
фантастической системой сигнализации. В соседнем помещении нашел на редкость
отменные копченые окорока и забрал их все.
     Я устал.  Ныла рука. Последним, хмыкнув, погрузил  ящик масла. Не люблю
масло, но пусть будет.  Часа два -- я еще не  отвык мерить  время  часами --
понадобилось мне, чтобы  заполнить кузов  на  одну треть. Я  был нетороплив,
часто  присаживался  и просто  смотрел  вокруг.  Побегал  с  Риф  по  двору.
Переносил пяток ящиков -- и опять сидел. Тишь в мире была неописуемая.
     ...выключаете свет  и начинаете рассматривать  темноту; через некоторое
время,  когда глаза привыкают, видно, что темнота  неоднородна; в  ней можно
высмотреть  отдельные сгущения и разряжения, переходящие друг в  друга формы
и, что совсем невероятно,  крохотные вспышки света, будто  порожденные самою
тьмой... да нет, просто сетчатка реагирует даже на отдельные кванты...
     Иногда я  тихонько смеялся, особенно когда представлял себя со стороны.
Солнце грело мне кожу, а воздух был холоден, прозрачен и чист, чист.
     Закончив с погрузкой,  я зашел  в контору этой базы. Так, любопытствуя.
Посмотрел плакаты по  стенам,  открыл и закрыл  ящики с  бумагами. На бланке
накладной надпись в рамочке:  "За  перепростой вагонов ответственность несет
виновная сторона". Рассмеялся.
     Мы немного  покружили по  городу,  останавливаясь то  здесь, то там. Не
всегда по делу.  Например,  я долго-долго  стоял у парапета моста над рекой,
наблюдая ее  замедленное движение от истока к той,  другой реке, а той --  к
другой, а той -- к морю, и смотрел на набережную и дома над ней. На лужайках
возле Университета Риф с упоением гоняла за воробьями, а я собрал  на клумбе
букет  георгинов,  самых поздних, умирающе-ярких. Их  я поставил  в  вазу на
столе, когда мы вернулись.  Спал без  снов  и проснулся очень рано. Это было
внове -- мои ранние пробуждения. Всю жизнь не знал большей неприятности, чем
нужда подниматься по утрам.
     Потом, будто  специально для одного  меня --•  да  так, черт  возьми, и
было!  -- осень  затормозила  бег, замерев в золотой вершине своей дуги пред
падением в неизбежную игольчатую зиму. Я  смотрел  в эти прекрасные  дни,  и
чувства мои приходили  во  все большее равновесие. На  улицах и  проспектах,
никем не убираемые, лежали  листья,  они почти  закрыли весь асфальт. Стояли
памятники --  как-то особенно  сиротливо без людей у  подножий,  но  зато  с
налетом истинной вечности, -- памятники, которым суждено забвение в  Лете, а
не в последующей суете  новых кумиров. Утренние  ветерки перегоняли листву с
места  на  место, пошевеливали надорванными афишами  и  затихали.  По  ночам
светили глаза кошек, звезды и луна, и звезд было огромное количество.
     Невероятная  вещь  -- я  слышал  журавлей над  городом. Это было  очень
ранним утром,  я только  вышел, от  земли поднималась  мгла, и в этот момент
небо  заскрипело-заскрежетало над моей головой, Я ничего не  понял,  но крик
повторился,  и  теперь  я  различил в нем  тоску. Или прощание. Или обещание
вернуться. Задрал голову -- и на мгновение разорвало пелену, -- и увидел их.
Страшно высоко, на  пределе зрения,  плыла  ровная галочка,  и  этот крик  в
третий  раз донесся до меня, прежде чем пелена сомкнулась.  Может быть,  мне
почудилось, не знаю. Но я видел это, и видел, что у них там уже было солнце.
     Повторюсь, говоря, что болезнь  меня многому научила. Возможно,  просто
напугала, это, в сущности, почти  одно и то же. Во всяком  случае, вторым по
значимости в своем мысленном реестре я указал медикаменты и  запасся ими как
мог.  В  основном  это  были  средства  первой помощи и скудный  ассортимент
известных  мне антибиотиков. Третьими шли книги. Не романы -- что мне теперь
романы!  --  но  для  начала  нужна  была  хотя  бы   небольшая  техническая
библиотечка. Это пока все хорошо, а случись что серьезное  с тою же машиной?
Или  со  мною самим,  или  с  Риф?  Значит,  еще  справочники  медицинские и
ветеринарные.
     Кстати, с Риф мы,  кажется, ужились  неплохо.  Она слушалась меня,  а я
старался  не  докучать ей. Когда впервые  на  улице нам  встретилась  ватага
разношерстных  псов с рыжим  большущим  вожаком,  у  меня упало  сердце, и я
поспешно  расстегнул  хомутик на  кобуре (к  тому времени я  вновь  раздобыл
патронов). Риф  была  без  поводка,  я  отпустил  ее  на  широких  бульварах
какого-то нового микрорайона. Но стычки не произошло. Собаки повели себя как
и подобает стае: основная масса остановилась, а двое  начали заходить сбоку.
Я уж  собрался  пальнуть разок-другой в  воздух, а не поможет, то  и в землю
перед мордами,  но Риф  оказалась на  высоте. Она замерла,  шерсть на хребте
поднялась, хвост утолстился и вытянулся. Головой к вожаку, она покосилась на
обходящих ее псов  и зарычала, тихо, но с такой  непередаваемой угрозой, что
меня  самого передернуло, а совершавшие  маневр собаки смешались и не знали,
что им делать.  С полминуты  все это  представляло собой  немую сцену, затем
вожак коротко гавкнул, и стая, развернувшись,  потрусила прочь. Они оставили
Риф. Она была с человеком, и они не затеяли драку и не позвали ее с собой. Я
отпустил шершавую рукоятку и вытер холодный лоб.
     А Риф чувствовала себя как ни в чем не  бывало. Даже слишком  как ни  в
чем не бывало. Мигом улеглась ее вздыбленная шерсть,  Риф вернулась ко мне и
обежала вокруг.  А  когда  она, глянув  на меня, дернула бровями и  вывалила
огромный, как тряпка, язык,  я уже не сомневался, что все ее угрожающие позы
--  сплошной обман. Она  вообще  была  довольно  добродушным  существом.  До
определенного предела,  разумеется, -- я невольно погладил бинт на тогда еще
не снятых швах.
     И  было  одно, в чем  мы  оба  проявили  совершенное единодушие: мы  не
углубляли  свои походы  сверх  необходимого минимума.  На  Риф, мне кажется,
сильнейшее впечатление  произвел случай, когда,  вздумав было переселиться в
центр, я вскрыл квартиру в большом красивом доме на одном из тех проспектов,
что, становясь магистралями, связывают  города. Риф сунулась первой и тотчас
вылетела, спрятав хвост под брюхом: на пороге, уткнувшись в щель под дверью,
лежала  мертвая собака.  Мне  тоже стало  не  по себе.  Кто знает... Но  все
сложилось  как сложилось, и сожаления об утраченных возможностях --  вряд ли
лучшее, что я могу придумать для себя теперь.
     В  город  из  своего  района  я  выбирался  кружным   путем,  чтобы  не
приближаться к мясокомбинату,  да и выбирался-то редко. Не заезжал и в район
зоопарка.  Все необходимое --  за малым исключением -- я  мог  находить,  не
отдаляясь от дома, и я не отдалялся. Мне хотелось как можно скорее покончить
с городом,  я чувствовал себя последней оставшейся в живых клеткой трупа, по
необходимости все еще связанной с ним, и не скажу, чтобы это мне нравилось.
     А зима подгоняла  меня. Редкое утро обходилось без молочной пленки льда
на подсыхающих от мороза лужицах,  чувствовалось, что со дня на день следует
ожидать перемены  погоды, дождей, которые закончатся  снегом.  Я  торопился.
Оставаться в городе на зиму никак невозможно, рассудил себе я.
     Энергия и  тепло.  Дать их мне  мог отныне только  живой огонь (если не
считать бензиновых генераторов, в  которых  я ничего не понимал да и в глаза
ни разу ни  видел). Мне нужен был  дом. В буквальном смысле. Избушка, зимняя
дача,  коттедж  с автономной обогревательной системой или  что-нибудь в этом
роде.  Я  остановился на  зимней даче. Просто  потому, что знал одну  такую.
Конечно, можно было бы уехать за летом к югу,  но мне не хотелось делать это
так сразу и второпях.  Что  ни говори, а зима понадобится  мне  хотя  бы для
того, чтобы собраться с мыслями. И я готовился зимовать.
     5
     ...кирпич,  крутясь,  соприкасается  с  девственностью  витрины,  поток
стекла похож  на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы,
;шубы из волка, шубы,  шубы, манто, муфты, накидки,  шапки -- рыжие, черные,
серые, желтые;  да,  конечно,  переоценка  ценностей,  у  вещей остался один
смысл, изначальный --  целесообразность, как просто, не правда ли, Риф; тебе
захватить  что-нибудь? --  как же силен должен быть  запах живого, если  она
рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада... или  вот это  --
батарейки,   которые  я  таскаю  пачками  из  следующего  магазина,  скопища
заряженных ионов, -- пройдет  год  или два  или три  года, и кислота  проест
тоненький алюминиевый  лепесток  и  превратит твердую сейчас  смолу в черное
месиво, и  искорки потухнут на радость мировой энтропии или вольются в океан
мировой   энергии,  --  так   ли,  иначе  ли,  но   перестанут  существовать
индивидуальностями,  ведь  и капля в океане  не капля, и искра  в  костре не
искра...
     Квартира все больше становилась похожей на склад, причем склад довольно
неряшливый, а я убеждался, что всего за раз мне никак не вывезти. То и  дело
я начинал сетовать,  но, подлавливая себя на этом, всегда смеялся, как и над
мыслью,  стоило  ли, едва вырвавшись  из  одного ярма,  тут же городить себе
следующее. Но нет-нет, говорил  я себе, теперь все не так, теперь все честно
-- я мастерю палицу, чтобы  добыть мясо и выстлать пещеру шкурами. Делаю это
как умею  и  средствами,  имеющимися  в наличии, но  -- это и только это.  И
торопят  меня  холода,  как они  торопили моего  предка пятьдесят  тысяч лет
назад.
     Может быть, прогресс -- это благо.  Почти наверняка прогресс  благо, но
не для  меня, не для таких, как я. Он для нас -- лишь лабиринт во тьме, и мы
не  видим даже части  лабиринта. Мы зачастую не видим  даже поворачивающей в
очередном колене стены, а лишь затылок идущего  перед нами, и нам все равно,
куда и к какой правде идти, глядя друг другу в затылок.
     Я больше так не мог.
     И настал день прощания. Вчера я  произвел окончательную инвентаризацию,
прикинул, как я все это буду перевозить, и написал себе бумажку, запасы чего
мне, наверное, придется пополнять. Затем загрузил первую  партию. В город  я
думал  наведаться  не раньше  второй  половины  зимы,  когда день  пойдет на
прибавку.  Это   было   хорошо   --  думать  такими   категориями.   Не   "в
январе--феврале", а "день на прибавку".
     Словно дождавшись наконец, небеса разразились ливнем. Он начался ночью.
Я был разбужен его шумной силой,  ударами капель но карнизу, в стекло. Ветер
трепал в темноте деревья, и слышен был их скрип за окном. Под шубами, -- дом
порядком выстыл, и постель моя представляла собой ворох  шуб и шкур, -- было
тепло,  в  ногах  возилась Риф.  В  моем сне среди многих-многих людей  было
много-много женщин, прелестных и страстных, и теперь я  забывал  их одну  за
другой,  по  ступенькам   поднимаясь  в  этот   мир.  Или,   .черт   возьми,
спускаясь?...  Протянул руку, нашарил на столике рядом бутылку и стакан. Они
стояли тут вот уже несколько ночей подряд.

     Утром дождь не перестал, а лишь сделался мельче и противнее, и я поехал
прощаться  с мокрым городом. Я взял фургон -- еще тот, хлебный, и объехал на
нем все свои памятные места, и  те, что были давними, и те, что появились за
последнее время.  Вот  здесь Риф погналась за  кошкой,  а я что-то делал, не
видел  и  потом долго искал, кричал и даже стрелял. Тут меня сдуру занесло в
узенький проулок, а в нем столкнулись автобусы, и пришлось выруливать задним
ходом, и я вдоволь понатыкался в стены и низкие окна домиков.
     Я проник  в районы, почти  или вовсе не тронутые  моими  набегами.  Они
располагались очень далеко.  Даже  архитектура  здесь  несколько  иная.  Риф
сегодня   была   оставлена  дома.   Через  перекресток   виднелся   храм   с
новоотреставрированными  главами и  звонницей.  Четыре  колокола висели  над
крышами, и  взобраться к  ним было нелегко, но я вскоре все-таки  стоял там,
сжимая мокрые чугунные  перила, ограждающие  квадрат каменной площадки. Тучи
шли  над  городом,   сея   водяную  пыль,   и  крыши,   бурые   и  серые,  и
ультрасовременные тела  стеклянных башен одинаково  терялись в ней. Я качнул
длинную  каплю языка самого большого  колокола, подивившись  легкости  хода.
Вам!..  Прощай,  город.  Бам-мм!..  Я никогда  не покидал  его больше чем на
месяц,  летний отпускной  месяц.  Бам-мм!.. А  дождь будет  падать на пустой
город,  размывать мостовые, сочиться  сквозь  крыши, сквозь  гнилые крыши...
Бамм-ммм!.. Нет, конечно, не так скоро, но будет, будет... Б-бам-ммм!! Потом
смоет  все, растворит город  в первобытной земле, но не остановится, а будет
падать,  падать... Зимой я  погляжу, как это -- улицы с неубранным снегом до
окон. Б-бам-ммм!!! ...с неубранным нетронутым снегом... Б-бам-мммм!!!
     Внизу  я  еще и  еще тряс головой и  вертел в ушах пальцами. Если можно
слышать, как через  мутное стекло, то я слышал именно  так.  Потому,  должно
быть,  и принял  какой-то  посторонний  шум за  часть своего  возвращения  в
звуковой мир. Но шум усилился, и я уже различал, что это в соседнем переулке
подъехала машина. Хлопнули  дверцы. Невнятно перекликнулись  голоса. Я  весь
застыл.  "Принеси  ведро",  -- я отчетливо  услышал хриплый  мужской  голос.
Загремело железо. Тогда  я наконец дернулся,  поскользнулся и, выровнявшись,
опрометью кинулся туда...
     ...Вечером  я не напился,  и это был самый мужественный поступок в моей
жизни.  Мне  требовалось  ясное  сознание,  чтобы  забыть,  как, завернув, я
вылетел за угол в тупичок, где едва разъехались бы  две легковушки.  Поперек
тупичка лежали груда каких-то ящиков, бочки с краской, вдоль стены  -- леса.
Без  сомнения, все это не страгивалось  с места  уже давно. Ничего больше не
было здесь. Людей не было, машины не было. Ничего.

     Выезжали   на   рассвете.  Вчерашний   дождь  продолжался,  неизменный,
терпеливый, и у меня появилось ощущение, что  все -- один долгий день и  так
будет  всегда. Риф,  привыкшая к  кабине,  восседала, зажав  между передними
лапами ящик с консервами, и делала вид, что  охраняет  его. На самом деле ее
гораздо больше занимал  качающийся дворник перед носом, она не одобряла его,
фыркала и взрыкивала.
     Машину я  набил сверх всякой меры и теперь с ужасом представлял, как мы
садимся  где-нибудь по самые оси. Впрочем, такого быть вроде  не должно -- я
хорошо помнил место, куда мы направлялись.
     Мокрое шоссе было чисто и голо, и я недоумевал, почему  не  встречается
аварий,  покуда не сообразил,  что машины здесь  попросту слетали  с полосы.
Потом я увидел подтверждения этому и видел их еще не раз. Сбитые столбики на
поворотах,  рассыпанные леденцы  стекол и  в  кюветах, либо в  кустах,  либо
забившиеся   в  толпу   ельника   беспомощные  круги  колес  и  грязь  днищ,
искореженное, нередко  вычерненное  огнем  железо  с полопавшимся  лаком  --
механические трупы, разлагающиеся много дольше трупов из плоти, ко  все-таки
разлагающиеся.  На крупной  магистрали нескольких километров  не  проходило,
чтобы не стояли при ней домики, дачные поселки, был даже  один или два малых
города. Я часто бил по шайбе гудка -- из-за животных. Они, всю жизнь, верно,
проведя рядом с шоссе,  за дни безмолвия соскучились по автомобильным звукам
и  выходили  к  нему  и  на  него.  Серый  день вокруг  делился на множество
оттенков, и я наблюдал их, одновременно и радуясь, и беспокоясь. Это чувство
-- радости и беспокойства -- жило во мне  с  утра. Из мокрых облетевших осин
высунулась безрогая башка лосихи, я пролетел мимо,  а ома, должно  быть, все
глядела вслед Лес отбежал в сторону языком  кустарника, на огромной луговине
рассыпались  домики  следующего  поселка.  Они  были  новые,  желтые,  цвета
некрашеного дерева, копии один другого.  Я ехал в дальние страны, я -- более
не боящийся не сдержать слово, не выполнить обещанного, не успеть к сроку, я
-- с легким сердцем не движимый ничем, кроме древнейшей из забот -- заботы о
пропитании и ночлеге, я -- отдавший дань даже самому себе, своему смятению и
страху, -- я ехал в дальние страны.
     Переваливаясь, грузовик вполз на обширный, за росший дикой травой двор.
Дача  --  двухэтажный дом  с горбатой  крышей  --  мокла  и хлопала открытой
форточкой в плетеном  застеклении  веранды. Я принял решение  считать хлопки
приветствием и спрыгнул в  мокрую траву  с  набившимися палыми листьями. Все
казалось тем же здесь -- по крайней мере, насколько я мог судить. Я приезжал
сюда  трижды,  будучи  едва  знакомым  с  хозяевами,  меня всегда  брали  за
компанию. Я знал только, что хозяева на зиму уезжают, хотя дом -- я убедился
еще  в  первый  раз --  был вполне  пригоден для  наших  зим.  Очень он  мне
понравился  тогда:  я  подумал,  что хорошо  бы  иметь такой вот дом, только
где-нибудь в глуши, чтобы жить там безвылазно, и вздохнул.
     Теперь я надеялся, что дачники успели выехать еще в  начале осени: они,
кажется,  были  люди  со странными привычками  и  предпочитали  проводить  в
городской квартире лучшее  время  года;  я, впрочем,  не  знаю их  квартиры.
Вполне возможно также, что их распорядок диктовался службой.
     Все оказалось как я и предполагал, и мне не пришлось видеть и разбирать
осколки  мгновенно  прервавшегося чужого  быта.  На  мебели чехлы,  занавеси
подвязаны, дом окуклился до весны. На кухне на столе, нарушая общую картину,
стояли  два бокала, тарелки  с засохшей снедью. Я подумал мимоходом, что те.
кто ел  и  пил здесь, оставили и  форточку открытой. Наверху  в спальне была
плохо  застелена широкая  софа, под  краем  сползшего  покрывала  свернулись
прозрачные женские чулки. Я подержал их в  руке, холодные, невесомые. Потом,
скомкав, зашвырнул в угол. Нет, с этим покончено. Покончено с этим, слышишь?
     Обойдя все, я  занялся печкой.  Отапливался  дом замечательно:  больш